И все же подход писателя к фольклору лишь с большими оговорками можно считать филологическим. В двадцатых годах XIX столетия на Украине легенды, сказки, думы были еще частью живой литературы, а не только традицией. Они не нуждались в первооткрытии и возрождении, в романтизме как школе и программе. В широком культурном смысле Гоголь был не в меньшей степени современником Ф.Рабле, чем современником А.С.Пушкина или нашей с вами современницы, художницы-примитивистки Марии Приймаченко. Лично Гоголь, открытый сразу двум культурам - украинской и русской, выиграл на патриархальности и периферийности Малороссии, которой в империи была отведена роль провинции. То, что петербургские, озерные, иенские, гейдельбергские романтики воспринимали как фантастическое, сверхъестественное, для Гоголя было естественным, не выходящим из ряда вон, житейским. "Романтизм" ранней прозы Гоголя столь же "натурален", как и его зрелая проза, проходящая по разряду "натуральной школы". Субъект - авторское видение - не менялся. Менялся объект. Попытки же подменить субъект, самого себя, приводили Гоголя к клиническим последствиям. Театрализация прозы, инсценировки романов и повестей - жанр уже давно узаконенный, им никого не удивишь и не возмутишь. Гоголевские "Вечера" - это, условно говоря, "прозаизация" театра. Фантастическое в них носит характер водевиля. "Боже мой! Чего только нет на этой ярмарке! Колеса, стекло, деготь, ремень, цыбуля, торговцы всякие... так что если бы в кармане было хоть тридцать рублей, то и тогда бы не скупил всей ярмарки". Ошибиться невозможно. Это Гоголь. Но не Николай Васильевич, а Василий Афанасьевич. Цитату из отцовского водевиля "Простак, или Хитрость женщины, перехитренная солдатом", написанного по-украински, Гоголь использовал в качестве эпиграфа в "Сорочинской ярмарке". На водевилях отца Николай Гоголь не только вырос. Уже в зрелом возрасте в Петербурге он пытался осуществить их постановку.
В 1818 г. юный Гоголь переезжает в Полтаву, где в течение трех лет учится в уездном училище. Именно в этот период в Полтаве открывается театр, которым руководит основоположник украинской драматургии Иван Котляревский. "Петро! Петро! Где ты сейчас? Может, скитаешься где-то в нужде и горе и клянешь свою долю; клянешь Наталку, потому что из-за нее остался без крова; а может (плачет), забыл, что я живу на этом свете". Пьеса Ивана Котляревского "Наталка-Полтавка" была поставлена в Полтавском театре в 1819 г. А вот Н.Гоголь, "Майская ночь": "Галю! Галю! Ты спишь или не хочешь ко мне выйти? Ты боишься, верно, чтобы нас кто не увидел, или не хочешь, может быть, показать белое личико на холод!" Как Васыль Гоголь и Иван Котляревский, Николай Гоголь понимает слово и фразу не литературно, а сценически. Речь его персонажей рассчитана не на читательскую, а на театральную аудиторию. Потому так гулка, громозвучна, зычна гоголевская проза. В 1821 г. двенадцатилетнего Гоголя принимают в Нежинскую гимназию высших наук. Гоголь играет комические роли в школьном театре. Целое поколение нежинских гимназистов вырастает на вертепной драме, на водевилях, на пьесах И.Котляревского. Вместе с Гоголем в Нежине учились Нестор Кукольник и Евген Гребенка. Первый дебютировал в литературе драматической пьесой "Торквато Тассо" и историческими пьесами. Второй - Гребенка - прославился баснями - жанром промежуточным, близким к драматургии - и текстами популярных романсов. Но не только звучание, гулкость слова выдает пристрастие Н.Гоголя к театру. Ситуации, в которых оказываются его персонажи, тоже разворачиваются по законам классического водевиля. "Черт между тем не на шутку разнежился у Солохи... Как вдруг послышался голос дюжего головы. Солоха побежала отворить дверь, а проворный черт влез в лежавший мешок. Голова, стряхнув с своих капелюх снег и выпивши из рук Солохи чарку водки, рассказал, что он не пошел к дьяку, потому что поднялась метель; а увидевши свет в ее хате, завернул к ней в намерении провести вечер с нею. Не успел голова это сказать, как в дверь послышался стук и голос дьяка. - Спрячь меня куда-нибудь, - шептал голова. - Мне не хочется теперь встретиться с дьяком. Солоха долго думала, куда спрятать такого плотного гостя; наконец выбрала самый большой мешок с углем; уголь высыпала в кадку, и дюжий голова влез с усами и капелюхами в мешок. Дьяк вошел, покряхтывая и потирая руки, и рассказал, что у него не был никто и что он сердечно рад этому случаю погулять немного у нее и не испугался метели. Тут он подошел ближе, кашлянул, усмехнулся, дотронулся своими длинными пальцами до ее обнаженной руки и произнес с таким видом, в котором выказывалось и лукавство, и самодовольствие: - А что это у вас, великолепная Солоха? - и, сказавши это, отскочил он несколько назад. - Как что? Рука, Осип Никифорович! - отвечала Солоха. - Гм! рука! хе! хе! хе! - произнес сердечно довольный своим началом дьяк и прошелся по комнате. - А это что у вас, дражайшая Солоха? - произнес он с таким же видом, приступив к ней снова и схватив ее слегка рукой за шею, и таким же порядком отскочив назад. - Будто не видите, Осип Никифорович! - отвечала Солоха. - Шея, а на шее монисто... ...Неизвестно, к чему бы теперь притронулся дьяк своими длинными пальцами, как вдруг послышался в дверь стук и голос казака Чуба... - Стучатся, ей-богу, стучатся! Ох, спрячьте меня куда-нибудь!" Гоголевский водевиль не только динамичен и остроумен, но и фантастичен. Действующие лица то и дело меняют маски. У чертей в "Вечерах" свиные, собачьи, козлиные, дрофиные, лошадиные рыла. Ведьма в "Майской ночи" оборачивается кошкой, а после утопленницей. Другая ведьма из "Вечера накануне Ивана Купала" оборачивается черной собакой, кошкой, старухой. В "Сорочинской ярмарке" Н.Гоголь описывает танцующих старух как театральных марионеток: "Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами...". Некоторые описания в "Вечерах" отличимы от ремарок разве что лексической выразительностью: "Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топтанье, что-то похожее на рокот моря, и вскоре все стало пусто и глухо".
Театральная условность предполагает встречное усилие зрителя, а в случае Гоголя - читателя. Если это усилие не будет совершено, то добротные декорации "Вечеров" могут показаться жалким картоном, а голосистые и бойкие статисты - раскрашенными пейзанами. Жанр - романтическая история - определяется у Гоголя не только традиционным литературно-романтическим набором чудес, но и типом рассказчика. В "Вечере накануне Ивана Купала" пасечник Рудый (т.е. Рыжий) Панько читает вслух историю, некогда рассказанную дьячком Фомой Григорьевичем. Дьячок возмущенно спрашивает: "- Что вы читаете? - Как что читаю, Фома Григорьевич? вашу быль, ваши собственные слова. <...> - Плюйте ж на голову тому, кто это напечатал! Бреше, сучий москаль. Так ли я говорил? Що то вже, як у кого черт-ма клепки в голови! Слушайте, я вам расскажу ее сейчас". Дьячок, выражаясь филологически, возмущается подменой устной речи - письменной. Он не желает узнавать своих слов не потому, что их подменили, а потому, что их перенесли из звуковой стихии в типографский стандарт. В "Вечерах" несколько рассказчиков: сам пасечник Рудый Панько, дьячок Диканьской церкви Фома Григорьевич, панич в гороховом кафтане, так и не появившийся незнакомец, который "такие выкапывает страшные истории, что волосы ходили на голове". Но все они относятся к одному и тому же типу рассказчиков. Читая - слушая - их, испытываешь соблазн дать внетекстовые дефиниции некоторым устоявшимся жанрам. Поддадимся этому соблазну. Приходилось ли вам засиживаться допоздна, до последнего посетителя в ресторане, таверне, траттории, чтобы, переждав всех, выпить с официантом водки, раки или граппы? Нескольких междометий, сказанных под закуску и горячее, нескольких жестов хватило, чтобы вы испытали, ну, если не чувство близости, то теплоту, расположенность друг к другу. Хотя бы потому, что вы друг для друга иностранцы, и чувство близости, тепла не чревато для вас обоих затяжной душноватой дружбой. За виски, орухо или коньяком он рассказывает вам, его лучшему другу, свою жизнь, свою сыновью, любовную, отцовскую драму. "Ты понимаешь, - говорит он в конце, - да это же не жизнь, а роман! Какую книгу можно написать!" Подобная ситуация с той же заключительной фразой возможна, например, в поезде, со случайным пассажиром в роли откровенного собеседника. Антураж может меняться, обязательны лишь два условия: интимность беседы и ее случайность, неповторимость. Итак, отважимся на первую дефиницию: эпический роман - это восприятие, понимание и пересказ собственной жизни как литературного произведения.
А вот другая ситуация. Вечер. Дюжина спальных мешков. Пионерский или скаутский палаточный лагерь. Впрочем, это может быть барак каторжан или заключенных. Все, кроме одного, молчат. Один рассказывает, остальные слушают, сопереживают. Рассказ может быть пересказом Артура Конан-Дойла, Эдгара По или собственных приключений. Условие одно: речь должна идти о сверхъестественном, чего в жизни не бывает и быть не может. Попытаемся сформулировать вторую дефиницию: полет полуночной фантазии в палатке или в бараке под аккомпанемент гробовой тишины - это и есть романтическая история. Вернемся к Гоголю. Эпического романа он так никогда и не написал. На месте откровенного официанта (пассажира) его просто невозможно представить. Не тот характер, не та натура. Предел гоголевской эпичности - поэма в прозе. При этом рассказчик он прирожденный, причем историй сверхъестественных. Так что недаром пионеры или бойскауты из интеллигентных семей рассказывают своим соузникам или сокамерникам не только о докторе Мориарти или золотом жуке, но и об утопленнице или о Вии. Что до гробовой тишины, то тут с Гоголем не так просто, как с Артуром Конан-Дойлом или Эдгаром По, ибо она то и дело дает трещины и обрушивается смехом. В прозе Гоголя смех сводит на нет все макабрическое. Макабр пародирует сам себя, благодаря чему только набирается сил. Вот пример из "Майской ночи". Теща винокура, рассказчика, кормит свою многодетную семью галушками. Вдруг откуда ни возьмись незваный гость, незнакомец. В мгновенье ока он съедает один казан, потом другой. "А чтоб ты подавился галушками", - думает теща. Гость тотчас поперхнулся, упал и испустил дух. Но с того времени покою не было теще. Чуть только месяц, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах. В настоящем макабре все было бы всерьез. Был бы непрошеный гость, но не было бы легкомысленных галушек на столе. Скорее всего, хозяева спали бы или отходили ко сну. Был бы таинственный скрип, шорох, метались бы тени. И гостю бы дали ведерко воды, и вдруг хозяйка увидала бы в ведерке отражение дьявольских рожек и забожилась, заверещала: "Чур меня, сила нечистая, сгинь-пропади!" Черт бы сгинул, пропал, но после каждую ночь являлся бы в дом скрипом половицы, завыванием ветра в трубе, уханьем совы, стоном завирухи. У Гоголя все сведено на нет галушками. В привидение с галушкой в зубах веришь, то есть благодаря галушке веришь в привидение. Так элемент пародийности выручает, вытягивает целую литературную школу. М.Бахтин справедливо проводит параллель между Гоголем и Рабле. И тот и другой выбирают себе богов, у которых есть чувство юмора. И для Рабле и для Гоголя то, что смешно, - то возвышенно. Гоголевские школяры-бурсаки или бродяги-дьяки вставляют в свою речь латинские выражения и слова лишь затем, чтобы продемонстрировать тяжелый хохлацкий акцент. Серьезность неубедительна и бледна. Привидение, суть которого в бесплотности, реализуется в сознании читателя лишь когда оно предельно плотное, осязаемое, плотское. Публицист и писатель В.В.Розанов, проповедник семейственности и интимности, а значит, антипод Гоголя, не раз в сердцах называл автора "Вечеров" чертом, сатаной, страшным хохлом, идиотом. Благодаря этой трогательной и верной нелюбви Розанов сделал много любопытных наблюдений о гоголевской прозе. К примеру, он остроумно заметил, что лишь покойницы у Гоголя по-женски притягательны. Розанов усматривает в этом свидетельство извращенной натуры писателя, склонность к некрофильству.