Единственным утешением оставалась своя собственная семья. Леонид отдыхал только у себя дома и был счастлив. Но и это счастье было нарушено. Что случилось, Леонид не мог бы и сам сказать, но что-то случилось. Между ним и женой легла непрошенная тень, то первое недовольство, которое не объясняется словами. Амалия Карловна быстро выучилась русскому языку и с чисто женскою ловкостью приспособилась к новой обстановке и к новым людям. Часто, вглядываясь в жену, Леонид находил в ней что-то новое, ему незнакомое, точно это была другая женщина. Прежде всего ему казалось, что она перестала быть с ним откровенной, как раньше, и чего-то не договаривает, а затем... а затем, что она тоже в свою очередь открыла в нем совсем, совсем другого человека. Потерялся искренний, дружеский тон, и начиналась чувствоваться житейская гнетущая фальшь, покрывавшая ржавчиной каждую мысль, каждое движение. Раз Амалия Карловна спросила мужа:
-- Послушай, Леонид, ведь я тоже крепостная?
-- Кто это тебе сказал?
-- Все равно, я знаю... Ведь рабство -- ужасная вещь, и если б у нас были дети, они родились бы тоже рабами. Я не подозревала этого.
-- И я тоже не думал, что меня оставят крепостным. Но ведь это все равно: тебя, кажется, никто не притесняет, и ты живешь, как свободная женщина.
-- Да? А ты думаешь, мне легко смотреть на твое зависимое положение? Разве я не понимаю, что все это значит?
-- Милая, я тоже отлично понимаю, и если не говорю об этом, то только потому, чтобы напрасно не тревожить тебя. Словами делу не поможешь... Будет время, когда и мы будем вольны.
Амалия Карловна только вздыхала.
Расставшись с братом Никоном еще в детстве, Леонид встретился опять с ним в Землянском заводе, как чужой человек. Это чувство сгладилось только под давлением общего несчастия. Оно их сблизило. Да и с кем было отвести душу, когда кругом царило огульное невежество и кромешная тьма? Заводские служащие образования никакого не получали и, кроме своих заводских дел, ни о чем не хотели знать. В этой среде положение Леонида было самое фальшивое: к нему относились, как к чужому, и заметно старались избегать его, да и сам он не искал поводов для сближения. Единственное, что оставалось, -- это брат Никон. И старшинство лет и непреклонная энергия Никона давали ему известный перевес. Время от времени Леонид уезжал в Землянский завод, чтобы повидаться с братом, и каждый раз возвращался оттуда таким бодрым, с новым запасом сил, точно молодел на несколько лет. Никон все еще ходил с блендочкой и, повидимому, нисколько не тяготился своим положением. Чем хуже его другие рабочие? Он желает быть таким же, и только. Да, он ест свой трудовой хлеб, а там увидим.
-- Мы еще тряхнем Федотом Якимычем, -- говорил Никон с обычным спокойствием, посасывая коротенькую английскую трубочку.
-- Меня удивляет только одно, Никон, -- отвечал Леонид, -- ты говоришь об этом звере таким тоном, точно он тебе нравится.
-- А что же? Ты, пожалуй, и угадал. Мне старик действительно нравится, нравится именно выдержкой характера. Посмотри, как он систематически давит нас с тобой... Это, брат, настоящая сила, только дурно направленная; а я люблю всякую силу. Решительно Федот Якимыч мне нравится... В нем есть кровь.
Никон жил в Землянском заводе, вместе с матерью, в отцовском старом домике. Обстановка была самая бедная, почти нищенская, но Никон ничего не хотел замечать и довольствовался малым. Даже свою камлотовую шинель и цилиндр он забросил и стал ходить летом в татарском азяме, а зимой -- в нагольном полушубке, -- так было удобнее. Если кто жаловался и постоянно скорбел, так это старуха Анна Гавриловна, постоянно болевшая своим материнским сердцем за детей. В сущности это была забитая и тихая старушка, прошедшая слишком тяжелую школу. Она могла только плакать бессильными слезами и во всем слепо повиновалась Никону, на которого молилась.
-- Погоди, мать, будет и на нашей улице праздник, -- говорил Никон в веселую минуту. -- А Федота Якимыча мы узлом завяжем, да...
Никто так весело не умел смеяться, как Никон, хотя это случалось с ним очень редко, -- точно солнце осветит, когда он улыбается. Так смеялся Федот Якимыч, -- у них была эта общая черта. Намеки Никона на то, что он что-то устроит главному управляющему, ужасно беспокоили старуху мать, и раз она по секрету сообщила свои опасения Леониду.
-- Устроит он, Никон-то, как пить даст, -- шепотом говорила она, хотя в комнате никого не было. -- Знаешь, какой у него характер? Бесстрашный он... В кого, подумаешь, и уродится такой человек!
-- Ничего, мать, и так сойдет, -- успокаивал Леонид. -- Мало ли сгоряча что говорится.
У Никона действительно был замысел, хотя, повидимому, он ничего и не делал. Правда, за ним был устроен негласный дозор, и каждый шаг его был известен Федоту Якимычу. Единственное, что он позволял себе, это то, что он выходил на работу позже получасом и настолько же уходил раньше. Сначала рабочие шутили над заграничным и потихоньку ждали, что сделает с ним Федот Якимыч, а когда тот оказался бессильным, рабочие догадались, в чем дело. Переговоры, глухой ропот и шептанье по углам разрешились открытым бунтом, то есть, когда ударили поденщину, никто из рабочих не шевельнулся. Только когда пришел Никон, вышли и рабочие. Это ничтожное в своей сущности событие подняло на ноги все крепостное начальство, а сам Федот Якимыч приехал на Медный рудник в сопровождении горного начальника и горной стражи.
-- Где бунтовщики? -- кричал Федот Якимыч, не вылезая из экипажа. -- В остроге сгною!.. Запорю!..
Рабочие были подняты из шахты и выстроены в две шеренги. Бунтари представляли из себя очень жалкий вид. Желтые, изможденные, они точно сейчас только были откопаны из земли, как заживо похороненные покойники. В числе других стоял и Никон, выделявшийся и ростом и крепким сложением.
-- Не ладно поденщину отдают, -- послышался из толпы робкий голос.
-- А, поденщину? -- заревел Федот Якимыч. -- Кто это сказал? Выходи!
-- Действительно, неверно, -- ответил смело за всех Никон. -- На целых полчаса раньше... Это не по закону. И с работы отпускают получасом позже...
-- А, так это ты? -- обрадовался Федот Якимыч. -- Давно я добирался до тебя, голубчик... Казаки, берите его и ведите его ко мне в дом. Там мы поговорим.
Казаки подхватили Никона под руки и повели в господский дом, а Федот Якимыч остался для окончательной расправы на руднике. Когда Никона вели по Медной улице, из всех окон выглядывали любопытные лица и сейчас же прятались. А Никон шагал совершенно спокойно, точно шел в гости. Около господского дома толпился народ, когда привели Никона и поставили во дворе перед красным крыльцом. Он оставался невозмутимым попрежнему. В эту минуту на крыльцо торопливо вышла Наташа.
-- Никон Зотыч, пожалуйте в горницы, -- смело пригласила она. -- А казакам подадут по стакану водки в кухне... Эй, отпустите его!
Казаки расступились, -- все знали в лицо дочь главного управляющего. Никон спокойно посмотрел через очки своими близорукими глазами на неизвестную ему женщину и спокойно поднялся на крыльцо. Наташа стояла перед ним такая молодая, красивая, взволнованная и счастливая. Она была сегодня в красном шелковом сарафане и в белой шелковой рубашке. Опустив глаза, она шепотом проговорила:
-- Пожалуйте в горницы...
Никон молча пошел за ней. Когда вошли на парадную половину, он огляделся кругом, оглядел стоявшую перед ним молодую женщину и спокойно спросил:
-- А вы-то кто такая будете, сударыня?
-- Я-то... дочь Федота Якимыча, а зовут меня Наташей, -- смело ответила Наташа и первая протянула руку гостю. -- Садитесь, гостем будете...
-- Вы здесь живете?
-- Нет, я отдельно... Я замужняя.
-- А я думал, что вы девушка...
-- Какой вы смешной!.. У девушек коса бывает...
Никон сел на первый стул, заложил ногу на ногу и раскурил свою трубочку. Наташа молчала и только поглядывала на него исподлобья своими бархатными глазами.
Можно себе представить изумление Федота Якимыча, когда он явился домой для расправы с гордецом Никашкой. Казак Мишка еще за воротами доложил ему, что Никон сидит в горнице и курит трубку. Старик точно остолбенел, а потом быстро вбежал на крыльцо, распахнул двери в горницы, да так и остановился, как только взглянул на Наташу.
Вот это чья работа!..
-- Трубку-то, трубку проклятую брось, басурман! -- закричал он, топая ногами. -- Ведь образа в переднем углу, нехристь, а ты табачищу напустил...
Никон поднялся, сунул трубку в карман и с любопытством посмотрел на хозяина.
-- Тятенька, после успеешь обругаться, -- вступилась Наташа, -- а Никон Зотыч наш гость. Я его позвала сюда.
-- Ты?.. Наташа, да ты с меня голову сняла, -- застонал старик, хватаясь за свои седины. -- Бунтовщик... смутьян... а ты ведешь его в горницы! Да ему в остроге мало места... Рабочих перебунтовал, сам поклониться не умеет порядком. Что же это такое?
-- Никон Зотыч правильно делал, -- ответила Наташа. -- Вы обманывали рабочих поденщиной, а он справедливый...
-- Я никого не бунтовал, Федот Якимыч, -- проговорил Никон своим обыкновенным тоном. -- Вы сами знаете, что это так...
Федот Якимыч повернулся к дочери и повелительно указал на дверь. Она без слова вышла. Никон продолжал стоять и в упор смотрел на старика, который порывисто ходил по комнате, точно хотел угомонить какую-то мысль.
-- Ты, гордец, чего столбом-то стоишь? -- крикнул на него Федот Якимыч, круто повернувшись лицом. -- Порядков не знаешь...