Юра, еще мальчик, впервые увидевший Лару, еще девочку в ученическом платье, понял, почувствовал всю ее прелесть, всю ее женственность, всю силу ее любви, ее страстность, стихийность. С первой встречи она заронила в него “свет очарования”, — как говорит сам Юрий Андреевич. “Когда ты тенью в ученическом платье выступила из тьмы номерного углубления, я, мальчик, ничего о тебе не знавший, всей мукой отозвавшейся тебе силы понял: эта щупленькая, худенькая девочка заряжена, как электричеством, до предела, всей мыслимою женственностью на свете. Если подойти к ней близко или дотронуться до нее пальцами, искра озарит комнату и либо убьет на месте, либо на всю жизнь наэлектризует магнетически влекущейся, жалующейся тягой и печалью... Все мое существо удивлялось и спрашивало: если так больно любить и поглощать электричество, как, вероятно, еще больнее быть женщиной, быть электричеством, внушать любовь”.1
Лариса Федоровна освещает путь Юрия Андреевича. С детства она заронила в его душу “свет очарования”, она разделила с ним тяготы жизни в его зрелые годы, и она же стояла у “конца его жизни” — Лара пришла проводить Юрия в последний путь.
Любовь Ларисы Федоровны и Юрия Андреевича и была тем, что их объединяло, роднило. Их любовь была “вольная, небывалая, ни на что не похожая!..”2
Через эту стихию, через любовь Юрия и Лары, автор раскрывает многие прекрасные черты характера героев. Он показывает их внутреннюю силу, готовность пожертвовать своей любовью, своим счастьем ради спасения, ради покоя и благополучия друг друга. Герои не могли не любить. Нелюбовь — это болезнь. Юрий, Лара, Тоня — они остерегаются, боятся этой болезни?
“Из одного страха перед тем, какое унизительное, уничтожающее наказание нелюбовь, я бессознательно остереглась бы понять, что не люблю тебя. Ни я, ни ты никогда этого бы не узнали. Мое собственное сердце скрыло бы это от меня, потому что нелюбовь почти как убийство, и я никому не в силах была бы нанести этого удара”1, — пишет в письме Юрию Андреевичу Антонина Александровна.
Но Юрию, Ларе, Тоне, Марине не страшна эта болезнь. Такие богатые душой личности, как они, не любить не могут, любовь у героев в крови. Для них любовь — это жизнь. Их любовь — высокое, горящее, жертвенное чувство. Она облагораживает их самих и предмет их любви. Страницы, на которых изображена любовь Юрия, Тони и Лары, являются, как мне кажется, одними из самых прекрасных, трогательных, захватывающих страниц романа.
Но любовь не единственная стихия в “Докторе Живаго”. В самом начале мы уже говорили о природных стихиях — вьюге, метели, буране. Эти стихии проходят через все произведение, и им противостоит стихия огня, свеча. Они возникают в самом начале романа (буря после похорон матери Юрия, манящая свеча в окне Камергерского переулка) и сопровождают героев до конца (гроза в момент гибели Живаго, образ свечи в стихотворении Юрия, переживший и воскресивший его). Андрей Вознесенский в своей статье “Свеча и метель” пишет: “Мы видим, как в процессе жизни, в душевной смуте автора, героя романа, сначала брезжит пламя свечи, увиденное сквозь морозное окно... Затем ночная, чувственная свеча становится символом его любви к Ларе. Метель, символ истории, задувает этот одинокий огарок, гибнет личность, одухотворенность, интеллигент — и, наконец, в финале романа расцветает чудо классического стихотворения “Свеча горела”, без света которого уже нельзя представить нашей духовной культуры”.1
На протяжении всего произведения идет как бы противопоставление: свеча — метель, свет — тьма, жар — холод, жизнь — смерть. Свет свечи, как символ страсти, — это стихия огня, несущего тепло, добро, свет, жизнь, любовь. Снег, вьюга, метель — стихия холода, несущего зло, тьму, страдания, смерть.
Революция — стихия. Ее нельзя избежать, нельзя вмешаться в ее события, ибо все равно ничего нельзя изменить. Неизбежность делает людей безвольными. Стихия подчиняет себе всех и вся, она ничего не выпускает из своей снежной круговерти. Действительно, основным символом революционной стихии является метель. Метель, сметающая, заметающая все вокруг. Снежинки — словно люди, летящие на свет неведомого очага и гибнущие бесчисленно.
Мело, мело по всей земле
Во все пределы...
Мело... Метель. Именно метель является символом революции и у Блока в “Двенадцати”.
Константин Воробьев пишет об этом: “Неверие в высший смысл мира породило неверие в жизнь, — и историческая вьюга событий, ставшая уже совершенно стихийной и вовсе безликой, нечеловечески темной и жестокой, грозит задушить последние, слабые, казалось бы, проявления свободной человеческой личности. Личности, стремящейся к жизни, а следовательно, противопоставляющей себя морозным вихрям безликой мертвенной стихии. Нагие, лишенные всяких одежд — культурных, социальных, даже национальных, — как блуждающие ноябрьские листья разносятся эти личности зимними вьюгами по всей необъятной земле, по всей нашей застылой стране; иногда приникают они друг к другу, приникают особенно любовно и задушевно, — ибо ничего, кроме голой душевности, у них и не осталось, а они ищут какого-то сочувствия и тепла: но вновь порыв зимней ночной вьюги отрывает их друг от друга, несет их вдаль, торжествующе поет самому себе оды, похваляется своей силой и умерщвляет все живое, противостоящее ему”.1 Так точно, захватывающе, эмоционально Константин Воробьев показывает буйство этой вселенской бури в романе. Действительно, эта стихия в “Докторе Живаго” изображена очень живо, она чувствуется не только на страницах ее описания, но еще и ощущается между строк на протяжении всего романа. И об этом порыве зимних вьюг говорит сам писатель. “Писать о нем надо так, чтобы замирало сердце и поднимались дыбом волосы. Писать о нем затвержено и привычно, писать не ошеломляюще, писать бледнее, чем изображали Петербург Гоголь и Достоевский, — не только бессмысленно и бесцельно, писать так — низко и бессовестно. Мы далеки еще от этого идеала”, —говорит в своем “Биографическом очерке” (1957-1958 г.) Пастернак.
Писатель не только ярко и живо воплотил в романе разгул ночной стихии , он еще заставил поверить в ее смысл. Ночная вьюга свирепа и непроглядна, несчастные изнемогающие путники потеряли дорогу, ничего не видят вокруг, уже изверились в спасении. Но вдруг в далеком заиндевевшем окне мелькнул маленький путеводный огонек — “Свеча горела на столе, свеча горела”. И вот уже увереннее идет человек сквозь злую ночь и смертельную вьюгу на свет любви, добра, тепла, человечности. Он вновь начинает верить в жизнь, в любовь, в себя, в спасение.
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Свеча — маленький маяк, просвечивающий сквозь пелену ужаса, безысходности, хаоса. Ее свет дает веру в спасение. Этот маленький огонек обладает какой-то безрассудной смелостью противостоять стихии.
И так на протяжении всего романа встречаются, противоборствуют два образа — свеча и снег, две стихии — огонь и метель, пламя и вьюга, свет и тьма.
Метель, вьюга, буран, гроза... Они появляются с первых с границ романа, угрожая, бросая вызов маленькому Юре Живаго. “На дворе бушевала вьюга, воздух дымился снегом. Можно было подумать, будто буря заметила Юру и, сознавая, как она страшна, наслаждается производимым на него впечатлением. Она свистела и завывала и всеми способами старалась привлечь Юрино внимание”.1
Затем революционная буря. Природная стихия как бы вторит стихии революции. “Порошил первый реденький снежок с сильным и все усиливающимся ветром, который на глазах у Юрия Андреевича превращался в снежную бурю.
Юрий Андреевич загибал из одного переулка в другой и уже утерял счет сделанным поворотам, как вдруг снег повалил густо-густо и стала разыгрываться метель, та метель, которая в открытом поле с визгом стелется по земле, а в городе мечется в тесном тупике, как заблудившаяся”,2 — мы видим разбушевавшуюся стихию, метель в конце октября (начале ноября — по новому стилю) 1917 года. Природа бушует, мечется, она отражает происходящее в окружающем нравственном, духовном и физическом, в человеческом мире.
“Что-то сходное творилось в нравственном мире и в физическом, вблизи и вдали, на земле и в воздухе. Где-то, островками, раздавались последние залпы сломленного сопротивления. Где-то на горизонте пузырями вскакивали и лопались слабые зарева залитых пожаров. И такие же кольца и воронки гнала и завивала метель, дымясь под ногами у Юрия Андреевича на мокрых мостовых и панелях”.1 В городе, среди людей такой же хаос сумятица, такое же бушевание стихии, как и в природе. И опять метель вмешивается, как будто бросает вызов, насмехается, издевается уже над взрослым Юрием Андреевичем Живаго. “Метель хлестала в глаза доктору и покрывала печатные строчки газеты серой и шуршащей снежной крупою”.2
Этот буран, снег преследует Юрия. Он как бы предопределяет судьбу героя, предупреждает о грядущих испытаниях. Эта буря грозит и предупреждает Юрия Андреевича накануне отъезда из Москвы. “Накануне отъезда поднялась снежная буря. Ветер взметал вверх к поднебесью серые тучи вертящихся снежинок, которые белым вихрем возвращались на землю, улетали в глубину темной улицы и устилали ее белой пеленою”.3