Лобанова Л. П.
Зарождение эстетической мысли относится к глубочайшей древности, но истоки эстетики как самостоятельного раздела философии и концепции эстетического воспитания находятся в Германии XVIII в. Для большинства крупнейших немецких мыслителей второй половины XVIII – начала XIX в. эстетика становится не просто обязательной, но главной частью их философии. Это исключительное значение эстетики как философии искусства объясняется тем пониманием роли искусства в современной ему общественной действительности, которое возникло под влиянием новых капиталистических отношений и французской буржуазной революции. Одним из корифеев эстетики является Фридрих Шиллер, к эстетическим трудам которого полезно обратиться не только по той причине, что из-под его пера вышли «Письма об эстетическом воспитании», но также и потому, что едва ли другой какой-то мыслитель прошлого с такой ясностью сформулировал положения, чрезвычайно важные для преодоления духовного кризиса в современном мире.
«Письма об эстетическом воспитании» (1793 г.) стали, с одной стороны, результатом размышлений Шиллера о последствиях развивающихся капиталистических отношений, приносящих вместе с собой разделение труда и отчуждение человека от результатов его труда, которое распространялось с материального производства также и на духовную жизнь. Он описывает картину разрыва, распада целостности бытия человека в современном ему обществе, где разобщены государство и церковь, между законами и нравами возникают бесконечные противоречия, труд отделился от работы, а награда отделилась от труда, утратилось согласие средства и цели, но мы узнаем в этом описании и картину нашего времени: «Человек отражается в своих поступках; какой же облик является в драме нынешнего времени? Здесь одичание, там расслабление: две крайности человеческого упадка, и обе соединены в одном промежутке времени!<...> Течение событий придало духу времени направление, которое все более и более угрожает удалением его от искусства идеала. <...> Ныне господствует потребность и подчиняет своему тираническому ярму падшее человечество. Выгода является великим кумиром времени, которому должны служить все силы и покоряться все дарования. <...> В низших и более многочисленных классах мы встречаемся с грубыми и беззаконными инстинктами, которые, будучи разнузданы ослаблением оков гражданского порядка, спешат с неукротимой яростью к животному удовлетворению. <...> Разнузданное общество, вместо того чтобы стремиться вверх к органической жизни, катится обратно в царство стихийных сил. С другой стороны, цивилизованные классы представляют нам еще более отвратительное зрелище расслабления и порчи характера, которые возмутительны тем более, что источником их является сама культура. <...> Просвещение рассудка, которым не без основания хвалятся высшие сословия, в общем столь мало облагораживает помыслы, что скорее оправдывает развращенность своими учениями. <...> Эгоизм построил свою систему в лоне самой утонченной общительности, и, не приобретя общительного сердца, мы испытываем все болезни и все невзгоды общества. Свободное свое суждение мы подчиняем его деспотическому мнению, наше чувство – его причудливым обычаям, нашу волю – его соблазнам и только оберегаем свой произвол от священных прав общества. <...> Итак дух времени колеблется между извращенностью и дикостью; между тем, что противоестественно, и тем, что только естественно; между суеверием и моральным неверием, и лишь равновесие зла иногда ставит ему границы».
С другой стороны, концепция эстетического воспитания Шиллера возникла под влиянием Французской революции, с которой лучшие умы Европы связывали огромные надежды на более совершенное устроение мира. Известно, какие плоды она принесла: якобинский террор и знаменитые слова Робеспьера: «Революции не нужны ученые», за которыми последовали гильотина, термидор, коронование Наполеона и его план создания всемирной империи, погрузивший в войны всю Европу. Европейские гуманисты ужаснулись этой попытке переустройства мира. Шиллер был одним из тех, кто вначале горячо приветствовал Французскую революцию с верою, что наступает эпоха разума и свободы. Но, узнав о казни Людовика XVI и не желая иметь ничего общего с такими политическими методами, он три года спустя отказался принять звание почетного гражданина Франции, присвоенное ему Национальным собранием.
Ответственность за отрицательные последствия капиталистических отношений Шиллер возлагал на государство, поскольку разделение труда и тем самым разделение способностей человека выгодно государству и поощряется им. В результате общество начинает ценить в человеке не то, что составляет его культурный рост – гармоничное всестороннее развитие, а то, что составляет его культурное снижение – одностороннее развитие какой-либо одной способности. Утверждая самоценность каждой личности, которая никогда не должна рассматриваться как средство, он пишет: «Сколько бы ни выигрывал мир как целое от этого раздельного развития человеческих сил, все же нельзя отрицать того, что индивиды, затронутые им, страдают под гнетом этой мировой цели. Гимнастические упражнения создают, правда, атлетическое тело, но красота создается лишь свободною и равномерною игрою членов. Точно так же напряжение отдельных духовных сил может создавать чрезвычайных людей, но только равномерное их сочетание создает людей счастливых и совершенных».
Однако Шиллер видит огромную опасность в попытке революционным путем восстановить в человеке целостную человечность, рассматривая революционное восстание масс как анархическую деятельность «субъективного человечества», направленную против государства. Более того, он требует от личности безусловного уважения к существующим формам государственности и настаивает на безусловном праве государства защищаться силой против личности, поднявшейся на него с целью восстановления разрушенной целостности и человечности: «Может быть, объективная сущность человека и имела основание к жалобам на государство, но субъективная должна уважать его учреждения. Разве можно порицать государство за то, что оно пренебрегло достоинством человеческой природы, когда нужно было защитить самое существование ее?».
Задаваясь вопросом о том, откуда может придти исправление политических обстоятельств жизни в условиях, когда правительства коррумпированы, а в массах народа – развращенность и вырождение, Шиллер видит единственное средство к достижению этой цели в самоограничении каждого отдельного члена общества, которое должно быть добровольным, в отличие от насильственного самоограничения в духе Канта.
Вслед за Кантом Шиллер отстаивал самоценность каждой отдельной личности, однако, не соглашался с ним в понимании противоположности между моральным долгом и влечением, или склонностью, которую Кант считал безусловной. Разногласия состояли в том, что Кант исключал возможность морального поведения по личной склонности к добродетели, по влечению к моральным поступкам. Такое поведение он не называл моральным, оно было для него просто «легальным» по отношению к нравственному закону. Необходимым условием морального поведения в этике Канта является, собственно, насилие, подавление чувственности разумом из уважения к нравственному закону: чтобы быть моральным, поступок должен совершаться наперекор всякому влечению и всякой склонности.
Для Шиллера это было неприемлемо. Он считал, что идея долга выражена в нравственной философии Канта с такой жестокостью, что представляет возможность морального совершенства лишь «на путях мрачного и монашеского аскетизма». Выход Шиллер находит в идее эстетического воспитания: человек должен наложить на свои склонности закон своей воли, он должен научиться благороднее желать. Этого можно достигнуть путем эстетической культуры, все подчиняющей законам красоты, которую Шиллер понимал как наше состояние и наше действие одновременно. Красота оказывает на человека гармонизирующее действие, не столько приводя в равновесие, сколько объединяя его обе природы, соединяя противоположные состояния чувствования и мышления. В результате этого соединения противоположность исчезает и возникает новое состояние эстетического человека, происходит возвышение человека со ступени чувственности на ступень разумности. При этом красота является не только необходимым, но и единственным условием этого возвышения: «Нет иного пути, – утверждает Шиллер, – сделать чувственного человека разумным, как только сделав его сначала эстетическим».
Эстетическое расположение духа порождает свободу. Под свободой Шиллер понимает не свободу от государства или от права, или от законов морали, не политические свободы в виде прав человека, но отсутствие насилия человека над самим собой, которое происходит из троякого рода отношений, в которых человек может состоять к самому себе, то есть его чувственная сторона к разумной. Человек вынужден или подавлять требования своей чувственной природы ради более высоких требований природы разумной, или подчинять разумную сторону своего существа чувственной, или же чувственные побуждения гармонически сочетать с законами разума.
Отличительной чертой человека Шиллер считает не разум, а волю, поскольку вся природа поступает разумно, но только человек разумно поступает, сознавая и желая. Разум является вечным законом воли, а воля имеет совершенно свободный выбор между обязанностью и склонностью человека. Поэтому не может быть ничего, более недостойного человека, чем насилие, поскольку оно отрицает человека. В силу того, что избежать насилия природы невозможно, свобода всегда лежит лишь в сфере морали. Человек может противопоставить насилию природы физическую силу, умение, знания, но там, где этого недостаточно, он должен уничтожить насилие если не в действительности, то в понимании, или в понятии. «Но уничтожить насилие в понятии, – говорит Шиллер, – означает не что иное, как добровольно ему подчиниться. Культура, которая делает человека способным к этому, называется моральною. Морально развитой человек, и только он один, совершенно свободен. Он или сильнее природы, или чувствует себя в единении с нею». Поэтому Шиллер утверждает, что самое святое в человеке – это моральный закон.