Я поднял голову, -- а вместо неба -- щелястый потолок, вместо саней -- горячая русская печка, и никакого воза, никакого сена. Бабушка в кути уронила пустую подойницу, я с перепугу треснулся башкой об потолок. Бабушка клянет кошку -- всегда у нее кошка во всем виновата.
Я с печки долой, заглянул в горницу -- кровать Кольчи-младшего закинута одеялом. Я на полати -- деда нету. Глянул на вешалку -- дох нету. И понял все. И запел. Бабушка занималась своими делами, гремела кринками, не слышала.
Я поддал громче -- никакого толку. Тогда я кинулся на печку, ткнул сердито Алешку кулаком. Он с минугу пялился на меня.
-- Ме-ме-ме! -- показал я ему язык и еще свистнул, мол, наших нету, уехали.
И Алешка тоже ударился в голос. Ревел он протяжно, басовито: "Бу-бу-бу-у!"
-- Ий-я вот вам поору! -- наконец не выдержала бабушка. -- Ишь чего удумали! По сено ехать! Сопли-то к полозьям приморозите, кто отдирать будет?
-- А зачем тогда сулили-и-и?
Алешка поддерживает меня, тянет: "Бу-у-у!" Бабушка снова не обращает на нас внимания, а тут и слезы на исходе. Алешкино "бу-у-у" звучит уже едва слышно. Пузырь, правда, выдулся из ноздрей у него сильный, да бабушка не видела пузыря.
Я высунулся из-за косяка середней:
-- Зачем тогда сулили-и-и?
-- Ты чего на бабушку, на родну, зубы выставляш, а?
-- Ничего-о-о-о!
-- Ступай стайку чистить и ори там.
-- Не пойду-у-!
-- Как это не пойдешь?
-- Не пойду-у!
-- Я вот тебе не пойду! -- Бабушка вытянула меня полотенцем по спине, и не больно нисколько, но обидно. Я залез обратно на печку, завернулся в старый полушубок и сказал себе, что не слезу с нее, пока не помру.
-- Трескать идите, обозники! -- позвала бабушка.
Я не отзывался, Алешка тряс меня за плечо, я отбросил его руку. Пропадите все вы со своей едой!
-- Я кому сказала -- жрать ступайте! -- повысила голос бабушка. -- У меня делов по завязку, a оне тут распелись! А ну, слазьте с печки! -- И она бесцеремонно стянула с печки Алешку, затем меня и еще тычка мне дала, несильного, правда.
Мы нехотя усаживаемся за длинный, как нары, кухонный стол. Сегодня мужиков дома нет и потому в середней не накрывают.
-- А умываться кто будет? -- поинтересовалась бабушка. -- Ну, вы у меня достукаетесь, вы у меня достукаетесь! -- пообещала она. -- Эк ведь они, кровопивцы, урос завели! Шагом марш к рукомойнику.
Согнали сонную вялость ледяной водой, веселее сделалось. Ели картошки в мундирах, парным молоком запивали, и нас еще нет-нет да встряхивало угасающими всхлипами. Бабушка, пригорюнившись, глядела на нас.
-- Дурачки вы, дурачки! Еще наробитесь, еще наездитесь. Какие ваши годы! Вот подрастете -- и по сено, и по солому, и в извоз...
-- На будущий год, да?
-- На будущий год уж обязательно. На будущий год вы уж во какие большие будете!
Я показываю Алешке палец и толкую, что в будущем году нас уже точно возьмут по сено, и он кивает головой. Рад Алешка, и я тоже рад. Мы весело метнулись на улицу, убирали навоз из стайки, пехалом выталкивали снег со двора, разметали дорогу перед воротами, чтобы легче с возами въезжать. Мы готовились встречать деда и Кольчу-младшего с сеном. Мы станем карабкаться на воз, таскать и утаптывать сено.
То-то потеха будет!
Бабушка отстряпалась, сунула нам по пирогу с капустой, загнала нас на печку, вымыла пол, вытрясла половики, в доме стало свежо и светло.
Целый день бабушка была в хлопотах, будто перед праздником. И только после того, как второй раз подоила корову, процедила молоко и на минугу присела возле окна, буднично сказала:
-- Господи-батюшко, умаялась-то как! -- тут же она озабоченно поглядела в окно: -- Ой, чЕ же мужиков-то долго нету? Уж ладно ли у них? -- Она выбежала на улицу, поглядела, поглядела и вернулась: -- Нету! Ох, чует мое сердце нехорошее. Может, конь ногу повредил? И эта Лысуха, эта ведьма с гривой! Говорила не покупать ее, дак не послушались, приобрели одра ошептанногоТеперь вот надсажаются небось...
Так бабушка ворчала, строила догадки, кляла каких-то, нечистых на руку, людей и то и дело выбегала на улицу. Потом у нее возникли новые дела, и она заставила нас встречать подводы. Когда же совсем завечерело, бабушка сделала окончательный вывод:
-- Так я и знала! Так я и знала! Эта Лысуха хорошо везет, да часто копыто отряхивает! Покуль ее лупишь, потуль и везет. У еЕ и глаз-то чисто у Тришихи-колдуньиОх, тошно мне, тошнехонько! Ладно, если на Усть-Мане заночуют, а что, как в лесу, в этакую-то стужу! Робятишки, вы какого дьявола задницы на пече жарите?! А ну ступайте на Енисей, поглядите. И сидят, и сидят! То домой не загонишь, а тут сидят...
Мы побежали на Енисей. Увидели обоз, тихий, мирный, усталый. Он поднимался по взвозу, к дому заезжих. А наших нет. Спросили обозников, не видели ли они дедушку и Кольчу-младшего? Но обозники верховские. Они ехали по другой стороне Енисея, по городскому зимнику, и против села переехали реку.
Бабушка встретила нас еще в сенках:
-- Ну?
-- Нету. Не видать.
-- Ой, горе, горе! Да что же это такое! -- Она посеменила в горницу, крестясь на ходу, под образами пала на колени: -- Мать Пресвятая Богородица! Спаси и сохрани рабов Божьих, пособи им сено довезти, не изувечь, не изурочь. И Лысуху, Лысуху усмири!
В доме наступило отчаяние. Полное. Бабушка всплакнула в фартук. Мы было взялись поддержать ее, но она прикрикнула на нас:
-- А вы-то чЕ запели? Может, еще и ничего такого худого и нету. Может, просто задержались, воз завалили либо что? И нечего накаркивать беду!..
Когда мы все изнемогли, устали ждать и зажгли лампу, утешаясь только тем, что наши заночевали на Усть-Мане, бабушка глянула в окно и порхнула оттуда к вешалке:
-- Робятишки! Вы какова лешака смотрели? Мужики-то уж выпрягают!..
Нас как ветром сдуло с печки. Надернули валенки на босу ногу, шапчонки на головы, что под руку попало -- на себя и выкатились во двор. А во дворе теснотища. Три воза сена загромоздили его, ворота настежь. Я с ходу к дедушке, ткнулся носом в его холодную, мохнатую собачью доху с одной стороны, Алешка -- с другой. Бабушка ворота запирала и как ни в чем не бывало спрашивала:
-- Чего долго-то?
-- Дорога в замЕтах. В Манской речке версты две целик протаптывали, -- ответил Кольча-младший тоже буднично. Он выпрягал Лысуху и покрикивал на нее. Дедушка молча потрепал нас по шапкам и отстранил.
-- Деда, а деда, сено сегодня будем метать или завтра?
-- Сегодня, сегодня, -- ответил за него Кольча-младший, и мы от восторга завизжали и скорее, скорее унесли под навес дуги, сбрую. Мы лезли везде и всюду, на нас ворчали мужики и даже легонько хлопали связанными вожжами. Кольча-младший вилами один раз замахнулся. Но мы не боимся вил -- это острая орудья, ею ребят не бьют, ею только замахиваются. И мы дурели, не слушались, карабкались на возы, скатывались кубарем в снег.
-- Вы дождетесь, вы дождетесь! -- обещали нам то бабушка, то Кольча-младший. Дед помалкивал.
Коней закинули попонами и увели в конюшню. Оглобли саней связали. Сыромятные завертки, растянутые возами, отходили, потрескивали. На санях белый-белый лесной снег. Все видно хорошо, потому что в небе, студеная, оцепенела луна, множество ярких звезд, снег повсюду мигал искрами.
Пришли дядя Иван и его сыновья, сродные братья нам, Ваня и Миша, да еще тетка Апроня. И началась шумная работа. Отвязали бастриг на первом возу. Он спружинил, подскочил и уцепился в луну, будто пушка. Воз темным потоком хлынул на снег и занял половину двора. Второй воз свален, третий свален. Сена -- гора! Откуда-то взялась корова. Ест напропалую. Отгонят с одного места, она из другого хватает -- у нее тоже праздник. Собака забралась на сено. Ее вилами огрели. Нельзя собаке на сене лежать -- корова сено есть не станет. Собака горестно взлаяла и убралась под навес. А мы уже на сеновале, и бабушка с нами. Нам дали самую главную работу -- утаптывать сено. Мы топтали, падали, барахтались. Мужики бросали огромные навильники в темный сеновал и ровно бы ненароком заваливали нас. Глухо, душно станет, когда ухнет на тебя навильник. Рванешься, словно из воды, наверх и поплывешь; поплывешь, но еще не успеешь отплеваться от сенного крошева, забившего рот, -- снова ух на тебя шумный навильник. Держись, ребята, не тони!
-- Ребятишки, вы живые там?
-- Живы!
-- Упрели небось?
-- Не-е!
Но я уже весь мокрый и Алешка мокрый. Mы топчем сено, плаваем в нем, барахтаемся и дуреем от густого, урЕмного запаха.
Перекур.
В изнеможении упали на сено, провалились в нем по маковку. Мужики курят во дворе, тихо говорят о чем-то. Бабушка стряхивает платок.
-- Баб! -- окликнул я ее. -- Ты можешь траву узнать или цветок?
Бабушка у нас многие травы и цветки целебные знает, собирает их на зиму. И знает их не только по названиям, но и по запахам, и по цвету, и какую траву от какой болезни пользуют, доктора у нас на селе нету, так ходят к бабушке лечиться от живота, от простуды, от сердца. Вот только самой ей некогда болезни свои лечить.
-- Ну где же я в потемках-то? -- ответила бабушка, но таким тоном, что нам совершенно ясно -- это она малый кураж напускает. Пошарив подле себя рукой, бабушка подозвала нас и показала при лунном свете, падающем в проем дверей: -- Вот это осока. Легко отличается -- жестка, с шипом, почти не теряет цвету. По Манской речке ее много. А вот эта, -- отделяет она от горсти несколько былинок, -- метличка. Ну, ее тоже хорошо знатко. Метелочки на концах. А это вот, видите, ровно спичка сгорелая на кончике. Это купальница-цветок.
-- Жарок, да?
-- По-нашему -- жарок. Завял он, засох, краса вся его наземь обсыпалась. И люди вот так же, пока цветут, красивые, потом усохнут, сморщатся, что грибы червивые. Недолог век цветка, да ярок, а человечья жизнь навроде бы и долгая, да цвету в ней не лишка...
Девятишар, орляк, кошачья лапка, ромашка, тимофеевка, овсяница, чина и много-много пырея переселилось из леса на наш сеновал, А я вот еще и земляничку нащупал, потом другую, третью. Свою я съел вместе со стебельком -- ничего не случится. Ту, что бабушке отдал, она лишь понюхала и протянула Алешке. Алешка съел две ягодки, заулыбался.
А я вот помню, как летом проснулся на этом вот сеновале. Было душно, глухо и темно.