Но почему же все вокруг радуются и развешивают флаги - это было непонятно. Может быть, что-нибудь веселое написано еще дальше? Однако у мальчика не хватило прилежания дочитать эту грустную царскую бумагу до конца.
Впрочем, мальчик заметил, что почти каждый подходивший к афишке первым долгом отыскивал в ней в середине место, которое почему-то всем особенно нравилось. Это место каждый непременно читал вслух и с торжеством оборачивался к остальным, восклицая:
- Эге! действительно - черным по белому: даровать неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов.
При этом некоторые, не стесняясь тем, что находятся на улице, кричали "ура" и целовались, как на пасху. Тут же мальчик оказался свидетелем сцены, потрясшей его до глубины души.
К толпе подкатили дрожки, которых проворно выпрыгнул господин в совершенно новом, но уже продавленном котелке, быстро прочитал, приложив к носу кривое пенсне, знаменитое место, затем трижды поцеловал ошалевшего возчика в медно-красную бороду, плюхнулся на дрожки и, заорав на всю улицу: "Полтинник на водку! Гони, скотина!", пропал глаз так же быстро, как и появился.
Словом, это был во всех отношениях необыкновенный день.
Тучи поредели. Перестал дождик. Просвечивало перламутровое солнце.
Во дворе важно расхаживал в своей черной гимназической курточке с крючками вместо пуговиц и в фуражке без герба Нюся Коган, мечтая, как он теперь, ввиду наступившей свободы вероисповедания, поступит в гимназию и какой у него появится на фуражке красивый герб.
Петя долго играл с ним в классы, после каждого прыжка останавливаясь и продолжая рассказывать про гимназию страшные вещи.
Пугал:
- А потом он тебя ка-ак вызовет да ка-ак начнет спрашивать, а ты ка-ак не будешь ничего знать, а тогда он тебе ка-ак скажет: "Можете идти на место, садитесь", да ка-ак припаяет тебе кол, вот тогда будешь знать!
На что рассудительный Нюся возражал, тихо сияя:
- Почему? А если я буду хорошо готовить уроки?
И пожимал плечами.
- Все равно, - неумолимо резал Петя, прыгая на одной ноге и норовя носком выбить камешек клетки "небо" (через ять). - Все равно! Ка-ак влепит кол!
Потом Петя угостил Нюсю шоколадкой, а Нюся сбегал в лавочку и принес "вот такую жменю кишмиша".
Потом Петю позвали завтракать. Петя пригласил к себе Нюсю. Отец был уже дома.
- А! - воскликнул он весело, увидев Нюсю. - Надо полагать, что теперь мы скоро будем иметь удовольствие видеть вас гимназистом, молодой человек! Поздравляю, поздравляю...
Нюся вежливо и солидно шаркнул ногой.
- Почему нет? - сказал он, с застенчивым достоинством опуская глаза, и густо покраснел от удовольствия.
Тетя сияла. Папа сиял. Павлик громыхал в коридоре, играя в "свободу", причем перевернутые и расставленные в ряд стулья он почему-то накрывал ковриком и ползал под ними, нещадно дуя в трубу, без которой, к общему ужасу, не обходилась ни одна игра.
Но сегодня мальчика никто не останавливал, и он возился в полное свое удовольствие.
Каждую минуту со двора прибегала Дуня, взволнованно сообщая свежие городские новости. То у вокзала видели толпу с красным флагом - "не пройдешь!". То на Ришельевской качали солдатика: "Он, бедненький, так и подлетает, так и подпрыгивает!" То народ бежал со всех сторон к участку, где, говорят, выпускают арестованных. "Одна женщина бежит с девочкой на руках, а у самой аж слезы глаз капают и капают". То возле штаба поставили караул юнкеров - никого посторонних до штабных солдат не пропускают, даже от окон отгоняют. А вольный один все-таки успел подбежать к окну, стал на камень и как закричит: "Да здравствует свобода!" А те солдаты ему своих окошек обратно: "Да здравствует свобода!"
Все эти новости принимались с радостью, с поспешными вопросами:
- А что полиция?
- А что он?
- А что она?
- А что они?
- А что на Греческой?
Иногда открывали балкон и, не обращая внимания на холод, выходили посмотреть, что делается на улице. В конце Куликова поля можно было рассмотреть темную массу народа и красный флаг.
Вечером пришли гости, чего уже давно не бывало: папины сослуживцы, тетины знакомые курсистки. Вешалка в передней покрылась черными пальто, мантильями, широкополыми шляпами, каракулевыми шапочками пирожком.
Петя видел, как резали на кухне чайную колбасу, прекрасную ветчину и батоны хлеба.
И, засыпая после этого утомительного, но веселого дня, мальчик слышал доносившиеся столовой густые раскаты чужих голосов, смех, звон ложечек.
Вместе с ярким лучом лампы столовой в детскую проникал синеватый дым папиросы, вносивший в свежий и теплый воздух нечто необыкновенно мужское и свободное, чего в доме не было, так как папа не курил.
За окном было гораздо светлее, чем обычно: к слабому свету уличных фонарей примешивались разноцветные, как бы желатиновые линейки иллюминации.
Петя знал, что теперь взамен флагов по всему городу между деревьями развешаны на проволоке шестигранные фонарики со стеклами, раскаленными и закопченными горящей внутри свечкой.
Двойные нити однообразных огоньков тянутся в глубину прямых и длинных одесских улиц. Они манят все дальше и дальше в таинственную даль неузнаваемого города, улицы в улицу, как бы обещая где-то, может быть совсем-совсем блко, вот тут за углом, некое замечательнейшее многоцветное зрелище необычайной красоты и блеска.
Но за углом все та же длинная улица, все те же однообразные, хотя и разноцветные нити фонариков, так же уставших гореть, как и человек среди них - гулять.
Красные, зеленые, лиловые, желтые, синие полотнища света, поворачиваясь в тумане, падают на прохожих, скользят по фасадам, обманывают обещанием показать за углом что-то гораздо более прекрасное и новое.
И все это утомительное разнообразие, всегда называвшееся "тезоименитство", "табель", "царский день", сегодня называется таким же разноцветным словом "конституция". Слово "конституция" то и дело раздавалось
столовой среди раскатов чужих басов и серебряного дилиньканья чайных ложечек.
Петя заснул под шум гостей, которые разошлись необыкновенно поздно - наверное, часу в двенадцатом. 34 В ПОДВАЛЕ
Едва на Ближних Мельницах распространился слух, что выпускают арестованных, Гаврик тотчас побежал к участку.
Терентий, не ночевавший последнюю неделю дома и невестно откуда появившийся рано утром, проводил Гаврика до угла, сумрачный, шатающийся от усталости.
- Ты, Гаврюха, конечно, старика встреть, только, не дай бог, не веди его сюда. А то с этой самой "свободой", будь она трижды проклята, возле участка, наверное, полно тех драконов. Подцепите за собой какого-нибудь Якова, а потом провалите нам квартиру, даром людей закопаете. Чуешь?
Гаврик кивнул головой:
- Чую.
За время жни на Ближних Мельницах мальчик научился многое понимать и многое узнал. Для него уже не было тайной, что у Терентия на квартире собирается стачечный комитет.
Сколько раз приходилось Гаврику просиживать на скамеечке у калитки почти всю ночь, давая тихий свисток, когда возле дома появлялись чужие люди!
Несколько раз он даже видел матроса, приходившего откуда-то на рассвете и быстро исчезавшего. Но теперь матроса почти невозможно было узнать. Он завел себе приличное драповое пальто, фуражку с молоточками, а главное - небольшие франтоватые усики и бородку, делавшие его до такой степени непохожим на себя, что мальчику не верилось, будто он именно тот самый человек, которого они вместе с дедушкой подобрали в море.
Однако стоило только всмотреться в эти карие смешливые глаза, в эту капрную улыбку, в якорь на руке, чтобы всякие сомнения тотчас рассеялись.
По неписаному, но твердому закону Ближних Мельниц - никогда ничему не удивляться, никогда никого не узнавать и держать язык за зубами - Гаврик, встречаясь с матросом, представлялся, что видит его в первый раз. Точно так же держался и матрос с Гавриком.
Только один раз Жуков, уходя, кивнул мальчику, как хорошо знакомому, мигнул и, хлопнув по плечу совершенно как взрослого, запел:
- Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя!
И, нагнув голову, шагнул в сени, в темноту.
А между тем Гаврик догадывался, что всех людей, приходивших к Терентию, всех представителей завода Гена, мукомольной фабрики Вайнштейна, доков, фабрики Бродского и многих, многих других матрос был самый страшный, самый опасный гость.
Несомненно, он принадлежал к той славной и таинственной "боевой органации", о которой так много было разговоров в последнее время не только на Ближних Мельницах, но и по всему городу.
- ... Чую, - сказал Гаврик. - Только куда ж я нашего старика отведу по такому холоду, если не на Ближние Мельницы?
Терентий задумался.
- Слушай здесь, - сказал он наконец, - ты его перво-наперво отведи на море в хибарку. В случае, если за вами кто-нибудь и прилипнет, то пускай видит, куда вы пошли. Переждете в своей халабуде до вечера, а как только смеркнет, тихонько идите прямо по такому адресу... я тебе сейчас скажу, а ты хорошенько запоминай: Малая Арнаутская, номер пятнадцать. Зайдешь к дворнику и спросишь Иосифа Карловича. Ему скажешь, хорошенько запоминай: "Здравствуйте, Иосиф Карлович, прислала Софья Петровна узнать, получили ли вы письмо Николаева". Тогда он тебе ответит: "Уж два месяца нету писем". Чуешь?
- Чую.
- Повторить можешь?
- Могу.
- А ну скажи.
Гаврик собрал на лбу прилежные складки, сморщил носик и сосредоточенно выговорил, как на экзамене:
- Значится, Малая Арнаутская, пятнадцать, спросить у дворника Иосифа Карловича, сказать: "Здравствуйте, Иосиф Карлович, прислала до вас Софья Петровна узнать, чи вы получили письмо с Николаева". Тогда той мне должен сказать: "Уж два месяца нету писем"...
- Верно. Тогда ты ему можешь смело сказать, что прислал Терентий, и пускай он нашего старика возьмет пока что к себе и кормит его, а там видно будет. Я тогда заскочу... Чуешь?