‑ А ведь это опять Гришкино, ‑ вдруг проговорил Никита.
Действительно, теперь слева у них была та самая рига, с которой несло снег, и дальше та же веревка с замерзшим бельем, рубахами и портками, которые все так же отчаянно трепались от ветра.
Опять они въехали в улицу, опять стало тихо, тепло, весело, опять стала видна навозная дорога, опять послышались голоса, песни, опять залаяла собака. Уже настолько смерклось, что в некоторых окнах засветились огни.
Посередине улицы Василий Андреич повернул лошадь к большому, в две кирпичные связи, дому и остановил ее у крыльца.
Никита подошел к занесенному освещенному окну, в свете которого блестели перепархивающие снежинки, и постучал кнутовищем.
‑ Кто там? ‑ откликнулся голос на призыв Никиты.
‑ С Крестов, Брехуновы, милый человек, ‑ отвечал Никита. ‑ Выдь‑ка на час!
От окна отошли, и через минуты две ‑ слышно было ‑ отлипла дверь в сенях, потом стукнула щеколда в наружной двери, и, придерживая дверь от ветра, высунулся высокий старый с белой бородой мужик в накинутом полушубке сверх белой праздничной рубахи и за ним малый в красной рубахе и кожаных сапогах.
‑ Ты, что ли, Андреич? ‑ сказал старик.
‑ Да вот заплутали, брат, ‑ сказал Василий Андреич, ‑ хотели в Горячкино, да вот к вам попали. Отъехали, опять заплутали.
‑ Вишь, как сбились, ‑ сказал старик. ‑ Петрушка, поди отвори ворота! обратился он к малому в красной рубахе.
‑ Это можно, ‑ отвечал малый веселым голосом и побежал в сени.
‑ Да мы, брат, не ночевать, ‑ сказал Василий Андреич.
‑ Куда ехать ‑ ночное время, ночуй!
‑ И рад бы ночевать, да ехать надо. Дела, брат, нельзя.
‑ Ну, погрейся по крайности, прямо к самовару, ‑ сказал старик.
‑ Погреться ‑ это можно, ‑ сказал Василий Андреич, ‑ темнее не будет, а месяц взойдет ‑ посветлеет. Зайдем, что ль, погреемся, Микит?
‑ Ну, что ж, и погреться можно, ‑ сказал Никита, сильно перезябший и очень желавший отогреть в тепле свои зазябшие члены.
Василий Андреич пошел со стариком в избу, а Никита въехал в отворенные Петрушкой ворота и, по указанию его, вдвинул лошадь под навес сарая. Сарай был поднавоженный, и высокая дуга зацепила за перемет. Уж усевшиеся на перемете куры с петухом что‑то недовольно заквахтали и поцапались лапками по перемету. Встревоженные овцы, топая копытами по мерзлому навозу, шарахнулись в сторону. Собака, отчаянно взвизгивая, с испугом и злостью по‑щенячьи заливалась‑лаяла на чужого.
Никита поговорил со всеми: извинился перед курами, успокоил их, что больше не потревожит, упрекнул овец за то, что они пугаются, сами не зная чего, и не переставая усовещивал собачонку, в то время как привязывал лошадь.
‑ Вот так‑то и ладно будеть, ‑ сказал он, охлопывая с себя снег. Вишь, заливается! ‑ прибавил он на собаку. ‑ Да будеть тебе! Ну, буде, глупая, буде. Только себя беспокоишь, ‑ говорил он. ‑ Не воры, свои...
‑ А это, как сказано, три домашние советника, ‑ сказал малый, закидывая сильной рукой под навес оставшиеся снаружи санки.
‑ Это как же советники? ‑ сказал Никита.
‑ А так в Пульсоне напечатывано: вор подкрадывается к дому, собака лает, ‑ не зевай, значит, смотри. Петух поет ‑ значит, вставай. Кошка умывается ‑ значит, дорогой гость, приготовься угостить его, ‑ проговорил малый, улыбаясь.
Петруха был грамотный и знал почти наизусть имевшуюся у него единственную книгу Паульсона и любил, особенно когда он был немного выпивши, как нынче, приводить из нее казавшиеся ему подходящими к случаю изречения.
‑ Это точно, ‑ сказал Никита.
‑ Прозяб, я чай, дядюшка? ‑ прибавил Петруха.
‑ Да, есть‑таки, ‑ сказал Никита, и они пошли через двор и сени в избу.
IV
Двор, в который заехал Василий Андреич, был один из самых богатых в деревне. Семья держала пять наделов и принанимала еще землю на стороне. Лошадей во дворе было шесть, три коровы, два подтелка, штук двадцать овец. Всех семейных во дворе было двадцать две души: четыре сына женатых, шестеро внуков, из которых один Петруха был женатый, два правнука, трое сирот и четыре снохи с ребятами. Это был один из редких домов, оставшихся еще неделенными; но и в нем уже шла глухая внутренняя, как всегда начавшаяся между баб, работа раздора, которая неминуемо должна была скоро привести к разделу. Два сына жили в Москве в водовозах, один был в солдатах. Дома теперь были старик, старуха, второй сын ‑ хозяин и старший сын, приехавший из Москвы на праздник, и все бабы и дети; кроме домашних, был еще гость‑сосед и кум.
Над столом в избе висела с верхним щитком лампа, ярко освещавшая под собой чайную посуду, бутылку с водкой, закуску и кирпичные стены, в красном углу увешанные иконами и по обе стороны их картинами. На первом месте сидел за столом в одном черном полушубке Василий Андреич, обсасывая свои замерзшие усы и оглядывая кругом народ и избу своими выпуклыми и ястребиными глазами. Кроме Василия Андреича, за столом сидел лысый белобородый старик‑хозяин в белой домотканой рубахе; рядом с ним, в тонкой ситцевой рубахе, с здоровенной спиной и плечами, ‑ сын, приехавший из Москвы на праздник, и еще другой сын, широкоплечий ‑ старший брат, хозяйничавший в доме, и худощавый рыжий мужик ‑ сосед.
Мужики, выпив и закусив, только что собирались пить чай, и самовар уже гудел, стоя на полу у печки. На полатях и на почке виднелись ребята. На нарах сидела баба над люлькою. Старушка‑хозяйка, с покрытым во всех направлениях мелкими морщинками, морщившими даже ее губы, лицом, ухаживала за Василием Андреичем.
В то время как Никита входил в избу, она, налив в толстого стекла стаканчик водки, подносила его гостю.
‑ Не обессудь, Василий Андреич, нельзя, поздравить надо, ‑ говорила она. ‑ Выкушай, касатик.
Вид и запах водки, особенно теперь, когда он перезяб и уморился, сильно смутили Никиту. Он нахмурился и, отряхнув шапку и кафтан от снега, стал против образов и, как бы не видя никого, три раза перекрестился и поклонился образам, потом, обернувшись к хозяину‑старику, поклонился сперва ему, потом всем бывшим за столом, потом бабам, стоявшим около печки, и, проговоря: "С праздником", ‑ стал раздеваться, не глядя на стол.
‑ Ну и заиндевел же ты, дядя, ‑ сказал старший брат, глядя на запушенное снегом лицо, глаза и бороду Никиты.
Никита снял кафтан, еще отряхнул его, повесил к печи и подошел к столу. Ему тоже предложили водки. Была минута мучительной борьбы: он чуть не взял стаканчик и не опрокинул в рот душистую светлую влагу; но он взглянул на Василия Андреича, вспомнил зарок, вспомнил пропитые сапоги, вспомнил бондаря, вспомнил малого, которому он обещал к весне купить лошадь, вздохнул и отказался.
‑ Не пью, благодарим покорно, ‑ сказал он, нахмурившись, и присел ко второму окну на лавку.
‑ Что же так? ‑ сказал старший брат.
‑ Не пью, да и не пью, ‑ сказал Никита, не поднимая глаз, косясь на свои жиденькие усы и бороду и оттаивая с них сосульки.
‑ Ему не годится, ‑ сказал Василий Андреич, закусывая баранкой выпитый стаканчик.
‑ Ну, так чайку, ‑ сказала ласковая старушка, ‑ Я чай, иззяб, сердечный. Что вы, бабы, с самоваром копаетесь?
‑ Готов, ‑ отвечала молодайка и, обмахнув занавеской уходивший прикрытый самовар, с трудом донесла его, подняла и стукнула на стол.
Между тем Василий Андреич рассказывал, как они сбились, как два раза возвращались в ту же деревню, как плутали, как встретили пьяных. Хозяева дивились, объясняли, где и почему они сбились и кто были пьяные, которых они встретили, и учили, как надо ехать.
‑ Тут до Молчановки малый ребенок доедет, только потрафить на повороте с большака, ‑ куст тут видать. А вы не доехали! ‑ говорил сосед.
‑ А то ночевали бы. Бабы постелют, ‑ уговаривала старушка.
‑ Утречком поехали бы, разлюбезное дело, ‑ подтверждал старик.
‑ Нельзя, брат, дела! ‑ сказал Василий Андреич. ‑ Час упустишь, годом не наверстаешь, ‑ добавил он, вспоминая о роще и о купцах, которые могли перебить у него эту покупку. ‑ Доедем ведь? ‑ обратился он к Никите.
Никита долго не отвечал, все как будто озабоченный оттаиванием бороды и усов.
‑ Не сбиться бы опять, ‑ сказал он мрачно.
Никита был мрачен потому, что ему страстно хотелось водки, и одно, что могло затушить это желание, был чай, а чая еще ему не предлагали.
‑ Да ведь только до поворота бы доехать, а там уж не собьемся; лесом до самого места, ‑ сказал Василий Андреич.
‑ Дело ваше, Василий Андреич; ехать так ехать, ‑ сказал Никита, принимая подаваемый ему стакан чаю.
‑ Напьемся чайку, да и марш.
Никита ничего не сказал, но только покачал головой и, осторожно вылив чай на блюдечко, стал греть о пар свои, с всегда напухшими от работы пальцами, руки. Потом, откусив крошечный кусочек сахару, он поклонился хозяевам и проговорил:
‑ Будьте здоровы, ‑ и потянул в себя согревающую жидкость.
‑ Кабы проводил кто до поворота, ‑ сказал Василий Андреич.
‑ Что же, это можно, ‑ сказал старший сын. ‑ Петруха запряжет, да и проводит до поворота.
‑ Так запрягай, брат. А уж я поблагодарю.
‑ И, чего ты, касатик! ‑ сказала ласковая старушка. ‑ Мы рады душой.
‑ Петруха, иди запряги кобылу, ‑ сказал старший брат.
‑ Это можно, ‑ сказал Петруха, улыбаясь, и тотчас же, сорвав с гвоздя шапку, побежал запрягать.
Пока закладывали лошадь, разговор перешел на то, на чем он остановился в то время, как Василий Андреич подъехал к окну. Старик жаловался соседу‑старосте на третьего сына, не приславшего ему ничего к празднику, а жене приславшего французский платок.
‑ Отбивается народ молодой от рук, ‑ говорил старик.
‑ Как отбивается‑то, ‑ сказал кум‑сосед, ‑ сладу нет! Больно умны стали. Вон Демочкин ‑ так отцу руку сломал. Все от большого ума, видно.