И, тыкая пальцем в серый намогильный камень со стертой надписью, он почти закричал:
- Под сим камнем погребено тело человека, всю жизнь свою любившего одну женщину - одну! - это нужно записать! Мне не нужно имен, - мне нужны дела! Я хочу, должен знать жизнь и работу людей. Когда отошел человек - напишите на кресте его могилы - "крест яко ярем", это надо помнить! - напишите для меня, для жизни подробно и ясно все его дела! Зачем он жил? Крупно напишите, понятно, - так?
- Да.
Поручик продолжал горячо, захлебываясь словами, махая рукой вдаль, на город:
- Они там - лгуны, они нарочно скрывают работу, чтоб обесценить человека, показать нам ничтожество мертвых и тем внушить живым сознание их ничтожества! Ничтожными легче править, - это придумано дьявольски умно! Да, конечно, легче! Но - вот я: попробуйте, заставьте-ка меня сделать то, чего я не хочу!
Брезгливо сморщив лицо, он точно выстрелил:
- Ап-параты!
Было странно видеть задор старика, слушать его крепкий басок, бодро нарушавший тишину кладбища. Высоко над могилами лениво таял, докучая, будничный звук.
- Нн-о-у, нн-о-у...
Масляничный блеск сочных трав исчез, погас, и все стало матовым; воздух густо насыщался пряным запахом намогильных цветов нарцисса, герани и левкоя.,.
- Нет, лжете, каждый из нас стоит своей цены, - это прекрасно видишь, прожив на земле шесть десятков лёт! Нет, вы не скрывайте: всякая жизнь может и должна быть объяснена; человек - работник всему миру, он мой учитель в худом и добром. Жизнь вся, насквозь - великое дело незаметно маленьких людей, не скрывайте их работу, покажите ее! Напишите на кресте, над могилой умершего, все дела его и все заслуги, пусть они ничтожны, но - покажите себя умеющим найти хорошее и в ничтожном. Теперь вы поняли меня?
- Да, - сказал я. - Да!
- Так-то-с!
Колокол торопливо крикнул дважды и замолчал, оставив в воздухе над кладбищем печальный струнный звук, а собеседник мой снова вынул портсигар, молча протянул его мне и стал тщательно раскуривать папиросу. Руки его, маленькие и темные, как птичьи лапы, немножко дрожали, голова опущена и похожа на плюшевое пасхальное яйцо.
Курил и ворчал, недоверчиво, хмуро заглядывая в глаза мне:
- Земля сильна трудом людей... Всякий может найти себе опору на земле... нужно только хорошо знать и помнить прошлое...
Кудрявые дымы над городом покраснели, слуховые окна зарделись ярким румянцем, напоминая мне багровые щеки племянницы Вырубова, - в этой девице, как и в дяде ее, было что-то решительно "не допускающее" думать о ней хорошо и ласково.
Одна за другою в ограду кладбища вползали темные, лохматые фигуры нищих; от крестов на землю ложились тени, такие же осторожные, как нищие.
Где-то далеко, в потемневшей зелени, дьячок тянул лениво и равнодушно:
- Ве-е-ечна-ая - ппа-а...
- За что? - сердито пожав плечами, спросил поручик Хорват. - За что - вечная память? Может быть, она лучше всех в городе солила огурцы, мариновала грибы... Может быть, он был лучший сапожник или однажды сказал что-то, о чем по сей день еще помнит улица, в которой он жил. Объясните мне человека!
И лицо его окуталось облаком крепко пахучего дыма, сильно кружившего голову.
Ветер тихо вздохнул, наклонил стебли трав в сторону нисходившего солнца, стало тихо, и в тишине резко прозвучал капризный женский голос:
- А я говорю - налево!
- Танечка, ну как же...
- Забыли! - выдувая дым длинной трубообраз-ной фигурой, проворчал старик. - Забыли, где лежит родной или знакомый...
Над красным крестом колокольни плавал ястреб, а по камню памятника, против нас, ползла бледная тень птицы, то соскальзывая за угол камня, то снова являясь на нем. Следить за этой тенью было странно приятно.
- Кладбище, я говорю, должно знаменовать не силу смерти, а победу жизни, торжество разума и труда, так-то-с! Вы вот представьте себе, каким оно было бы по моей мысли! Это история всей жизни города, это было бы способно поднять чувство уважения к людям... Или кладбище - история, или - не нужно его! Не нужно прошлого, если оно ничего не дает! История - пишется? Ну да - история событий... но я хочу знать, как события творились рабами божьими.
Широким жестом, как-то удлинившим его руку, он указал на могилы.
- Хороший вы человек, - сказал я, - и хорошо, интересно жили, должно быть...
Он, не глядя на меня, ответил тихо и задумчиво:
- Человек должен быть другом людей, - он обязан им всем, что есть у него и в нем. А жил я...
Прищурив глаз, он посмотрел вокруг, как будто искал нужное слово. И, не найдя его, веско повторил уже сказанное им:
- Надо сдвинуть людей теснее, чтобы жизнь уплотнилась! Не забывайте ушедших! Всё поучительно, всё полно глубокого смысла в жизни рабов божиих... так-то-с!..
На белые бока памятников легли багряные жаркие отблески заката, и камень как будто налился теплой кровью; всё кругом странно вспухло, расширилось, стало мягче и теплей, и хотя всё было неподвижно, но казалось насыщенным красной, живой влагой, даже на остриях и метелках трав дрожала, светясь, багряная пыль. Тени становились гуще, длиннее. За оградой, пьяным голосом, жирно мычала корова и кудахтали куры, видимо ругая ее. Где-то около церкви торопливо хрипела и взвизгивала пила.
Вдруг поручик засмеялся бархатистым смехом, встряхивая плечами, поталкивая меня и ухарски передвинув шляпу на ухо.
- А ведь я, признаться, - сквозь смех говорил он, - подумал о вас печально... подумал, что вы... вижу - лежит человек - гм? - думаю, - почему, а? Потом - ходит молодой человек по кладбищу, лицо хмурое, карман брюк оттопырен, - э-э, думаю!
- Это - книга в кармане...
- Ну, да, понимаю, я ошибся! Это приятная ошибка.., Но - однажды я видел: лежит человек около могилы, а в виске - пуля, то есть - рана, конечно... Ну, и, знаете...
Он подмигнул мне, снова смеясь негромко и добродушно.
- Проекта у меня, разумеется, нет, это просто - так... мечта! Очень хочется, чтоб люди жили лучше...
Вздохнув, он задумался, помолчал. г - К сожалению - поздно захотелось мне этого... Лет пятнадцать тому назад, когда я был смотрителем усманской тюрьмы, и...
Старик вдруг встал, оглянулся, нахмурив брови, и сказал деловито, сухо, сильно двигая коваными усами:
- Ну-с, мне пора, идти!
Я пошел с ним, хотелось, чтоб он еще и еще говорил приятным, твердым баском, но - он молчал, шагая мимо могил четко и мерно, как на параде.
Когда мы шли мимо церкви, сквозь железные решетки окон в красную тишину вечера истекало, не нарушая ее, угрюмое брюзжанье, досадные возгласы; как будто спорили двое и один скороговоркою частил:
- Что-о ты сделал, что ты, что ты, что ты-и? А другой, изредка, устало откликался:
- Отста-ань, о-отстань...