Лидуся, конечно, заранее прорепетировала с Валерием возле рояля (там репетировать было привычней) ответы на те вопросы, которые могли задавать учкомовцы во главе с Калошиным. Но Валерий ошеломленно промолчал.
Он был в том же ошеломлении и когда добирался, утратив ориентацию, до угла улицы. Лидуся ждала его на противоположной стороне.
-- Осторожно, Валерий!
Лидусин голос перекрыл все звуки улицы... Мой сын отпрянул в сторону. Но прицеп заворачивавшего грузовика все же задел его, ткнул в плечо. Валерий, будто ища что-то на мостовой, медленно сделал несколько шагов и упал.
Лидуся ринулась к нему через улицу... Она осторожно приподняла Валерия:
-- Я с тобой! Не волнуйся... Сейчас мы поедем в больницу!
Ошарашенно-испуганные учкомовцы оказались за ее спиною, на тротуаре.
-- Он хотел покончить с собой? -- произнес кто-то из них. Лидусин взгляд остановился на Калошине, лицо которого
в тот момент для плаката не подходило.
-- Это ты покончил с собой, -- сказала Лидуся. -- Запомни: ты, а не он!
Крик, на который я как заведующая воспитательным учреждением не имела права, огласил детсад ровно в пять вечера. Детали, сопутствующие душевным потрясениям или даже молча присутствующие при них, вторгаются в память навечно. Я услышала по радио "Московское время -- семнадцать часов!" -- и тут же раздался звонок.
-- Я из больницы, -- приглушенно, наверное, прикрыв трубку рукой, сообщила Лидуся. -- Валерий чуть было не попал под машину, но я...
-- Под машину?! -- крикнула я так, что топот взрослых и детских ног устремился к моей комнате.
-- Чуть было не попал! -- поспешила в полный голос уточнить Лидуся -- Но я вовремя остановила его. И сейчас все в порядке. Прицеп ударил его в плечо, а мог бы... если бы я не крикнула...
-- Ударил прицеп?! Какой прицеп?
-- Не волнуйтесь: теперь все хорошо.
-- Но он же в больнице?!
-- Я его отвезла. Сама... На всякий случай. Ему сделали перевязку.
-- Перевязку?
-- Все уже в полном порядке!
-- А зачем перевязка? Где перевязка?...
За полчаса до этого меня огорчила ссора двух девочек. А утром я расстроилась из-за того, что мячом, как доложила нянечка, "расквасили окно" и никто не хотел сознаваться. Какие ничтожные размеры в одно мгновение обрели все эти огорчения и расстройства! Нам повседневно укорачивают жизнь булавочные уколы, которые мы принимаем за удары судьбы. Если бы научиться соизмерять уколы с ударами... Но это удается лишь в такие минуты, которые в тот день испытала я.
-- Где больница? Сейчас я приеду!
-- Зачем? Все в порядке... Я вовремя остановила его! -- продолжала Лидуся обозначать свою роль в спасении моего сына. Она и про машину-то, не пощадив меня, сообщила для этого. Не пощадив... -- Приезжать не надо: скоро мы будем дома! -- пообещала она.
И все-таки я оказалась в больнице. Вышла из кабинета, потеряла сознание... Меня отвезли... А там обнаружили диабет.
-- Сладкая болезнь... Сахарная! -- сказал врач. -- Но с горькими последствиями. Так что поберегитесь!
-- А из-за чего... это?
-- Трудно сказать. Может быть, нервное потрясение. Валерий и Лидуся навещали меня ежедневно. Рука у сына была на перевязи, как у раненых, которых я девочкой видела после войны.
Лидуся бесконечное количество раз пересказывала историю о том, как голос ее заставил Валерия отпрянуть в сторону и спас ему жизнь. И как она, не дожидаясь зеленого света, ринулась через улицу.
"Дождалась, наверное... Дождалась!" Эта мысль зачем-то путалась на пути моей благодарности, пытаясь остановить ее. Я стыдилась этой нелепой мысли и отгоняла ее. "Какая разница, дождалась Лидуся зеленого света или не дождалась? Она же спасла Валерия!"
Но и его благодарность была затуманена последствиями Лидусиного звонка.
-- Зачем ты сообщила? Да еще из больницы! Я услышала, как сын негромко произнес это.
-- Я в тот момент потеряла голову.
Валерий помолчал: он знал, что Лидуся ни в каких случаях головы не теряла.
-- А теперь вот... мама -- тяжелобольной человек. Из-за меня!
-- При чем здесь ты? -- воскликнула я. "Тяжелобольной человек" -- без этих слов меня аттестовать перестали.
Вскоре Калошину пришлось созвать еще одно внеочередное заседание. Но уже по требованию Лидуси. Она захотела, чтобы учком встретился с "ветеранами войны и труда".
-- А зачем это?... -- промямлил Калошин, помня, что он, как утверждала Лидуся, "покончил с собой" и, стало быть, для нее мертв.
-- Зачем встречаться с ветеранами?! -- переспросила она. И он загробным голосом поспешил заверить, что понимает "зачем". Но в действительности никто, кроме Лидуси, об этом не знал.
Все стало ясно лишь на самом заседании... Ветераны явились разные: и учителя, и представители шефов, и жильцы нашего дома. Лидуся пригласила человек десять... И каждого ветерана попросила ответить на один только вопрос:
-- Какую роль в вашей жизни сыграла довоенная музыка? Она назвала песни, которые были записаны на обеих сторонах трех старых пластинок.
Ветераны примолкли, словно все вместе убыли в прошлое... Затем так же все вместе вернулись -- и, дружелюбно перебивая друг друга, мечтательно перемещаясь от факта к факту, стали рассказывать. Сбереженные памятью факты, выглядели доказательствами не напрасно прожитых лет. Факты эти они вольны были перечислять бесконечно, как делала Мария Теодоровна и как поэт волен часто, вслух обращаться к тем своим стихам, которые сделали его поэтом. Некоторые заплакали, чего так не любил Калошин, а некоторые запели. От возбуждения ветераны, я полагаю, кое-что преувеличили, потому что получилось, что без песен, которые до войны записала на пластинки Мария Теодоровна, а потом исполнили Лидуся с Валерием, они не смогли бы ни трудиться, ни воевать. Ни любить, ни жениться, ни выходить замуж...
-- Похоже, Калошин, что совсем недавно тут, в этой комнате... ты пытался оскорбить святые человеческие чувства? -- сказала Лидуся.
-- Похоже, -- промолвил он загробным полушепотом.
-- А старые пластинки, значит, крутились и крутятся в ту сторону, в которую надо?
-- В ту...
Через полтора месяца были перевыборы учкома.
-- Калошин пал! -- известила меня вечером Лидуся. Она совершила еще один бескровный переворот.
У Валерия начал ломаться голос. По-медицински это называется мутацией. А если определять по простому, сын начал "давать петуха", окраска голоса, его оттенки то и дело менялись. Стало уж не до пения! Но Марию Теодоровну он навещал по-прежнему... В квартире, состоявшей из двух несовременно огромных комнат, Валерий встречался и с сыном Марии Теодоровны, которого трудно было называть сыном, потому что сам он уже успел сделаться дедушкой. Он все порывался переехать к матери, чтобы ухаживать за ней.
-- Когда-то я любила, чтобы за мною ухаживали. Но это было давно. А сейчас-то зачем? Приходите в гости -- и все. Я не больна... А гостей обожаю!
Мария Теодоровна и правда ничем не была больна. Но ее становилось... все меньше и меньше.
-- Подслушала во дворе, что я угасаю, -- шутливо сообщила она. -- Приятней было бы услышать, что таю. Так как партия Снегурочки была моей самой любимой. Теперь вживаюсь в этот образ буквально. В его, так сказать, судьбу...
Только вот Мизгиря, который бы после того, как я окончательно растаю, бросился в озеро, что-то не видно!
Она еще настойчивей повторяла, что надо "быть в форме". Эта форма, как и раньше, выглядела накрахмаленной, отутюженной, безупречно опрятной...
Понятие "быть в форме", видимо, включало в себя и обязанность все время что-нибудь напевать хоть еле слышно и вроде бы машинально.
-- Мурлыкаю, -- говорила Мария Теодоровна. Жизнерадостно мурлыкая, она расставалась с жизнью.
-- Пусть в некрологе напишут: "Скончалась на семьдесят первом году". Привыкла быть семидесятилетней! Или заглянут в паспорт, а? Как ты думаешь? -- спросила она Валерия.
-- Никакого некролога не будет! -- категорически заявил он.
-- Ты считаешь, не заслужила?
-- Вы будете продолжать... жить.
-- Сколько же можно?!
Валерий рассказывал мне обо всем этом... И о том, как Мария Теодоровна, будучи не в силах иногда и мурлыкать, присев на круглый вертящийся стульчик перед роялем, наигрывала что-нибудь легкомысленное. Передохнув таким образом, она начинала вспоминать то, что и сам Валерий уже мог бы пересказать. Но подробности всплывали каждый раз новые, ему до того неведомые. Мария Теодоровна не сдавалась!
-- Зачем ты наведываешься к ней?... -- спросила я.
-- "Пока ты будешь приходить, я до конца не растаю!" Так она говорит.
До периода мутации Лидуся ходила к Марии Теодоровне вместе с Валерием. А как только мутация началась, ходить перестала.
Зато она как-то неожиданно навестила меня в детском саду. Скорее, ворвалась, утратив выдержку.
-- Анна Александровна... объясните, пожалуйста, для чего Валерий каждый день туда ходит? -- сузив глаза, что свидетельствовало о недовольстве и даже гневе, спросила она.
"Для чего?" -- на этот вопрос Лидусе требовался ответ во всех случаях жизни. Но она, как правило, сама находила его, не тревожа других.
У Валерия по лицу обычно витала доверчивая, вопрошающая полуулыбка. Он вроде готов был без конца о чем-нибудь спрашивать. Но стеснялся... Его недоумения нередко были обращены и к себе самому. Лидусе же в основном все было понятно.
Но вдруг и она натолкнулась на непонятное. Это было для нее столь поразительно, что она захотела установить истину с моей помощью.
-- Зачем ходит? -- переспросила я. -- Думаю... ему с Марией Теодоровной интересно.
Глаза расширились.
-- А со мной ему неинтересно?!
-- Кроме того, он, я думаю, испытывает к ней благодарность.
Глаза расширились еще больше.
-- А ко мне он ее не испытывает?!
-- Но пойми... он Марию Теодоровну еще и жалеет.
-- А меня, значит, ему не жаль?!
Лидуся закрыла лицо кулаками. Подбородок ее страдальчески задрожал.
-- Что ты? Что ты, Лидуся?... -- всполошилась я. -- Ходи туда... вместе с ним. Как было прежде...