Судьба Векшина в чем-то сопоставима с историей легендарного Леньки Пантелеева, который добровольцем ушел в Красную Армию, а потом, демобилизовавшись, оказался на службе в органах ВЧК. Жизнь бывшему красноармейцу и чекисту сломало время НЭПа, когда казалось, что те, с кем сражались на фронтах Гражданской войны, стали вновь хозяевами жизни. Недобитая “контра” гуляла в дорогих ресторанах, наряжалась в щегольскую одежду, играла в казино, ходила в роскошные магазины – в то время, когда рабочие жили не лучше, а порой и тяжелей, чем при царе. Дванов из “Чевенгура” Андрея Платонова, впервые столкнувшись с проявлением новой экономической политики, с удивлением отмечал, “что у революции стало другое выражение лица”. Невольно возникали мысли о преданном деле революции. Ленька Пантелеев сколотил банду, которая стала совершать налеты на нэпманов. Возможно, что Ленька Пантлеев, подобно Митьке Векшину, думал, что не грабит он, не убивает, а “партизанит”, истребляет классового врага. История банды Пантелеева имела столь возвышенно-героическую окраску, что беспризорник Алексей Еремеев, который впоследствии станет знаменитым советским писателем, автором “Республики Шкид”, выбрал себе псевдоним “Л.Пантелеев” в честь легендарного питерского бандита.
Борис Зайцев в опубликованном в 1913 году рассказе “Грех” описывал банду, члены которой называли себя “анархистами-коммунистами”. “Сначала мы прикрывались революцией, - говорит один из бандитов,- но скоро все поняли, что никакой тут революции нет, просто мы для себя работаем, под благовидным предлогом”. Революция, как “благовидный предлог”, маскирует разбойничью, воровскую жизнь – и Леньки Пантелеева, и Митьки Векшина.
История шайки Леньки Пантелеева – это история людей, чья судьба, изначально обретя “разгон” благодаря революции, не могла вписаться в устойчивую действительность послевоенной страны. Многие же обыватели легко восприняли нэп, принесший улучшение жизненных условий, во многом еще и потому, что, как писал А.Платонов в “Чевенгуре”, “жителям надоели большие идеи и бесконечные пространства: они убедились, что звезды могут превратиться в пайковую горсть пшена, а идеалы охраняет тифозная вошь”. Великие идеалы выродились в тифозных вшей.
Стоит отметить, что в романе герои обретают новые имена. Под именем парикмахера Королева живет Векшин. Кроме того, по подозрению чиновника Чикилева, в записках бывшего “барина” Манюкина именно Векшин зашифрован под псевдонимом “Николай”. Самого Чикилева перед его карьерным взлетом некое важное должностное лицо по ошибке называет “Кичилевым”. Сестре Векшина Татьяне, случайно забредшей к странствующим циркачам, клоун Пегель дает сценическое имя своей покойной жены Геллы Вельтон, дает даже не имя, а судьбу циркачки. Примечательно, что ее любовник Николай Заварихин называет Татьяну именно сценическим псевдонимом “Гелла”. Орфографическая ошибка на вывеске слесарных дел мастера Пухова приводит к появлению человека с новой фамилией – Пчхов. Вьюгой в блатном мире кличут Машу Доломанову, первую Митькину любовь. Бывший ординарец Векшина Санька Бабкин, вместе со своим хозяином вступивший на преступный путь, получает за свое нескладное сложение кличку “Велосипед”. В каждом случае новое имя означает начало новой жизни. Подлый подвох Чикилева заставляет Векшина задуматься о законности носимого им имени, он чувствует, “будто его застукали на присвоении чужого честного имени”. В момент остро переживаемого нравственного кризиса Векшина постигает новый удар, явившийся в виде сделанного Чикилевым “открытия” будто Митка явился на свет в результате супружеской измены его матери с помещиком Манюкиным. Право на ношение имени в эту минуту предстает как право на свою собственную, законную судьбу. Чикилев же пытается доказать, что у вора Векшина и имя-то ворованное.
В “Чевенгуре” Андрея Платонова есть эпизод, в котором жители села принимают новые имена “в целях самосовершенствования граждан”. Игнатий Мошонков становится Федором Достоевским, Степан Чечер – Христофором Колумбом. Социализм начинается с присвоения нового имени. Мистика революции состоит в том, что она всему стремится дать новое имя. В этом обнаруживает неожиданное родство революции с преступным миром – всюду переименование, иллюзия подлинности.
Работая над второй редакцией “Вора”, Леонов принижал образ Векшина, убирал связанную с героем романтику (например, ушел эпизод, когда Митька защищает женщину от напавшего уличного хулигана). В Векшине осталось мало героического, более того – Леонов уже не верит в возможность нравственного перерождения героя. В первоначальной редакции романа Векшин словно бы воскресает для новой жизни (подразумевается, что сама “новая жизнь” перевоспитывает заблудшего человека). Во второй редакции этот оптимистический настрой уходит. Примечательно, что советские критики старались не придавать значения этой метаморфозе и продолжали писать о грядущем возрождении героя. Будучи к моменту создания романа “Вор” молодым, но зрелым писателем, Леонид Леонов не мог не понимать, что оптимистический финал звучит фальшиво. Однако если бы редакция конца 1950-х годов увидела свет на тридцать лет раньше, то участь романа, равно как и его автора, была бы незавидной. Можно предположить, что Леонид Леонов изначально мыслил роман таким, каким мы его видим сегодня, но реалии эпохи заставили писателя сделать “политический маневр”, маскировать свой замысел дежурным “историческим оптимизмом”. Правда, и эта маскировка не спасла роман от обвинений в “троцкизме” и враждебности рабочему классу. Но пришло время, и роман “Вор” очистился от шелухи.
В беседе с В.А.Ковалевым Леонид Леонов рассказывает: “Мне иногда говорили: почему я не показал, как Митька становится хорошим? Но я не мог заменять правду вымыслом, льстить таким, как Митька”. Что, однако, значит – “стать хорошим”? Превратиться из вора в честного советского гражданина, активиста и строителя коммунизма? В финале романа Векшин растворяется в пространстве, исчезает в “транссибирской дали”. Трудно, да и не нужно строить догадки относительно его будущего. Не нужно – потому что оно непредсказуемо. Герой не становится “хорошим”, он растворяется (невольно вспоминается афоризм “нет человека – нет проблемы”). Социальный оптимизм автора (тезис о задавленном, до конца побежденном “подполье” нэпа) слабо согласуется с нарисованной им картиной “подпольной”, потаенной жизни, ведь мутация революционной бациллы может приводить все к новым и новым порождениям. Когда Борис Зайцев в рассказе “Грех” описывает духовное преображение экспроприатора и разбойника Николая, то эта перемена выглядит правдоподобно, поскольку Николай через глубокое раскаянье, через каторжные невзгоды приходит к вере, становится воцерковленным человеком. Понятно, что в духовном развитии Митьки Векшина подобной перемены произойти не может. Не случайно Леонов сравнил своих героев с вирусом болезни, болезнь может стать латентной, но совсем искоренить ее вряд ли возможно. И вирус революции также неискореним – в обществе и человеке.