Именно такой "оболочкой", по мнению одного из двух основных персонажей романа священника автокефальный православный Сергея Цыбашева и стал столь популярной в среде российской читающей интеллигенции поэт Борис Пастернак, а точнее сказать - некий словесный культовый символ по имени "Пастернак", превратившийся в "оболочку языковой вседозволенности, лаковой бессмыслицы и рифмованных пересказов Евангелия". Этот оторвавшийся от своего похороненного на переделкинском кладбище хозяина литературно-философский код сделался со временем "общим знаменателем с длинной поперечной чертой, поверх которой должно было хватить места всему, на духовность претендующему. Демонический знаменатель литературного сектантства держал на своих плечах все родственные числители, уже не имеющие к литературе никакого отношения. Разумеется, стихи и тихий, как омут, роман о Докторе были нужны далеко не каждому. Но во все времена именно почитатели оболочек приставлялись кроить культуру страны. И работали они, даже того не желая, по эскизам, создающим наготу, на которой легко поселялись паразиты с ярлыком "Духовность", разрушающие единственно истинную духовность для России - православие. На одурманенную оболочками душу легко ступал враг: буддийский лисоглазый Тибет, Космический Разум - Люцифер или ньюэйджевский Заратустра - сверхчеловек в латексовом черном костюме нетопыря".
Доискиваясь до причин и способов проникновения бесовщины в Россию, облаченный в священнические одежды Цыбашев приходит к выводу, что именно через оболочку с именем Pasternak вселенский демон зла пытается воссоединить в одну критическую массу две свои разрозненные части - ту, что существовала распыленной по книгам и душам, и ту, что обреталась в бездне. "Имя мертвого поэта, - делает он вывод, - как троянский конь, укрывало зло. Через оболочку Pasternak демоническая туша в достаточной мере овладела миром человеков, чтобы перетянуть свой остаток из бездны в материальность."
Вычислив таким образом главного врага истинной православной духовности в России, Цыбашев в паре со своим подручным Нечаевым пускается на смертельную борьбу с этими оболочками, убивая руководителей всевозможных религиозных сект, самозваных братств, экстрасенсовских школ и прочей сатанинской мерзости. Тем же занимаются два других героя гормана - Льнов и его подручный пиротехник Любченев, в массовом порядке истребляющие "нелюдей", прикрывающихся вывесками различных самозваных церквей и псевдодуховных центров.
Мотивируя право своего героя на столь крайние действия, Михаил Елизаров пишет: "Убийство врага на войне не было жестокостью, православному священнику или монаху Церковь не воспрещала быть ратником. Цыбашев тоже участвовал в войне, в которой не ждал для себя пощады. Сломленное православие все больше утрачивало возможность защищать себя и свое государство. Враг безнаказанно позволял все мыслимые кощунства на захваченной территории. Надежды на духовную преемственность не оставалось. России уже некуда было нести свою веру. Ее умирание перестало быть чем-то абстрактным. Агония растягивалась на десятилетия, но конец был очевиден и прогнозируем. Цыбашев не мнил себя каким-то избранным защитником Церкви и страны. Он просто не желал смиряться с выкликами нелюдей о "гниющем трупе православия". Цыбашев не считал себя воцерковленным в трупе. Речь не шла о жестокости. Просто имелся предел милосердия и всепрощения..."
Однако, несмотря на столь недвусмысленно изображенные действия главных героев "Pasternak'а", роман Михаила Елизарова - это отнюдь не инструкция для православных, предписывающая, как им нужно отстаивать свою духовность, более того - как всякое произведение, написанное под воздействием силового поля постмодернизма, роман Елизарова не лишен признаков так называемого "стёба", он грешит откровенно нарочитой демонстрацией использования матерщины и, в ообщем-то, отчасти "опускает" все, о чем бы ни заходил разговор на его страницах. Как заметила в своей статье на аналогичную тему "Призраки, вампиры, оборотни" Фотина Морозова ("Литературная газета" № 41 за 8-14 октября 2003 года), автор как бы говорит нам: "Не принимайте меня чересчур всерьез! Ведь то, о чем я веду речь, само по себе слишком серьезно..."
О том, что дело происходит действительно не у Проньки за столом и за каждый случайный пук надо расплачиваться не хиханьками, а своей собственной жизнью, свидетельствует сцена окружения главных героев романа воинством Pasternak'а, пугающим не столько описанием своего внешнего вида, сколько совпадением его примет с реалиями того мира, что окружает сегодня и нас с вами:
"...По склону спускалась очередная колонна - десять рядов по пять человек. Всех отличала одинаковая бесноватость лиц.
- Пятидесятники, - сказал Цыбашев. - Видишь, рядом с адвентистами заняли место.
Адвентисты стояли небольшими группами по семь человек.
- А вон те, которые закрытыми ртами воют?
- Лжехристовы трезвенники. Чуриковцы и колосковцы. Они сейчас жуткую муку адова похмелья испытывают. Они умереть пришли.
- А это физкультурники? Со свастиками на шеях...
- Иеговисты. У них не свастики, а распятия такой формы...
На дальнем фланге он увидел многочисленную группу в черных сутанах, возглавляемую жуткого вида слепцом, в котором Льнов узнал подстреленного им у рериховского фонда сатаниста. Отсутствие глаз не мешало ему командовать своим отрядом и найти место на склоне.
Котловина собрала не меньше нескольких тысяч. А сколько их еще стояло там, на вершине? Они принадлежали к разным сектам, подчас враждебным друг другу. Pasternak объединил всех. Отряды не смешивались и действовали слаженно, руководимые волей крылатого демона. Может, они не видели даже своих товарищей, управляемые каждый своей индивидуальной нитью, тянущейся от сердцу к Pastoru."
А вот и он сам - демонический Pastor Nak, восседающий далеко на заводской трубе так, что Льнову сперва показалось, будто он сидит на перекладине электрического столба недалеко от укрывающего их от осады здания. Поняв его истиное местонахождение, он содрогнулся, подумав о гигантских размерах демона:
"...На перекладине неподвижно сидит огромное существо. Оно распахивает рваной формы крылья. Перепончатая их изнанка лунно-белесого цвета и покрыта надписями. Конской формы гигантский череп еще носит искаженные человеческие черты мертвого поэта. Глаза его горят бледным гнилостным свечением. Черная слизь струится с крыльев, но не капает на землю, оставаясь внутри сущности, словно это не демоническая плоть сочится, а ветер колеблет мазутный шелк мантии на птичьих плечах трупа. Льнов пытается прочесть надписи на крыльях, но слышит голос священника: "Не читай дактиль на этих птерах!" У Льнова кружится голова, меркнут глаза, и он чувствует, словно незримая сила пытается одолеть его волю. Серые тени показываются на вершине котловины. Демон в трупе поэта расселся на столбе-распятии. Трепещущие крылья, как полковые штандарты, собирают под собой новые отряды..."
Итог сражения оказывается предсказуем и трагичен: Льнов, Цыбашев и их боевые товарищи отступают все дальше и дальше в подвалы здания и в конце концов погибают. Однако трагедия романа состоит вовсе не в том, силы четверки сопротивляющихся несопоставимы по своей численности с осаждающими их полками нечисти или что у них заканчиваются боеприпасы. Главная причина поражения героев романа заключается в том, что борьба с инфернальными сущностями ведется ими исключительно при помощи тех же самых средств, что и в романах Стивена Кинга - то есть топоров, пуль и взрывчатки, тогда как, казалось бы, уже на примере его романов должно быть ясно, что обычное материальное оружие способно поражать только те существа, которые являются порождением нашего собственного материальные мира, а против сущностей, порожденных миром не материальным, а инфернальным, должно быть и оружие не материальное. Против бесов сколько топорами ни размахивай, толку никакого: