Дверь ходила тяжко, и, открывая ее, человеку приходилось со всей силой тянуть ручку на себя, держась за нее, как за пивную кружку.
За дверью поднималась лестница ко второй двери, которая была постоянно открытой.
Между двумя дверьми образовался таким образом люк, пропитанный, смотря по времени года, то пылью, то сыростью, пронизываемый сквозняком или залитый солнцем, которое, проходя сквозь несвежее наружное стекло, становилось желтым, как солнце деревянных лавок вагона.
Тогда же, ломясь по ступенькам, ложилась на лестницу черная
тень креста, наклеенного на стекло двери.
Однажды осенью, вечером, в слякоть, некий человек, открыв дверь аптеки, не бросил ее за собой, чтобы поспешно вбежать по ступенькам, как это делали все, но, тотчас же повернувшись, как будто из страхи. чтобы не разбилось стекло, легко двигавшееся в изношенном пазу рамы, осторожно повел дверь на место.
В дальнейшем человек, поднявшись до середины лестницы, остановился, затем повернулся вбок и, както скользнув на подошвах, очутился под стенкой и там замер, подпирая стенку спиной с таким успокоенным видом, что можно было предположить, что пришел он сюда, как в давно облюбованное место, и принял давно облюбованную позу.
Над входом снаружи горела электрическая лампа. Ее лучи проникали в люк, смутно освещая человека под стенкой.
С улицы в стеклянном четырехугольнике доступен наблюдению был только корпус человека, озаренный зеленоватым светом.
Первое, что бросилось в глаза, был картуз, надвинутый до середины ушей, завернувшихся из-под него мочкам и кверху. Этот способ ношения головного убора придавал человеку жалкий и постыдный вид.
Картуз, предназначенный для летнего времени, был сшит из светлой парусины, однако, от долгого употребления во все времена года, он потемнел, покрылся подтеками и приобрел бесформенность очертаний, близкую к конической пузырчатости поварских колпаков.
Человек был толст, но, видимо, небольшого роста. Вся грузность сосредоточилась в туловище, которое он как бы поддерживал на самом себе руками, соединенными над животом.
Голову он держал втянутой в плечи и не мог держать ее иначе, потому что жирные плечи его навалились на загривок, отчего голова пригнулась и как бы лишилась шеи, и глазам раз и навсегда определено было смотреть исподлобья.
Одет был человек в ватный пиджак, с таким трудом обхвативший его большое туловище, что пришлось прибегнуть к помощи до отказа натянутых бязевых тесемок, чтобы соединить полы пиджака на животе и под шеей.
Пиджак лопнул в подмышках, выпустил вату, и теперь она
курчавилась по обеим сторонам спине! напоминая крылышки.
Человек, видимо, смотрел в одну точку, куда-то вниз, в темный угол люка.
Иногда он весь передергивался, - должно быть вследствие сырости.
Иногда, быстро подбросив короткую руку, принимался поскребывать подбородок, как человек, внезапно наталкивающийся на мысль, утешительную в потоке неприятных мыслей.
Порой казалось, что он засыпает. Во всяком случае вдруг начинал он оседать, сползая стеганой своей спиной по филенкам стенки, и оседал до тех пор, пока, ослабев, не размыкались поддерживающие живот руки. Тогда он разом приходил в себя и принимал прежнее положение.
Когда дверь открывалась и входили в аптеку люди, он с чрезвычайной суетливостью бросался навстречу и закрывал за входящими дверь.
Этот человек был нищий.
Наступала ночь. Все реже открывалась дверь. В аптеке
погасили лишний свет.
Нищий стал проявлять беспокойство. По всей вероятности, он ожидал, что сейчас служащие аптеки обнаружат его пребывание на лестнице, и он лишится убежища.
Теперь он уже не дремал,
То-и-дело поворачивал он голову в сторону верхней двери и, видимо, поднимаясь на носки, прислушивался.
Внезапно он хватался за ручку, точно готов был бежать.
Его выгнали. Он очутился на улице.
Шел дождь. Улица опустела. Нищий ускорил шаг и затем побежал, помахивая крылышками.
На перекрестке он остановился. Капли стекали с картуза на лицо ему.
Вода журчала под обочиной. Он посмотрел: вода плыла под камнем, как рыба. Чтобы согреться, он стал приплясывать.
Теперь, при желании посмеяться, можно было вообразить этого
человека этаким постаревшим купидоном, потому что, отличаясь
округлостью форм и наличием крылышек, был он, кроме того, бос
и - как сказано выше - к тому же еще и приплясывал.
Вот так спокойно, в реалистической маляре, но старинке,
хотелось бы мне начать роман "Нищий".
Не знаю, как другие пишут романы.
Золя составлял точнейший план и точнейшим образом определял
дату и час, когда будет поставлена последняя точка. И не
ошибался.
Он знал наперед, в каком месяце и в какой день придет к концу та или иная глава. Я даже и не пытаюсь составить такой волшебный календарь.
У меня в папках имеется по крайней мере триста страниц, помеченных цифрой "1". Это триста начал "Зависти". И ни одна из этих страниц не стала окончательным началом.
Обладание писательской техникой достигается ежедневным и систематическим - как служба - писанием. Увы, мы не умеем работать.
Я приехал отдыхать в Одессу.
Дача расположена на плоскогорьи, обрывающемся к морю.
Я сижу на скамье в двух шагах от обрыва.
Перед глазами у меня море.
Я смотрю прямо вперед, не поднимаясь и не заглядывая вниз.
Таким образом я вижу только план панорамы, ее задник:
горизонт и море.
Между тем имеется цельный ряд планов.
И первый образуют гребни отколовшихся от массива пластов.
Они несколько наклонились вперед, и это вызывает в наблюдателе опасение, что в любую минуту их стрельчатая архитектура может превратиться в прах, едва ли не от удара птичьего крыла. Так суха и просвистана ветром их порода - простая глина, кажущаяся гранитом лишь благодаря пустынности ландшафта и яркости солнца, каковые два обстоятельства дают этим воздушным замкам возможность бросать могучую тень лунных дисков.
Далее следуют уступы, покрытые зеленью, запыленной до сходства
с мельхиором.
Что это за флора? Я не видел на юге, на морском берегу того, что принято называть травой.
Закорючки, уроды, карлики торчат между кочек им сожженной земли.
Правда, наблюдения производились в начале августа, я лазил по природе, как по городу после пожара.
И в самом деле: нога вдруг запутывается в длинном стебле, которому положено виться, - и стебель этот сух и шершав, как провод в изоляционной обмотке, и я боюсь дернуть ногой, так как не вижу начала этого стебля и могу предположить, что от рывка может рухнуться вон то вот стропило, соединенное с проводом, - стропило, которое стоит торчком и которое, - если перестать развлекаться метафорами,- есть просто серый, запыленный ствол дерева.
Я сижу на скамье.
Размеры - вещь условная.
На краю оврага, на самом краю - даже по ту сторону - растет какое-то зонтичное. Оно четко стоит на фоне неба.
Это крошечное растение - единственное, что есть между небом и моим глазом.
Я вглядываюсь все сосредоточеннее, и вдруг какой-то сдвиг
происходит в моем мозгу. происходит подкручивание шарниров
мнимого бинокля, поиски фокуса.
И вот фокус найден: растение стоит передо мной просветленным, как препарат в микроскопе. Оно стало гигантским.
Зрение мое приобрело микроскопическую силу. Я превращаюсь в Гулливера, попавшего в страну великанов.
Жалкий - достоинства соломинки - цветок потрясает меня своим видом. Он ужасен. Он возвышается, как сооружение неведомой грандиозной техники.
Я вижу могучие шары, трубы, сочленения, колена, рычаги. И тусклое отражение солнца на стебле исчезнувшего цветка я воспринимаю теперь, - как ослепительный металлический блеск.
Таков зрительный феномен.
Вызвать его не трудно. Это может сделать всякий наблюдатель. Дело не в особенности глаза, а лишь в объективных условиях: в комбинации пространства, вещи и точек зрения.
У Эдгара По есть рассказ на тему о подобном феномене. Человек, сидевший у открытого окна, увидел фантастического вида чудовище, двигавшееся по далекому холму. Мистический ужас охватил наблюдателя.
В местности свирепствовала холера. Он думал, что видит самое холеру, ее страшное воплощение.
Однако через минуту выяснилось, что чудовище небывалой величины есть не что иное, как самое заурядное насекомое, и наблюдатель пал жертвой зрительного обмана, происшедшего вследствие того, что насекомое ползло по паутине на ничтожнейшем расстоянии от наблюдающего глаза, имея в проекции под собой дальние холмы.
Нужно видеть мир по-новому.
Чрезвычайно полезно для писателя заниматься такой волшебной фотографией. И притом - это не выверт, никакой не экспрессионизм! Напротив: самый чистый, самый здоровый реализм.
Надоело смотреть на море,
Иду на зады дачи.
Выхожу за калитку. Степной простор. Вдали трамвайная станция
по дороге в Люстдорф.
В степи стоит водопроводная башня. (Описание башни смотри в четвертом отрывке.
Впрочем, там описана другая башня: "нерусская зелень, нерусские окошки"... Здесь никакой зелени. Непосредственно из голой степи торчит семидесятиметровая башня.)
Местность принадлежала некоему Высоцкому. Так она до сих пор и называется в трамвайном маршруте: Дача Высоцкого.
Некогда Высоцкий решил взять в свои руки водоснабжение окрестностей и для того построил башню. Кто-то судился с ним, кто-то откупал у него что-то,- подробности забыты.
Давно заглохла деятельность башни, остались за ней только романтические свойства: доминировать, чернеть на закате, бросать длинную тень и быть оплетаемой полетом стрижей.
Внутрь башни ведет тоннель, где гудят слетающиеся на испражнения мухи,
Однажды на дачу пришла аристократическая старуха с двумя девочками в сарафанчиках. Все трое сели на камни у калитки. Старуха положила на колени книгу.
Золя, - прочел я: "Лурд".
Из книги торчали лапки очков.
Девочки сидели чинно. Я из приличия отошел. По даче несся шопот.