Общеизвестно, что такие единицы паремиологии как пословицы и поговорки в определенной мере близки по ритму к стихотворным строкам, а зачастую и обладают рифмой. Но это не значит, что они легко включаются в ткань стихотворения. В привычном для носителя языка облике они вводятся в поэтический текст редко.
Итак, исследование привело к выводу, что употребление паремий вызвано особенностями каждого из вторичных речевых жанров.
В частности, в текстах лирических жанров пословицы и поговорки помогают осознать позицию, настрой лирического героя, его особость, своеобразие по сравнению с остальным окружающим его миром.
В эпических текстах пословицы ведут себя по-разному в малых и больших формах. Так, в повестях и романах они могут не только вплетаться в ткань текста, но и составлять вторичное надтекстовое пространство.
Интересен тот факт, что в русской литературе, начиная с 19 века когда сформировались социально-экономические, политические и культурные предпосылки для углубления и расширения контактов русского языка не только с западноевропейскими, но и другими языками появляются паремии не только русскоязычные, но и заимствованные из культур других народов. Русско-французское двуязычие, характерное для образованных дворянских кругов, возникновение в русской аристократической культуре поэтического слова манеры насыщать речь выражениями наиболее известных произведений мировой литературы, утверждение в творчестве выдающихся русских писателей, публицистов и общественных деятелей «приема открытых или завуалированных цитат, ссылок на знаменитые афоризмы, изречения, на «крылатые художественные образы и выражения»[1], развитие литературных жанров, располагающих к отражению явлений других культур – все это и многое другое способствовало увеличению числа иноязычных вкраплений в русских оригинальных и переводных текстах разных стилей и жанров.[2]
И если во второй половине 18 века цитаты из произведений зарубежных писателей вводились в тексты чаще всего переведенными, то уже в начале 19 века и на всем его протяжении стало принято использовать их без перевода и в графике языка-источника. В результате этого русский литературный язык получил возможность включить в состав иноязычных вкраплений как стилистической категории русской литературной речи обширный запас международных иноязычных паремий, употреблявшихся без перевода с соблюдением графики и орфографии языка-источника.
Писатели считали, что часть заимствованной лексики и паремиологических единиц нужна литературному языку как яркое стилистическое средство живописного изображения быта других народов или как наиболее действенное средство выражения мысли. При описании действительности другой страны. Для воссоздания иностранного колорита паремии мастерски применяли Л.Н. Толстой, А.П. Чехов, Тургенев, И.А. Гончаров, М.В. Достоевский и др.
2. Иноязычные пословицы и поговорки в прозе русских писателей 19 века.
В процессе перевода во взаимодействие вступают целостные, определенным образом организованные системы информации, в которых, в конечном счете, отражаются особенности национального мировоззрения и индивидуально-авторской картины мира. Таким образом, переводной текст по существу является результатом “перевосприятия”, а переводчик выступает в роли посредника в диалоге культур.
Практически единственным исключением является интересный случай корректирования французского языка Достоевского, который мы обнаружили в переводе романа “Униженные и оскорбленные”. В тексте оригинала приводится афоризм на французском языке – “Pire ça va, mieux ça est”, который, кстати сказать, является для Достоевского квинтэссенцией определенного отношения к жизни. В переводе же афоризм предстает в измененном виде (одна из форм превосходной степени заменяется аналитическим соответствием, меняются временные формы, а также один из глаголов): “<…> nous surnagerons, nous surnagerons toujours, et notre devise du moment doit être: Plus mal ça ira, mieux ça vaudra”. [7, 232] Сохранить контраст, существующий в оригинале между иноязычными вкраплениями и основным кодом повествования, переводчики пытаются путем выделения соответствующих единиц курсивом, например:
“—C’ est de bonne guerre, comme on dit, et la ruse la plus innocente.”[3, 6-7] или “— Madame la baronne, prononçai-je d’une voix claironnante, en faisant ressortir chaque syllabe, j’ai l’honneur d’être votre esclave.” [4, 588] В более поздних переводах (второй половины ХХ в.) французские вкрапления оригинала сопровождаются пометкой “En français dans le texte”. Правда, такой подстрочный комментарий не может быть признан систематическим не только при сопоставительном анализе, но и в пределах одного переводного произведения. К тому же он только констатирует факт, мало проясняя особенности авторского словоупотребления без дополнительного комментария, раскрывающего авторский замысел.
Другие функции, такие как игровая, пародийная или ироническая могут быть переданы средствами контекста. Что касается афористической (использование “готовых понятий” или афоризмов на иностранном языке) или интертекстуальной (создание межтекстовых ассоциаций) роли иноязычных вкраплений, то главным условием их воспроизведения является, видимо, не язык или особенности шрифта, а знакомство читателей с соответствующим первоисточноком. В случае необходимости в переводной текст могут вводиться комментарии.
Сложнее всего, безусловно, передать при переводе эффект отчуждения, возникающий в результате использования иноязычных вкраплений в оригинале. Действительно, в творчестве Ф.М. Достоевского иноязычные единицы воспринимаются как символы не только другого языка, но и чужой культуры, иной системы взглядов и ценностей, “чуждой русской душе”.
Пословицы и поговорки живут в народной речи века. Они относятся к малым жанрам устного народного творчества. В краткой, меткой и образной форме отражают жизнь, историю, запечатлевают события. Родились они в глубокой древности и отражают все стороны жизни людей.
2. Пословицы и поговорки как единицы паремиологии в творчестве Л.Н. Толстого
Публикуемый список пословиц и поговорок, которые вошли в произведения, письма и дневники Л.Н.Толстого, убедительно говорит об интересе Толстого к тому виду народного творчества, который, по определению собирателя пословиц В. И. Даля, не сочиняется, а рождается. Еще в 60-е годы Толстой высказал убеждение, что в этих народных изречениях заложен глубокий смысл, что, будучи сказанными «кстати», они «получают вдруг значение глубокой мудрости»[3]. С годами эта высокая оценка не изменилась. Спустя, более чем двадцать лет Толстой утверждал, что посредством пословиц народ выразил «метким, кратким и сильным языком» свое мировоззрение.
К пословицам и поговоркам Толстой обращался на протяжении буквально всей жизни. По словам его старшего сына, Толстой никогда «не переставал изучать русский язык и собирать слова, поговорки и пословицы. В разговоре он нередко приводил русские пословицы как общеизвестные, так и мало известные, записанные им от крестьян и богомольцев». С. Л. Толстой перечисляет несколько пословиц, которые отец его чаще других вводил в свою речь. Это: «Много баить не подобаит»; «На всякий роток не накинешь платок»; «Как аукнется, так и откликнется»; «Бог-то бог, да сам не будь плох»; «Где родился, там и годился»; «Не так живи, как хочется, а как бог велит»; «День мой — век мой». В устной речи Толстого, разумеется, более всего было русских пословиц, но нередко он пользовался иностранными, особенно французскими. Чаще других он любил приводить следующие французские пословицы: «Dans le doute abstiens toi»; «Le mieux est l’ennemie du bien»; «Dis moi qui tu hantes, et je te dirai qui tu es»; «Tout comprendre c’est tout pardonner»; «Tout vient à temps à celui qui sait attendre»; «L’exactitude c’est la politesse des rois»; «Fais ce que doit, advienne que pourra». Эти пословицы, по словам С. Л. Толстого, служили его отцу «правилами», а последняя из названных была «его девизом»[4]
Рассеянные по многим мемуарам пословицы и поговорки из устной речи Толстого встречаются также в его письмах и дневниках, начиная с 1847 г. и кончая последней дневниковой записью, сделанной за три дня до смерти. Их более ста пятидесяти. В письмах к близким Толстой приводил пословицы: «Сердце сердцу весть подает», «Твоими бы устами да мед пить». По разным поводам вспоминались пословицы: «Шила в мешке не утаишь», «Бочка меда, ложка дегтю: все испортит». Нравилась Толстому пословица «Старому лгать, богатому красть»; добавив к ней слова: «незачем и стыдно», он до конца выразил заложенную в ней мысль. Толстой ценил эту пословицу особенно потому, что она ясно выражала часто испытываемое им самим в старости чувство[5]. Поговорка «На небе царство господнее, а на земле царство господское», услышанная им за несколько месяцев до смерти от крестьян в Кочетах (имение его зятя), чрезвычайно близкая ему по мысли, сразу полюбилась Толстому. Он тотчас же написал об этом Черткову: «Тяготит меня, как всегда, и особенно здесь роскошь жизни среди бедноты народа. Здесь мужики говорят: на небе царство господнее, а на земле царство господское. А здесь роскошь особенно велика, и это словечко засело мне в голову и усиливает сознание постыдности моей жизни»[6]. Спустя месяц он вновь вспомнил эту поговорку по поводу революции в Португалии: «И как ясно в народе сознание несправедливости государственного устройства! — сказал Толстой. — Вы знаете, в Кочетах у крестьян есть поговорка: На небе царство господнее, а на земле царство господское»[7]. Тогда же в дневнике Толстой повторил врезавшуюся в его память поговорку (т. 58, с. 97).
В художественных произведениях Л.Н.Толстого пословицы входят и в авторский текст и в прямую речь персонажей. Пользуются пословицами представители различных классов, и эти пословицы, конечно, соответствуют внутреннему облику каждого. В речь представителей дворянства, кроме русских, входит немало французских пословиц, которые одновременно выполняют дополнительную функцию — характеристики диалекта столичного русского дворянства. Отмеченные выше излюбленные Толстым французские пословицы произносят идейно близкие ему герои. Высоко ценимую Толстым пословицу «Tout comprendre c’est tout pardonner» напоминает князю Андрею княжна Марья. Две французские пословицы «Dans le doute abstiens toi» и «Tout vient à point à celui qui sait attendre», которыми не раз руководился Кутузов, — это те самые пословицы, в «глубокую мудрость» которых неизменно верил сам Толстой.