Смекни!
smekni.com

Поэтическая эстетика Дельвига (стр. 7 из 7)

Это поэтическое начало, правда, выраженное уже только в особом ритмическом построении фразы, в слабой степени ощущается и в позднейшей критике, в которой ведущую роль играет уже начало аналитическое. Не случайно исследователи находят возможным говорить о «поэзии критической мысли» применительно, например, к Белинскому. Но по-настоящему поэтическая критика возрождается в конце 19 — начале 20 в., где мы находим снова жанр короткой рецензии, в которой слово обладает особой эстетической значимостью.

Так, неожиданным образом весьма напоминают дельвиговские рецензии рецензии А. А. Блока 1901-1903 годов, в которых исследователь справедливо отмечает «артистичность, естественность, изящество... словесной ткани, художественный слух их автора» и вместе с тем «то благородно-человеческое чувство целого, в котором так называемые «чисто эстетические оценки» могут соответствовать лишь частным истинам». Это стремление к использованию приемов художественного творчества и в критике, вообще свойственное романтической, а также, например, барочной эстетике, характерно, по-видимому, вообще для так называемых «вторичных» стилей, в то время как «первичные» (классицизм, реализм) развивают по преимуществу менее украшенную и более аналитическую эстетику.

Говоря о «тенденции к поэтизации непоэтических жанров», Д. Е. Максимов полагал совершенно очевидным, что она «была известна в России задолго до возникновения русского символизма». При этом в качестве примера исследователь называл литературно-критические сочинения Гоголя и Бестужева-Марлинского, но, чувствуя, что они в этом плане не так показательны, делал вывод о преимущественном развитии этой тенденции в западноевропейской критике. В настоящее время, когда в полном объеме стало известно литературно-критическое творчество Дельвига, можно утверждать, что это не совсем так и что тенденция к поэтизации непоэтических жанров отчетливо проявилась и в России и, может быть, наиболее ярко именно у Дельвига, а также в рецензиях и литературных портретах Пушкина. Разумеется, у них были свои предшественники и прежде всего, как и во всем, Карамзин, Жуковский и Батюшков, но проходится признать, что в раннем романтизме, еще сильно связанном с классицистическим рационализмом и нормативизмом, черты поэтизации критики были выражены гораздо слабее.

У Дельвига тенденция к поэтизации литературно-критической прозы находила, по-видимому, существенную опору в особенностях его личности. «Поэтическая душа», «поэтическое существо», «поэт по созданию», «жизнь Дельвига была прекрасная поэма» — эти отзывы о нем мемуаристов отразили экспансию поэзии даже в область личной судьбы и восприятия жизни. Тем более проявилась она в его литературно-критическом наследии. Характерны отзыв о Дельвиге будущей жены его С. М. Салтыковой, данный вскоре после знакомства с ним: «Даже его проза — поэзия, все, что он говорит — поэтично, — он поэт в душе» и свидетельство Вяземского о нем: «Дельвиг говаривал с благородною гордостию: «Могу написать глупость, но прозаического стиха никогда не напишу». Высказанное с такой даже несколько рискованной заостренностью, это дельвиговское признание обнаруживает убежденность поэта в первостепенном значении преображающей, одухотворяющей силы поэтического.

4

В 1825 году Пушкин писал Жуковскому: «Ты спрашиваешь, какая цель у «Цыганов»? вот на! Цель поэзии – поэзия – как говорит Дельвиг (если не украл этого). «Думы» Рылеева и целят, да невпопад». Письмо это относится к 20-м числам апреля, т. е. ко времени, когда Дельвиг гостил у Пушкина в Михайловском, и, следовательно, является отзвуком разговоров Пушкина с другом-поэтом о литературе и подлинных суждений его об искусстве. Пушкин защищается от сведения назначения поэзии к нраственно-воспитательным задачам (ср. позднейшее высказывание Пушкина: «Цель поэзии есть идеал, а не нравоучение»), выступление Дельвига направлено против использования поэзии исключительно в агитационных целях. Мысль об утилитарном применении искусства претит обоим поэтам, убежденным в его самостоятельном значении. Пушкин вспоминал, что Дельвиг «уморительно сердился» на Рылеева за его известную стихотворную формулу: «Я не поэт, а гражданин». Впрочем, собственная позиция Пушкина по этому вопросу опять-таки близка к дельвиговской: «Гражданствуй в прозе» (т.е. кто пишет стихи, тот прежде всего должен быть поэтом; если же хочешь просто гражданствовать, то пиши прозою). Пушкин сам был автором многих вольнолюбивых стихотворений, но и для Пушкина все это было не «гражданствованием», а гражданской поэзией, т.е. тем же «непринужденным упоеньем». В словах же Рылеева центр тяжести творчества переносится с поэзии именно на «гражданствование», т. е. поэзия провозглашается только средством служения «гражданствованию» как цели.

Разумеется, эта убежденность друзей-поэтов сложилась у них, по всей видимости, под влиянием самых разных факторов. Но, возможно, одним из них было опять-таки влияние А.И.Галича, страстного поборника идеи «бескорыстия» эстетического чувства, писавшего на страницах своего «Опыта науки изящного» о том, что «изящное» необходимо изъято из дальнейших превращений и не может уже служить никаким сторонним видам», что оно «имеет цель в самом себе». Последняя формула столь близка к дельвиговской, что вполне уместно предположить в ней тот первоисточник, существование которого за словами Дельвига Пушкин предполагал возможным.

Дельвиговский афоризм как будто бы дает возможность для ответного обвинения в «чистом» искусстве, которое уже и высказывалось не раз в связи с ним по отношению к Пушкину. Как всякий афоризм, он безоговорочен, заостряет определенную сторону сущности и потому в известной степени односторонен. Единственная оговорка, которую можно сделать, это то, что речь идет только о поэзии; против «гражданствования в прозе» Дельвиг, по всей видимости, не возражает. Но только ли в этом дело? И не впадал ли сам Дельвиг в своем справедливом критицизме по отношению к эстетическим позициям декабристов в другую крайность? Если эта крайность и была свойственна отчасти Дельвигу в 1825 году, если хотя бы в малой мере она наложила отпечаток на его поэзию этих лет, то применительно к Дельвигу последних лет жизни, очевидно, говорить об этом было бы совершенно несправедливо. А ведь если совершенно доверяться мемуарам, например, А.И.Дельвига, то политическая благонамеренность, сменившая в середине 1820-х годов, еще до восстания декабристов (со многими из которых он был близок, но с которыми его развели прежде всего эстетические разногласия и соперничество на издательском поприще) отнюдь не уменьшилась к 1830 году. Но все дело было в том, что издание «Литературной газеты», критика, литературная полемика – все это втягивало Дельвига в область общественно-литературной борьбы. И тем самым делало его, парадоксальным образом, хотя бы отчасти и по-прежнему без тех крайностей, которые вызывали у него неприятие, наследником тех самых декабристских традиций, которые, казалось юы, должны были быть ему совершенно чужды. Не случайно Дельвиг печатал в «Литературной газете» произведения декабристов. Так, литературное наследие Дельвига лишний раз подтверждает справедливость утверждения о том, что «критическая деятельность как бы дополняет художественные искания. Так что подчас видение мира данным литератором может быть по-настоящему понято лишь при соотнесении его художественных и критических произведений».

В условиях ожесточенной борьбы с «Северной пчелой» Дельвиг писал свои последние рецензии и заметки. Когда Пушкин просил Вяземского справиться с «молодыми министрами», нельзя ли «Литературной газете» печатать политические новости, но только справиться тайно от Булгарина: «Он пустится в клевету и доносы и с ним не справишься» - он как будто бы предсказывал участь газеты. Она могла бороться с торгово-промышленной литературой, но была бессильна против правительственных преследований, спровоцированных булгаринскими доносами. Пушкину казалось, что «правительству» «неприлично заключать союз – с кем? с Булгариным и Гречем» (XIY, 87), но Бенкендорф придерживался совсем другого мнения. Правительство логично предпочитало таких, как Булгарин, той среде, из которой вышли декабристы. Уже сама независимость, с которой держался Дельвиг при личном объяснении с Бенкендорфом, его ссылки на «законы» (см. № 182, 183) казались последнему, и вполне законно, тем зерном, из которого проросли идеи 14 декабря.

Было ли напечатание стихотворения К.Делавиня, за которое «Литературная газета» была запрещена, совершенно случайным? Или дело обстояло сложнее? Когда Пушкин писал Плетневу о «конфектном билетце этого несносного Лавинья» (XIY, 135), в нем говорило раздражение по поводу того, что «русская словесность голвою выдана Булгарину и Гречу», чисто литературный критицизм по отношению к роковому катрену, а также, вероятно, оглядка и даже расчет на перлюстрацию: запрещение «Литературной газеты» представало в его письме нелепой случайностью. Однако из воспоминаний А.И.Дельвига явствует, что у Дельвига, как и у Пушкина, был неподдельный и неослабевающий интерес к событиям Июльской революции во Франции. И хотя содержание стихов Делавиня в самом деле было довольно невинно – это всего лишь выражение скорби по погибшим в восстании 27, 28 и 29 июля – однако уже и эта скорбь, и особенно, конечно, выражение «Франция /…/ ты стала свободной» были невероятной крамолой в условиях николаевской России. В газете Дельвига, конечно, не было «не только мятежности, но и недоброжелательства к правительству», что справедливо отмечал Пушкин (XIY, 133). Но было все же определенное выпадение из общего строя периодических изданий, чрезмерная независимость суждений, которую тонко уловил Бенкендорф. Впрочем, эта независимость иногда бросалась в глаза. Так, в одной из рецензий, появившейся в «Литературной газете» 14 мая 1830 г, Дельвиг, вероятно, прямо намекал на союз Булгарина с Бенкендорфом: «… будьте довольны хорошею распродажей вашего произведения и не сердитесь на неодобрение судей. Не читайте приговоров их; а в утешение спрашивайте не у коротких, но у чиновных знакомых мнения о вашей книге. Мы вам предсказываем наперед самые лестные похвалы; и заметьте, чем важнее государственный человек, вами спрашиваемый, тем более он похвалит вас. Пускай злые люди припишут это его учтивости: какая нужда верить таким толкованиям?» (№ 124). И это, конечно, начисто опровергает легенду об общественном индифферентизме поэта.

Дельвиг был представителем «голоса истинной критики», о необходимости которого писал Пушкин. Он высоко нес «знамя умной и благомыслящей критики», поднятой писателями пушкинского круга в условиях николаевской монархии и торгового журнализма. Более того, он сам был «как бы живым воплощением того идеала рыцарского отношения к искусству, который проповедывали в своих произведениях писатели пушкинского круга». И в этом заключается секрет не только немалого значения его суждений о литературе и искусстве, но и их современности.