Характерно, что оба героя побеждены, но Дон Кихот при поражении «выздоравливает» от своего «безумия», а Мышкин окончательно сходит с ума. Это наглядно демонстрирует нам пессимистичность романа Достоевского. Но чтобы рассказать о тех страшных страстях, которые разрушили некогда царившую на земле гармонию и царят в ожесточившемся мире, Достоевскому пришлось учиться у других классиков мировой литературы: Шекспира, Ш. Нодье, Э. По[xxxiv].
“Достоевский и Шекспир — явления самые родственные, — писал Л. С. Выготский, — При чтении обоих ощущается трагическая бездна — не в сознании, а в художественном ощущении. И там и там речь идет о роковых страстях, порожденных “древним хаосом родимым”. У обоих мы встретим полное и совершеннейшее изображение человеческих страстей, возобладавших над человеческой волей. “Не человек владеет ими, а они владеют им — и несут его, и роняют, и возносят; и крутят и мечут человеческую волю. Таков и Гамлет, и Макбет, и Лир. Таков и Раскольников, и Ставрогин, и Мышкин, и Карамазовы”.[xxxv]
Все типы страстей, темпераментов, подвигов и преступлений нашел Достоевский у Шекспира и изучал “все разновидности людской психологии по этим вечным и окончательным ее образцам”.[xxxvi] Достоевский относился к Шекспиру с величайшим пиететом, как к учителю человечества. “По Шекспиру — государственные люди, ученые, историки учились” (“Гн. -бов и вопрос об искусстве”). В черновиках к "Бесам" он писал о нем:
Это без направления и вековечное и удержалось... Вся действительность не исчерпывается насущным, ибо огромною своею частью заключается в нем в виде еще подспудного, невысказанного будущего слова. Изредка являются пророки, которые угадывают и высказывают это цельное слово. Шекспир — это пророк, посланный Богом, чтобы возвестить нам тайну о человеке, души человеческой. (11; 239).[xxxvii]
Достоевский принадлежал к поколению Лермонтова, Герцена, Белинского, Гончарова, Островского, чье духовное становление пришлось на 30-е — 40-е годы и для которых Шекспир был предметом страстного поклонения. Утверждением славы Шекспира в России стал “Гамлет” в переводе Полевого (1837), который Достоевский потом цитировал в своих произведениях. В 1841 писатель читает “Ромео и Джульетту” в переводе Каткова. В 1845 — знакомится с Кронебергом, переводчиком Шекспира (издавшим по-русски “12-ю ночь”, “Гамлета”, “Макбета”), в связи с тем, что перевод “Макбета” печатался в “Петербургском сборнике” вместе с “Бедными людьми”. В Петропавловской крепости Достоевский с увлечением читает прозаические переводы Шекспира, выполненные Кетчером (все исторические хроники, 3 трагедии). По возвращению же из ссылки он сближается с Аполлоном Григорьевым — переводчиком и страстным пропагандистом Шекспира.[xxxviii]
Достоевского, несомненно, привлекал причудливый алогизм душевных движенийу героев Шекспира, когда их действия оказываются совершенно непредсказуемыми (поведение Настасьи Филипповны на своих именинах в первой части), отсутствие обусловленности их средой. Близко ему было сочетание у Шекспира высокого трагизма и гротеска. Наконец, во многом от Шекспира проистекает сам драматизм повествования Достоевского, достигающийся концентрацией в некоторых сценах максимального числа персонажей, контрастной сменой чувств и душевных состояний у героев, драматико-декламационным пафосом их речи и обилием в их поведении театрально-выразительных жестов: поцелуев, пощечин, плевков в лицо, коленопреклонений; встречаются при этом и такие «аффектированные» поступки, как растаптывание или сжигание денег, разламывание иконы. При построении сюжета Достоевский добивается его стремительного развития действия в некоторые кратчайшие промежутки времени, что также типично именно для драматических произведений. Ради драматических эффектов и Шекспир, и Достоевский часто даже жертвуют правдоподобием и пренебрегают сюжетной мотивацией.
Вячеслав Иванов, как известно, видел в трагедийности основу всех романов Достоевского[xxxix].
Из драм Шекспира Достоевский более всего ценил “Макбета”, “Отелло”, "Гамлета" и “Короля Лира”, то есть драмы наиболее сильного трагического накала.
Наиболее сильно сказалось шекспировское влияние в романе Достоевского «Бесы» - наиболее драматичном из всех романов Достоевского. Конфликт этого романа более остальных подходит под определение трагедийного в шекспировском смысле: во всех трагедиях Шекспира сюжет строится на пересечении личных и государственных интересов, поскольку герои вершат судьбу страны. Также и в «Бесах» действия героев приобретают общеполитический характер, и, хотя общественный взрыв локализован и ограничен рамками маленького губернского города, в перспективе и полном развитии он проецируется на всю Россию, становясь «генеральной репетицией всеобщего разрушения».
Трагическое у Шекспира заключается не в конфликте человека с роком, а в том зле, которое существует в душах людей. Это — нечто глубоко коренящееся в человеке. Начало зла у Шекспира — произвол личности, самовольно посягающей на естественный порядок в мире из-за недовольства своим местом в нем, как пишет А. Аникст: если «старый миропорядок — воплощение естественных жизненных законов, поведение новых людей рисуется нарушением вековечной нравственности».[xl] Таков же корень трагизма и в "Бесах" Достоевского, где изображены страдания России от «бесов» — «новых людей», нигилистов.
О том, что Достоевский сам соотносил свое творчество с темами Шекспира, свидетельствуют очень частые упоминания им имени Шекспира в подготовительных материалах к роману[xli], а также следующие его мысли из записной книжки 1876 года:
“Древняя трагедия — богослужение, а Шекспир отчаяние. Что отчаяннее Дон Кихота. Красота Дездемоны только принесена в жертву... Шекспир наших времен тоже вносил бы отчаяние. Но во времена Шекспира была еще крепка вера. Теперь же все действительно хотят счастья... Общество не хочет Бога, потому что Бог противоречит науке. Ну вот и от литературы требуют плюсового последнего слова — счастья...
Если хотите, человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас сделается глубоко несчастлив. (24; 161).
Характеристика Шекспира как поэта отчаяния и сопоставление его эпохи с современностью показывает нам, что Достоевский тоже считал себя художником кризисной эпохи, когда “распалась связь времен”, любовь оборачивается ненавистью, брат восстает на брата, а дети — на родителей, пошатнулись все нравственные устои, что грозит гибелью государству... но во времена Шекспира еще крепка была вера, а возможно ли примирить отчаяние с верой в настоящем? — вот что за проблема стояла перед русским писателем.[xlii] Для героев и Шекспира, Достоевского характерно апокалиптическое мироощущение. Так, мы читаем у Гамлета: “Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить?" — у Достоевского: “В Апокалипсисе ангел клянется, что времени больше не будет”. «Время не предмет, идея… погаснет в уме». Это сильно перекликается с фразами из финала «Короля Лира»: «Не это ль час кончины мира? — Исполненье сроков. — Конец времен и прекращенье дней» (565).[xliii]
Шекспировские мотивы в "Бесах", на наш взгляд, распределены трем планам: 1) само имя Шекспира фигурирует в спорах героев, и отношение к нему оказывается важным показателем их общественной позиции; 2) многие герои "Бесов" наделены философски значимыми или же пародийными аллюзиями с шекспировскими образами, равно как и отдельные сцены и сюжетные ходы, 3) наконец, Достоевским была заимствована у Шекспира сама техника построения сцен высокого трагизма. Далее мы опишем по очереди каждый из этих уровней.
1) Для людей 40-х годов Шекспир являлся своего рода знаменем — олицетворением гения и символом красоты как таковой. Глубокое понимание европейского искусства и искренняя любовь к нему были чуть ли не единственным достоинством, которое Достоевский признавал за западниками, относясь в целом к ним неприкрыто враждебно за их атеизм, космополитизм и незнание России. Достоевский видел в либералах родоначальников нигилизма 60-х годов (поэтому в "Бесах" либерал Степан Трофимович Верховенский — отец нигилиста Петруши), но понимание и признание искусства все-таки делало их в его глазах много выше шестидесятников. Достоевский специально отмечает в романе знание и понимание Степаном Трофимовичем Шекспира. В черновиках к роману Гр[ановски]й (прототип Степана Трофимовича) называет Шекспира «избранником, которого творец помазал пророком, чтобы разоблачить перед миром тайну о человеке”(11; 157).[xliv]
По первоначальным замыслам Степан Трофимович должен был даже читать в городе лекции о Шекспире (“Я приступил к лекциям о Шекспире и начал с “Отелло”, исходя из твердого убеждения, что литературный разбор “Отелло” не может повести непосредственно к бунту” (11; 162). В самом романе это убрано, зато там «Отелло» читает матери Лиза Тушина).
Отношение к Шекспиру (а также к Пушкину и Рафаэлю как вершинам искусства) оказывается, таким образом, моментом принципиального идейного расхождения между героями романа. В страстной речи, произносимой им на балу, Степан Трофимович защищает свои сокровенные идеалы:
“Все недоумение лишь в том, что прекраснее: Шекспир или сапоги, Рафаэль или петролей?.. А я объявляю, что Шекспир и Рафаэль — выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества и, может быть, высший плод, какой только может быть! Форма красоты уже достигнутая, без достижения которой я, может, и жить-то не соглашусь... Да знаете ли..., что без англичанина еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука не простоит минуты без красоты...” (10; 373).