O врач, скажи, твоя мечта
Теперь какую слышит повесть?
Какого ропот живота
Тебе на ум приводит совесть?
Банальная рифма «повесть – совесть» до Толстого встречалась в разных стихотворных контекстах, но преимущественно в серьезном и драматическом, Такова она в пушкинских «Братьях-разбойниках»:
У всякого своя есть повесть,
Всяк хвалит меткий свой кистень.
Шум, крик. В их сердце дремлет совесть:
Она проснется в черный день.
В «Евгении Онегине» эта рифма встречается в лирическом серьезном контексте — в рассказе об исповеди Ленского Онегину:
Поэт высказывал себя;
Свою доверчивую совесть
Он простодушно обнажал.
Евгений без труда узнал
Его любви младую повесть
Такой же характер она имеет и в лирике Лермонтова:
Я не хочу, чтоб свет узнал
Мою таинственную повесть;
Как я любил, за что страдал,
Тому судья лишь бог да совесть!..
Или у него же:
И как-то весело и больно
Тревожить язвы старых ран...
Тогда пишу. Диктует совесть,
Пером сердитый водит ум:
То соблазнительная повесть
Сокрытых дел и тайных дум…
(«Журналист, читатель и писатель»)
Но у Лермонтова однажды эта рифма встречается и в поэме «Сашка» — тексте скабрезно-шутливого характера.
В толстовской стихотворной шутке возвышенная «повесть» души оказалась рядом с не менее поэтическим «ропотом», но — «ропотом живота». Словесному оксюморону соответствует неожиданная образная метаморфоза: навозный жук — и насекомое с не очень неприличным названием — оказывается воплощением души погубленной доктором пациентки:
Лукавый врач, лукавый врач!
Трепещешь ты не без причины -
Припомни стон, припомни плач
Тобой убитой Адольфины!
Твои уста, твой взгляд, твой нос
Ее жестоко обманули,
Когда с улыбкой ты поднес
Ей каломельные пилюли...
Назревает самый «патетический» момент стихотворения — речь автора переходит в инвективу самой печальной Адольфины, обращенную к врачу-убийце:
Свершилось! Памятен мне день -
Закат пылал на небе грозном -
С тех пор моя летает тень
Вокруг тебя жуком навозным...
Трепещет врач - навозный жук
Вокруг него, в вечерней тени,
Чертит круги - а с ним недуг,
И подгибаются колени...
Мотив мести жертвы убийцы, явление призрака — излюбленные романтические мотивы, пародически трактованные Толстым.
В еще одном стихотворении из «медицинского» цикла — «Берестовой будочке» (между 1868 и 1870) — доктор представлен в роли музыканта, своей нехитрой игрою зачаровывающего птиц:
В берестовой сидя будочке,
Ногу на ногу скрестив,
Врач наигрывал на дудочке
Бессознательный мотив.
Мечты врача комически вмещают рядом медицинские материи и любовь и красоту («Венеру» и «граций»):
Он мечтал об операциях,
О бинтах, о ревене,
О Венере и о грациях...
Птицы пели в вышине.
Птицы пели и на тополе,
Хоть не ведали о чем,
И внезапно все захлопали,
Восхищенные врачом.
Заканчивается стихотворение неожиданным монологом «скворца завистливого», напоминающего восхищенным слушателям, что «песни есть и мелодичнее, / Да и дудочка слаба».
Обращение Толстого к миру насекомых и птиц, живущему своей особенной жизнью и способному судить о человеке, напоминает об опытах русской поэзии ХХ в. — о поэзии Николая Заболоцкого, особенно ранней, периода ОБЭРИУ, и о стихах близкого к обэриутам Николая Олейникова. Для Толстого его энтомологическая и орнитологическая поэзия была не более чем литературной забавой, явлением маргинальным. Прошло немногим более полувека, и границы периферии и центра сместились. В поэзии Олейникова ничтожные насекомые или рыба карась становятся вызывающими любопытство и сочувствие героями, ставшим трагическими жертвами жестокого мира. «Эта коллизия <…> животно-человеческих персонажей Олейникова: блохи Петровой, карася, таракана, теленка <…>. Сквозь искривленные маски, буффонаду, галантерейный язык, с его духовным убожеством, пробивалось очищенное от “тары” слово о любви и смерти, о жалости и жестокости» (Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002. С. 503).
Пародическое начало — отличительная черта многих стихотворений Толстого. Иногда оно имеет самоценный игровой характер, как в комическом продолжении пушкинского стихотворения — надписи (эпиграммы) «Царскосельская статуя». Первая строфа — пушкинская, вторая — толстовская:
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой:
Дева над вечной струей вечно печальна сидит.
Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский,
В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее.
(В.Я. Захаржевский, 1760-1860 — начальник Царскосельского дворцового управления.) Комический эффект возникает благодаря контрасту между условной поэтической трактовкой скульптуры Пушкиным и исполненным здравого смысла комментарием Толстого. Но в конечном счете целью «комментатора» было как раз не утверждение здравомыслия, а демонстрация превосходства поэзии, одушевляющей мертвый мрамор, превращающей остановленное мгновение в вечность и превращающей хитроумное изобретение в живую картину. Ирония пародиста оказывается направленной на самое себя, на свое «плоское» здравомыслие.
Однако иногда сатира Толстого именно направлена на пародируемый текст и призвана показать его пустоту и ничтожность, причем предметом пародии обычно становится не конкретное произведение, а некая обобщенная модель какого-либо жанра или поэтического направления. Так происходит в стихотворении «К моему портрету», входящем в круг произведений, принадлежащих графоману и пошляку Козьме Пруткову — вымышленному автору, творения которого были созданы совместным трудом Толстого и братьев Жемчужниковых:
Когда в толпе ты встретишь человека,
Который наг;(*)
Чей лоб мрачней туманного Казбека,
Неровен шаг;
Кого власы подъяты в беспорядке,
Кто, вопия,
Всегда дрожит в нервическом припадке, Знай - это я!
Кого язвят со злостью, вечно новой
Из рода в род;
С кого толпа венец его лавровый
Безумно рвет;
Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, Знай - это я:
В моих устах спокойная улыбка,
В груди - змея!..
_____________
(*) Вариант: на коем фрак.- Прим. Козьмы Пруткова.
По характеристике, принадлежащей Ю.М. Лотману, «пародия воспроизводит стихотворение, выполняющее все нормы читательского ожидания и превратившееся в набор шаблонов». Это толстовское стихотворение «смонтировано из общеизвестных в ту эпоху штампов романтической поэзии и имитирует мнимо значительную, насквозь угадываемую систему. Основное противопоставление: "я (поэт) - толпа", дикость и странность поэта - пошлость толпы, ее враждебность - все это были уже смысловые шаблоны. Они дополняются демонстративным набором штампов на уровне фразеологии, строфы и метра. Инерция задана и нигде не нарушается: текст (как оригинальное художественное произведение) лишен информации. Пародийная информация достигается указанием на отношение текста к вне-текстовой реальности. "Безумный поэт" в тексте оказывается в жизни благоразумным чиновником. Указание на это - два варианта одного и того же стиха. В тексте: "Который наг", под строкой: "На коем фрак". Чем шаблонней текст, тем содержательнее указание на его реальный жизненный смысл. Но это уже информация пародии, а не пародируемого ею объекта» (Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста. С. 129-130).
Эта характеристика верна, но абстрагирована от конкретных приемов, создающих пародийный эффект. Сила комического эффекта заключена в том, что Толстой, действительно прибегая к набившей оскомину, банальной оппозиции «безумный поэт — толпа», реализует ее с помощью образов, резко диссонирующих с литературными конвенциями романтической словесности. Нагота поэта в толпе предстает дичайшим неприличием (так вести себя, разгуливая без одежды, может только сумасшедший). «Подъятые» «в беспорядке власы» — тоже отнюдь не простая банальность (два церковнославянизма рядом — «подъятые» и «власы» — в соседстве с прозаизмом «в беспорядке» создают острейшее стилистическое противоречие). Неровный шаг ассоциируется с походкой калеки или, скорее, пьяного (при такой трактовке и нагота поэта может ассоциироваться с поведением пьяного, дошедшего до невменяемого состояния). «Нервический припадок» — характеристика опять-таки явно не из романтического лексикона, поддерживающая переход обветшавшей романтической темы безумного поэта в предметный и буквальный план — в изображение безумца, разгуливающего по городским улицам. Мотив независимости поэта воплощается посредством самоотрицания: «Спины не клонит гибкой» («гибкая спина» — выражение, однозначно ассоциирующееся с угодничеством, с сервилизмом).
Стихотворение «К моему портрету», действительно, содержит гиперболизированные ультраромантические штампы: сравнение лба лирического героя с мрачным Казбеком (комическое переосмысление штампа «высокое чело», памятного прежде всего по лермонтовскому «Демону»), «змея» в душе героя-поэта. Но не они одни создают комический эффект. Его источник — сочетание абсолютно клишированного содержания с непредсказуемым планом выражения. Толстовское стихотворение воспринимается, в частности, как пародия на стихи Владимира Бенедиктова, в которых интенсивность романтического поэтического языка была доведена до предела и избитые клише сочетались с вещественными, «плотскими» образами.
Одним из неизмененных предметов осмеяния для Толстого были самодовольные наставления и назидания. В стихотворении «Мудрость жизни» поэт пародирует их, сводя их к абсурдным или тавтологически самоочевидным советам, в том числе физиологического свойства:
Если хочешь быть майором,
То в сенате не служи,