Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит... всё равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет...
Ей ничего не значит.
Угроза героя стихотворения Бродского “Отказом от скорбного перечня — жест...” тревожить совесть возлюбленной и после смерти, являясь к ней призраком:
Глушеною рыбой всплывая со дна,
кочуя, как призрак, по требам,
как тело, истлевшее прежде рядна,
так тень моя, взапуски с небом,
повсюду начнет возвещать обо мне
тебе, как заправский мессия,
и корчиться будет на каждой стене
в том доме, чье имя — Россия.
— восходят к лермонтовской “Любови мертвеца”:
Пускай холодною землею
Засыпан я,
О друг! всегда, везде с тобою
Душа моя.
<...>
Коснется ль чуждое дыханье
Твоих ланит,
Моя душа в немом страданье
Вся задрожит.
Случится ль, шепчешь засыпая
Ты о другом,
Твои слова текут пылая
По мне огнем.
Ты не должна любить другого,
Нет, не должна,
Ты мертвецу, святыней слова, обручена,
Обручена,
Увы, твой страх, твои моленья
К чему оне?
Ты знаешь, мира и забвенья
Не надо мне![18]
Искалеченный изменой возлюбленный лирический герой в стихотворении “Отказом от скорбного перечня — жест...” уподобляет себя инвалиду: “За лучшие дни поднимаю стакан, / как пьет инвалид за обрубок”). Это сравнение повторено в “Элегии” (“До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу...”, 1982): “позвонить некуда, кроме как послезавтра, / где откликнется лишь инвалид — зане потерявший конечность, подругу, душу / есть продукт эволюции”. Это уподобление восходит к лермонтовскому стихотворению “Нищий”:
У врат обители святой
Стоял просящий подаянья
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья.
Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.
Так я молил твоей любви
С слезами горькими, с тоскою;
Так чувства лучшие мои
Обмануты навек тобою!
Слова “нищий” (в лермонтовском тексте) и “инвалид” (в тексте Бродского) могут быть восприняты как окказиональные синонимы: просящие подаяния нищие часто бывают калеками. Отличие текстов двух поэтов в том, что Лермонтов обнажает чувство, а Бродский вуалирует, сохраняя лермонтовское сравнение как “шифр” эмоции.
Мотив любовной разлуки иногда выражен Бродским средствами лермонтовского поэтического языка. Так, в стихотворении Лермонтова “Расстались мы, но твой портрет…” знaком неизменной любви лирического героя является портрет возлюбленной, им хранимый:
Расстались мы, но твой портрет
Я на груди моей храню;
Как бледный призрак лучших лет,
Он душу радует мою.
И новым преданный страстям,
Я разлюбить его не мог:
Так храм оставленный – всё храм,
Кумир поверженный – всё бог!
“Вся смысловая структура стихотворения “Расстались мы, но твой портрет..” построена на семантике замещения и имеет своеобразную метонимическую структуру: главный конструктивный принцип – замена целого частью. Функцию заместителя выполняет <…> портрет. При этом речь идет о портрете не <…> покинутой женщины” — пишет Ю. М. Лотман[19]..
У Бродского свидетельством “необратимой” разлуки оказывается отсутствие фотографии (=портрета) – как ее, так и его. Расставание абсолютно еще и потому, что прежних возлюбленных не связывает память о прошлом, воплощенная в фотоснимке:
Полагаю и вправду
хорошо, что мы врозь,
чтобы взгляд астронавту
напрягать не пришлось.
ХХ
Вынь, дружок, из кивота
лик Пречистой Жены.
Вставь семейное фото –
вид планеты с Луны.
Снять нас вместе мордатый
не сподобился друг,
проморгал соглядатай;
в общем, всем недосуг
(“Строфы (“Наподобье стакана…”)
Одновременно “Строфы” – полемическая реплика Бродского Лермонтову – автору стихотворения “Молитва” (“Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…”). Герой Лермонтова молит Богоматерь о помощи и заботе “деве невинной”:
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу душу невинную
Теплой заступнице мира холодного.
Лирический герой Бродского не молит Пречистую Жену о счастье бывшей возлюбленной; более того, отказывает ей в такой надежде, знaком чего оказывается призыв убрать икону Богородицы из киота. Более того, сама реальность существования “теплой заступницы мира холодного” в художественном мире “Стансов” неочевидна. “Лик Пречистой Жены” в блоковском контексте “О доблестях, о подвигах, о славе…” может быть понят не как богородичная икона, но как портрет (фото) самой бывшей возлюбленной. (Отождествление любимой женщины с Богородицей встречается в “24 декабря 1971 года” – “фигура в платке”).
В “Стансах” мотив лермонтовской “Молитвы” – упование, надежда на помощь Богоматери “деве невинной” – отброшен. Бродский совершает жест отказа не только по отношению к этому мотиву, но и по отношению к собственному более раннему тексту, “Прощальной оде” (1964), восходящей к “Молитве” Лермонтова. Строки Бродского “Дай мне пройти твой мир подле прекрасной жизни, / пусть не моей — чужой” подобны молитве лермонтовского героя. Но у Бродского это моление не просто о счастье дорогой женщины, а молитва-пожелание счастья ей с другим (“Прощальная ода” – это эпитафия любви): “Дай вослед посмотреть им”. Так в “Прощальной оде” лермонтовский подтекст был пушкинским “Как дай вам бог любимой быть другим” (“Я вас любил; любовь еще, быть может…”). У Лермонтова такое благословение чужой любви невозможно.
В поэзии Лермонтова “заменой” возлюбленной лирического героя может быть не только ее портрет, как в “Расстались мы, но твой портрет…”. Это может быть другая, внешне похожая на потерянную возлюбленную (“Нет, не тебя так пылко я люблю…”)[20]. Приметами сходства двух женщин оказываются речь уст и сходство телесного облика:. Приметами сходства двух женщин оказываются и :
Я говорю с подругой юных дней,
В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых уста давно немые,
В глазах огонь угаснувших очей.
Бродский же, прибегая к лермонтовскому поэтическому языку, сообщает ему противоположный смысл: он пишет не о долгой, быть может, вечной, памяти, не о мистическом общении душ героя и его давней, ныне, наверное, умершей, возлюбленной. Он говорит о забвении:
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано <…>
(“Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером...”, 1989).
Черты бывшей возлюбленной из этого стихотворения, в отличие от черт умершей возлюбленной лермонтовского героя, не стерты временем (“никто их не уничтожил”), но умерла сама любовь. Ее убило Время:
Но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Фотография возлюбленной, напоминающая о портрете из лермонтовского “Расстались мы, но твой портрет…”, упомянута и здесь:
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела,
глумлива?
Но при сходстве в плане выражения в текстах Лермонтова и Бродского различны означаемые: у Лермонтова портрет (эквивалентный фотографии у Бродского) ассоциируется с долгой и даже вечной любовью; в стихотворении Бродского не сказано, что портрет (фотография) хранится у лирического героя. Она ассоциируется с памятью вообще, быть может, с воспоминаниями героини о своей молодости. Но с любовью героя к ней эта фотография не связана.
Повторяющийся мотив Бродского — разлука влюбленных, непреодолимая и после смерти; невозможность встречи в загробном мире: ““Беру любовь, затем что в той стране / вы, знаю, отвернетесь от меня” (“Отрывок”, 1962); “вряд ли сыщу тебя в тех покоях, / встреча с тобой опраданье коих”; “до несвиданья в Раю, в Аду ли” (“Памяти Т. Б.”, 1968). поэтические формулы повторены в процитированном выше стихотворении “Строфы” (“На прощанье ни звука...”). Бродский подхватывает и до предела заостряет мотив из стихотворения Гейне — Лермонтова “Они любили друг друга так долго и нежно...”. В этом поэтическом тексте представлена парадоксальная ситуация: утаивание двумя влюбленными своего взаимного чувства друг от друга и не-узнавание ими друг друга в “мире новом”, за гробом. У Бродского ситуация более обыденна и вместе с тем более горестна: взаимная любовь разбита изменой женщины. Но встреча в ином мире невозможна потому, что “он” и “она” окажутся в разных сферах загробного мира; такая трактовка не-встречи подразумевается в стихотворении “Памяти Т. Б.”, содержащем упоминание о двух областях иного мира (Ад и Рай); она прямо заявлена в финале “Строф”, отвергающем желанность загробного свидания:
И, чтоб гончим не выдал
— ни моим, ни твоим
адрес мой — храпоидол
или твой — херувим,
на прощанье — ни звука;
только хор Аонид.
Так посмертная мука
и при жизни саднит.
Упоминание о “хоре Аонид” в этом стихотворении — вероятно, поэтический синоним “святыни слова”, которой были обручены умерший герой и героиня в лермонтовской “Любови мертвеца”. Таким образом, в “Строфы” вносит прием самоотрицания: декларируется вечная разлука, но благодаря отзвуку стихотворения Лермонтова в финале скрыт иной смысл: вечного обета, вопреки всему связывающего “его” и “ее”.
Мотив вечной не-встречи, напоминающий гейневско-лермонтовском мотиве не-узнавания за гробом повторен в стихотворении “Полонез: вариация” (1982):
Безразлично, кто от кого в бегах:
ни пространство, ни время для нас не сводня,
и к тому, как мы будем всегда, в веках,
лучше привыкнуть уже сегодня.
Список литературы
[1] Loseff Lev. Losif Brodskij's Poetics of Faith // Aspects of Modem Russian and Czech Literature. Ed. by A. McMillan. “Slavica publishers”, 1989. P. 191.