Смекни!
smekni.com

Мережковский. Понимание Гоголя (стр. 1 из 2)

Л.И. Волкова

Каждый век, каждое поколение требует объяснения великих писателей прошлого в своем свете, в своем духе, под своим углом зрения

Д.С. Мережковский

Не понятый и не принятый в начале 20 века как философ, постоянно критикуемый: «скучно, назидательно, тяжеловесно» как литератор-романист, совершенно отвергнутый церковниками как религиовед, Дмитрий Сергеевич Мережковский был интересен и «с первого же слова понятен мужикам» в Керженских лесах Семеновского уезда, Нижегородской губернии, — в гнезде русского раскола. Именно там, по словам В.В. Розанова, «столько лет не выслушиваемый в Петербурге, непонимаемый, он встретил слушание с затаенным дыханием, возражения и вопросы, которые повторяли только его собственные. «Как же, белый конь! бледный всадник!! меч, исходящий из уст Христовых и поражающий мир!!! понимаем, без этого и веры нет! тут — суть!!». Можно сказать, народ упивался «болярином», а «болярин» в свою очередь нашел аудиторию, слушателей, друзей и паству!» (1).

С мнимой высоты времени (прошло 100 лет) «как будто» проясняется картина прошлого, приблизившегося столь стремительно и так неожиданно обрушившегося на настоящее, что в этом прошлом безумно хочется навести порядок, как на книжных полках.

Дмитрий Сергеевич Мережковский — в начале 20 века — уже человек-легенда. Занесен в скрижали истории: о нем можно справиться у Брокгауза и Евфрона. При Российском императорском дворе имя известное и не малозначимое: многие годы отец его служил в канцелярии Зимнего дворца, в чине действительного тайного советника. Положение отца диктовало в немалой степени повлияло на выбор жизненного пути детей. По окончании гимназии и историко-филологического факультета Петербургского университета Дмитрий Мережковский связывает свою судьбу с литературой и Зинаидой Гиппиус. Квартира, которую сняли в доме Мурузи, в Литейной части Петербурга молодые супруги на многие годы становится одним из центров философско-религиозной жизни города.

Как литератор по части поэзии Дмитрий Мережковский заслужил себе первые признания, но поэзия не стала единственным увлечением. По части литературной критики его выступление (лекция в Соляном городке в 1892 году) «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» произвело очень сильное впечатление на литературную общественность и на долгие творческие годы определило отношение к нему как к критику. Издание книги с одноименным названием пробудило новое литературное течение, первые идеи которого были воплощены еще в стихах и изданы в поэтическом сборнике «Символы». В своей книге «О причинах упадка…» Мережковский намечает пути развития Российской литературы и выделяет три элемента нового искусства: «мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности» (2. С. 172). Среди Великих Русских писателей, воплотивших черты «новой идеальной поэзии» он называет Тургенева, Толстого, Достоевского и Гончарова. Наряду с Титанами «из всех наших писателей, — отмечает он, — Гоголь обладает наибольшей способностью символизма. Каждое его произведение — художественная система образов, под которыми скрыта вдохновенная мысль. Читая их, вы испытываете то же особенное, ни с чем не сравнимое чувство широты и простора, которое возбуждает грандиозная архитектура, — как будто входите в огромное, светлое и прекрасное здание. Характеры — только часть целого, как отдельные статуи и барельефы, размещенные в здании, только ряд символов, нужных поэту, чтобы возвысить читателя от созерцания частного проявления к созерцанию вечного.» Мережковский приводит слова Гете: «Чем несоизмеримее и для ума недостижимее поэтическое произведение, тем оно прекраснее; поэтическое произведение должно быть символично». «Символами могут быть и характеры, — замечает Мережковский, — Идею таких символических характеров никакими словами нельзя передать, ибо слова только определяют, ограничивают мысль, а символы выражают безграничную сторону мысли» (2. С. 173). Так, в общих контурах дав коротенькую зарисовку творчества Гоголя Мережковский почти не уделяет ему больше никакого внимания в этой работе. Специально Гоголю он посвятит целое исследование.

Используя субъективно-художественный метод и весь арсенал новейшей европейской и отечественной философско-религиозной мысли, понятий и категорий, Д.С. Мережковский несколько лет занимается изучением жизни, творчества и религии самого загадочного, и не понятого до конца по сей день из Великих Русских писателей Николая Васильевича Гоголя. В своем исследовании, он нарочито никогда не расставляет все точки над i, стремится «показать за книгой живую душу писателя, своеобразную, единственную, никогда более не повторяющуюся форму бытия». Осмыслить творчество Гоголя удалось не сразу. Для Мережковского — критика он оставался писателем — сатириком. Как и для всех остальных, утвердившихся в расхожем мнении, что одиночество — судьба Гоголя, что он всю жизнь боролся за право смеяться и «изнуряющее, губительное чувство напрасной любви к Родине нарушило навеки его внутреннее равновесие, довело до безумия» Так ли на самом деле? Мережковский — философ еще и еще раз задает этот вопрос и приходит к выводу, что Гоголь не просто писатель местячковой украинской глубинки, веселый, жизнерадостный, чувственный сатирик. Рядом с витальностью соседствует христианнейшая душа, ищущая примирения с собой, со своими пороками и в этих поисках единства и гармонии опрокидывает весь свой внутренний мир до приступов «болезненного мистицизма». Гоголь, желая посмеяться над чертом — олицетворением Зла — словно заглянул в свое лицо, в свои мысли. Не спеша отказываться от них, решил посмеяться над ними. Очищенная смехом, мысль блеснет — если от Истины; исчезнет, если от лукавого, испытания смехом не вынеся. Смех — свет. Посмеяться над собственными мыслями, эмоциями… до слез. Вместе со слезами вымоются они, вытекут, оставят после себя пустое место, данное для присутствия разума, для принятия ростков нового, чтобы вновь мыслить мысль. А это уже рефлексия продуманного-передуманного: — уж не Гегель ли вкрался? А почему бы и не «поперепутывать Гоголя с Гегелем»? Русская культура — это повелось еще с Петра — срывает со всемирной только хлестаковские «цветы удовольствия» снимает с нее только лакомую пенку или накипь; плоды высшего западноевропейского просвещения проникают в Россию вместе с прочим «галантерейным товаром». (3)

«Виноват! Излетело словцо, подмеченное на улице. Что же делать? Таково на Руси положение писателя! Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, а вот только русским ничем не наделят, разве, из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе. А хотят непременно, чтобы все было написано языком самым строгим, очищенным и благородным; словом, хотят, чтобы русский язык сам собою опустился вдруг с облаков, обработанный как следует, и сел бы им прямо на язык, а им бы больше ничего, как только разинуть рты да выставить его.» (4)

Властью символов, с их всеобъемлющим, вселенским смыслом, да мифопоэтическим мышлением авторов удалось «подслушать» разговор сей. Разговор о языке, о чистоте его, о возможности передать хотя бы маленькую толику того, что происходит при непосредственном общении между людьми, когда, кроме обычного обмена информацией собеседники передают друг другу много больше того, что успевает за короткий промежуток их встречи вербализоваться. И каким бы способом мы ни старались сократить речи свои — выписать их на бумагу в качестве тезисов (их даже заучивать удобно, как «апрельские», например), заменить их каким-нибудь «ярлыком» (из лексикона пользователей ПК) — они остаются мертвыми, пока не оживит их человек, в своем непосредственном общении с себе подобным. В противном случае — от Соломона: ВСЕ СУЕТА! Нет… жизни в суете нет. Есть иллюзия движения, есть захват пространства. Есть пережидание времени. Это что за «дефиниции»? Конечно, это внеконцептуальные понятия. А по какому руслу пустить их? Попробуем от «Мертвых душ».

Эмоция. Характер. Персонаж — окружение, антураж. Локальность каждого. И вместе с тем бесконечность, здесь же рядом, вокруг, как расходящиеся волны: крепостные, соседи, светские. Без встреч друг с другом и зависимость друг от друга. Как обрывки мыслей. Один не живет без другого, но и вместе не существуют, лишь последовательно. Один за другим. Всех сразу не собрать «за круглый стол», а уж казалось бы чего проще? — «Пиши, пиши перо, переводи бумагу». Но не собираемы эмоции сразу все. Не сочетаемы. Не осмыслить их сразу. Как не принять в одну компанию разновеликих и разновесомых, темноволосых и белокурых, старых и молодых, злых и добрых, также не соединить в одной душе Диавола и Христа. Плутая в инфернальном пространстве своих героев Гоголь «первый увидел чорта без маски, увидел подлинное лицо его, страшное не своей необычайностью, а обыкновенной пошлостью» (3); первый понял, что лицо черта есть не далекое, чуждое, странное, фантастическое, а самое близкое, знакомое, реальное «человеческое, слишком человеческое» лицо, лицо толпы, лицо «как у всех», почти наше собственное лицо в минуты, когда мы не смеем быть сами собою и соглашаемся быть «как все». «В религиозном понимании Гоголя чорт есть мистическая сущность и реальное существо, в котором сосредоточилось отрицание Бога, вечное Зло.» (3)

Наслать Ревизора по свою же душу — вот на что отваживается Гоголь. Уверенность в том, что посмеется он над чертом привела Гоголя к коварной нерешительности. Последняя в свою очередь, заставила, подхлестнула к действиям — и эти действия (сожжение собственных творений) в истории культуры не раз рефлексировали «достойными» «подражательствами». Быть может в этих сожжениях «похороненной» в словах, а затем в книгах Мысли и была скрыта успешная борьба человека со Злом-Добром. Может этим величайшим Просвещающим огнем и очищался всечеловеческий Разум. То, что начали костры Инквизиции — с Просвящения плоти, завершилось в 20 веке публичными сожжениями книг — Просвящением в духе.