Разговор о литературе эпохи Ивана Грозного закончим кратким словом о нем самом, как о писателе. Адресатом двух его знаменитых посланий был князь Курбский, потомок ярославского князя. В молодости друг, советник Грозного, участник Казанского похода, впоследствии тайно бежавший к литовцам и во главе их отрядов воевавший против бывшей родины, Курбский выражал интересы бояр, не желавших отказываться от участия во власти, готовых, как их предки — удельные князья, разорвать Россию на части. В ответ на обвинения Курбского в истреблении бояр, злоупотреблении царем своей единодержавной властью, Иван Грозный напоминает изменнику об установленности “Божьим веленьем” царской власти, от ее имени он карает тех, кто покушается на государственность, целостность Руси. “Господь наш Иисус Христос сказал: “Если царство разделится, то оно не может устоять”, кто же может вести войну против врагов, если его царство раздирается междоусобием, распрями?! Как может цвести дерево, если у него высохшие корни? Так и здесь: пока в царстве не будет порядка, откуда возьмется военная храбрость?” Стиль и язык посланий Грозного, в отличие от составленных по правилам риторики, лишенных индивидуальности посланий Курбского, живо передают темперамент, необузданность характера царя, свободу, беспорядочность в выражении им своих мыслей и чувств. Элементы языка книжного (свидетельствующего о богословском образовании автора) сочетаются с ярким разговорным языком, пересыпанным меткими выражениями, “кусательной” иронией, грубыми, язвительными издевательствами над противником. Язык Ивана Грозного в его двух писаниях Курбскому можно назвать предтечей языка протопопа Аввакума (который, кстати, ссылался в своей борьбе с Никоном на Ивана Грозного как на ревностного защитника Православия: “Миленький царь Иван Васильевич скоро бы указ сделал такой собаке”).
Издревле свойственный русской литературе историзм проявляется во многих произведениях литературы XVII в. Таково, прежде всего, “Сказание” Авраамия Палицына, келаря Троице-Сергиева монастыря, о шестнадцатимесячной осаде этого монастыря поляками и литовцами (1608—10). Автор повествует о героизме защитников святой обители — монахов, крестьян, называет реальные имена, связанные с тем или иным конкретным подвигом. Возникают моменты, в которых можно увидеть предвестие ситуации “брат на брата” в будущей русской литературе. “Троицкий же слуга Данило Селевин, которого поносили из-за бегства его брата Оськи Селевина, не желая носить на себе изменнического имени, сказал перед всеми людьми: “Хочу за измену брата своего жизнь на смерть променять!” И со своей сотней пошел пешим к колодцу чудотворца Сергия на врага. Данило храбро бился с захватчиками, многих посек, но и сам был сильно ранен. И его, подхватив, отнесли в монастырь, и он преставился во иноческом образе”. С беспощадной реалистичностью (вплоть до натуралистического нагнетания) описываются бедствия, ужасы мора и массовых смертей в стане осажденных. И на протяжении всей осады, во всех обстоятельствах защитников обители не покидает являющийся им великий чудотворец Сергий, который “расхрабривает их” (придает им храбрости) в сражении, укрепляет их волю в тягчайших испытаниях.
К XVII в. относятся записи духовных стихов, хотя существовали они задолго до этого. Исполнителями, а зачастую и создателями этих стихов были калики перехожие, слепые певцы, которые бродили по деревням, пели на ярмарках, на монастырских дворах и т. д. Содержанием духовных стихов служат ветхозаветные, евангельские сюжеты, апокрифы, истории из житий святых, о праведниках и грешниках, представления о мироздании, его начале и судьбах и т. д. Известный ученый Ф. И. Буслаев отмечал “глубину мысли и высокое поэтическое творчество” лучших духовных стихов, их возвышенный, христианский настрой.
Сколько в духовных стихах, в лучших из них — умилительного и вместе с тем глубокого (“Голубиной книгой”, т. е. Глубокой книгой, называется духовный стих о мироздании, о Божьих тайнах его).
А вот “Об исходе души из тела”:
Душа с телом расставалась, как птенец со гнездом. Возлетает и выходит в незнакомый мир... Оставляет все житейское попечение, Честь и славу, и богатство маловременное, Забывает отца, и мать, и жену, и чад своих. Переселяется во ин век бесконечный... Тамо зрит лица и вещи преужасные, Добрых ангел и воздушных духи темные. Вопрошают душу ангелы об делах ея, Не дают ей ни малейшего послабления: “Ты куда, душе, быстро течешь путем своим? Ты должна здесь во всех делах оправдатися. Вспомни, как на оном свете во грехах жила, — Здесь грехами твоими, как сетьми, свяжут тя”. “Вы помилуйте, помилуйте, вы, добрии ангели. Не отдайте мя, несчастную, в руки злых духов, Но ведите мя ко Господу милосердному. Я при смерти в делах своих покаялась, В коих волен, милосердный Бог простит меня. Вы же что, мои друзи, ближние сродницы, Остояще гроб и тело лобызаете? Вы почто меня водой омываете, Не омывшегося слезами перед Господом?”
Здесь даже слишком обытовлена потусторонняя тайна, но сколько пронзительного (как будто это наши умершие матери) в стенании трепетной души, умоляющей ангелов не отдавать ее, несчастную, в “руки злых духов”, а вести скорее ко Господу, в милосердие которого она верит, и вдруг это обращение к земной родне своей, оплакивающей умершего, вызывающее светлую улыбку, укор сродникам с простодушным заискиванием перед Господом. В этом духовном стихе выражена народная вера в милосердие горних сил к нашим грешным душам (кстати, так же, как и в рублевских фресках о страшном суде во Владимирском Успенском соборе).
По своему содержанию к духовным стихам может быть отнесена и “Повесть о Горе-Злочастии” — о злоключениях молодца, ушедшего из родительского дома, пожелавшего жить своим умом, по своей воле, который после житейских мытарств, душевных терзаний уходит в монастырь.
В 1660-х появляется первый в русской литературе опыт романа — “Повесть о Савве Грудцыне”, принадлежащий безвестному автору. Это история о том, как сын богатого купца Саввы, ставший рабом исступленной страсти к молодой жене старого купца, закладывает душу дьяволу, дабы вернуть любовь прельстившей его женщины. Уже здесь, можно сказать, видны зачатки того психологизма “темных страстей”, который получит такое углубленное развитие в позднейшей литературе (Рогожин в “Идиоте” Ф. М. Достоевского, молодой купец Петр в пьесе А. Н. Островского “Живи не так, как хочется”). Савве во всех обстоятельствах жизни сопутствует “мнимый брат” — бес, он же ведет его в “град велик”, к престолу “отца” своего, которому Савва вручает написанное под диктовку беса письмо о своей готовности служить дьяволу. И этот постоянный спутник героя — бес предстает собственно как двойник Саввы, недаром и возникает он на пути его сразу же, как только герой “мысль положи во уме своем”, что “аз бы послужил диаволу”, если бы тот восстановил любовную связь. Двойничество в русской литературе станет обычным явлением разорванного безрелигиозного сознания (напр., разговор Ивана Карамазова с чертом у Достоевского).
Одурманенность страстью доходит у Саввы до того, что он ни во что ставит (и даже смеется над ними) письма к нему матери, которая умоляет его бросить “непорядочное житие” и возвратиться домой. Материнское проклятие не трогает его, что было беспримерным для того времени нравственным падением. (Можно вспомнить историю, когда сам молодой царь Михаил Романов, несмотря на то что его поддерживал отец, митр. Филарет, вынужден был отказаться от женитьбы на любимой из-за несогласия матери.) То, о чем еще сто лет назад на церковном Соборе с его “Стоглавом” говорилось в сдержанной форме (об ослаблении духа веры, древнего благочестия), теперь вырывалось в литературе греховными страстями людей, для которых уже нет сдерживающих пут “Домостроя”. Новые веяния носились в воздухе, и не только в сугубо плотских проявлениях. Дух новизны тонко уловлен В. Ф. Одоевским, автором “Русских ночей”, и в атмосфере европейской жизни примерно той же эпохи (жена Баха испытывает смятение, когда впервые слышит исполняемую гостем новую, светскую музыку — после привычной для нее величавой, “вечной” музыки мужа трепетом отзываются в ней страстные мирские звуки). Но “Повесть о Савве Грудцыне” заканчивается в духе псалма 61: “Только в Боге успокаивается душа моя”. От погибели его избавляет милосердие Богородицы, по повелению Ее он становится иноком.
В сер. XVII в. в русской православной церковной жизни произошел раскол, ставший нашей национальной трагедией. К этому времени более чем вековая идея “Москва — Третий Рим” (от падения Византии) стала восприниматься уже не теоретически, а как вполне осуществимая на практике. Но для того, чтобы Русская Церковь стала вселенски православной, необходимо было сблизить ее с греческой церковью, устранить различия между русскими и греческими церковными книгами. Это и стало предметом церковной реформы, проведенной царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном. Нововведение вызвало мощное сопротивление приверженцев старины во главе с вождем старообрядцев протопопом Аввакумом. Написанное им о себе в земляной тюрьме Пустозерска на берегу Ледовитого океана “Житие” (1673) — венчая отроги древнерусской литературы как одна из главных ее вершин, открывает вместе с тем новые пути русского слова. Почему до сих пор, спустя три с лишним столетия, так действует на нас слово Аввакума? Потому что за этим словом стоит сам автор, обжигающая правда, подлинность всего пережитого им, его готовность пойти за веру на костер (чем и закончилась его героическая, мученическая жизнь). В своем слове он “дышит тако горящею душою”, употребляя его собственное выражение. Вот уж где поистине: “Как живу, так и пишу. Как пишу, так и живу” (как впоследствии определял принцип своего жизненного поведения один из русских писателей). Эта целостность, неразрывность слова и дела стали и этическим заветом славянофилов, ставивших во главу угла писательской личности нравственные качества (И. В. Киреевский: поставить “чистоту жизни над чистотой слога”).