- Ах ты, - говорю, - отец Кириак, отец Кириак, да ты человек преутешительный!.. - Расцеловал я его неоднократно, отпустил и, ни о чем более не расспрашивая, велел ему с завтрашнего же дня ходить ко мне учить меня тунгузскому и якутскому языку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Но отступив со своею суровостию от Кириака, я зато напустился на прочих монахов своего монастырька, от коих, по правде сказать, не видал ни Кириакова простодушия и никакого дела на службу веры полезного: живут себе этаким, так сказать, форпостом христианства в краю язычников, а ничего, ленивцы, не делают - даже языку туземному ни один не озаботился научиться.
Щунял я их, щунял келейно и, наконец, с амвона на них громыхнул словом царя Ивана к преподобному Гурию, что "напрасно-де именуют чернецов ангелами, - нет им с ангелами сравнения, ни какого-либо подобия, а должны они уподобляться апостолам, которых Христос послал учить и крестить!"
Кириак приходит ко мне на другой день урок давать и прямо мне в ноги:
- Что ты? что ты? - говорю, подымая его, - учителю благий, тебе это не довлеет ученику в ноги кланяться.
- Нет, владыко, уж очень ты меня утешил, так утешил, что я и в жизнь не чаял такого утешения!
- Да чем, - говорю, - божий человек, ты так мною обрадован?
- А что велишь монахам учиться, да идучи вперед учить, а потом крестить; ты прав, владыко, что такой порядок устроил, его и Христос велел, и приточник поучает: "идеже несть учения души, несть добра". Крестить-то они все могучи, а обучить слову нетяги.
- Ну, уж это, - говорю, - ты меня, брат, кажется, шире понял, чем я говорил; этак ведь, по-твоему, и детей бы не надо крестить.
- Дети христианские другое дело, владыко.
- Ну да; и предков бы наших князь Владимир не окрестил, если бы долго от них научености ждал.
А он мне отвечает:
- Эх, владыко, да ведь и впрямь бы их, может, прежде поучить лучше было. А то сам, чай, в летописи читал - все больно скоро варом вскипело, "понеже благочестие его со страхом бе сопряжено". Платон митрополит мудро сказал: "Владимир поспешил, а греки слукавили, - невежд ненаученных окрестили". Что нам их спешке с лукавством следовать? ведь они, знаешь, "льстивы даже до сего дня". Итак, во Христа-то мы крестимся, да во Христа не облекаемся. Тщетно это так крестить, владыко!
- Как, - говорю, - тщетно? Отец Кириак, что ты это, батюшка, проповедуешь?
- А что же, - отвечает, - владыко? - ведь это благочестивой тростью писано, что одно водное крещение невежде к приобретению жизни вечной не служит.
Посмотрел я на него и говорю серьезно:
- Послушай, отец Кириак, ведь ты еретичествуешь.
- Нет, - отвечает, - во мне нет ереси, я по тайноводству святого Кирилла Иерусалимского правоверно говорю: "Симон Волхв в купели тело омочи водою, но сердце не просвети духом, и сниде, и изыде телом, а душою не спогребеся, и не возста". Что окрестился, что выкупался, все равно христианином не был. Жив господь и жива душа твоя, владыко, - вспомни, разве не писано будут и крещеные, которые услышат "не вем вас", и некрещеные, которые от дел совести оправдятся и внидут, яко хранившие правду и истину. Неужели же ты сие отметаешь?
Ну, думаю, подождем об этом беседовать, и говорю:
- Давай-ка, - говорю, - брат, не иерусалимскому, а дикарскому языку учиться, бери указку, да не больно сердись, если я не толков буду.
- Я не сердит, владыко, - отвечает.
И точно, удивительно был благодушный и откровенный старик и прекрасно учил меня. Толково и быстро открыл он мне все таинства, как постичь эту молвь, такую бедную и немногословную, что ее едва ли можно и языком назвать. Во всяком разе это не более как язык жизни животной, а не жизни умственной; а между тем усвоить его очень трудно: обороты речи, краткие и непериодические, делают крайне затруднительным переводы на эту молвь всякого текста, изложенного по правилам языка выработанного, со сложными периодами и подчиненными предложениями; а выражения поэтические и фигуральные на него вовсе не переводимы, да и понятия, ими выражаемые, остались бы для этого бедного люда недоступны. Как рассказать им смысл слов: "Будьте хитры, как змии, и незлобивы, как голуби", когда они и ни змеи и ни голубя никогда не видали и даже представить их себе не могут. Нельзя им подобрать слов: ни мученик, ни креститель, ни предтеча, а пресвятую деву если перевести по-ихнему словами шочмо Абя, то выйдет не наша богородица, а какое-то шаманское божество женского пола, - короче сказать - богиня. Про заслуги же святой крови или про другие тайны веры еще труднее говорить, а строить им какую-нибудь богословскую систему или просто слово молвить о рождении без мужа, от девы, - и думать нечего: они или ничего не поймут, и это самое лучшее, а то, пожалуй, еще прямо в глаза расхохочутся.
Все это мне передал Кириак, и передал так превосходно, что я, узнав дух языка, постиг и весь дух этого бедного народа; и что всего мне было самому над собою забавнее, что Кириак с меня самым незаметным образом всю мою напускную суровость сбил: между нами установились отношения самые приятные, легкие и такие шутливые, что я, держась сего шутливого тона, при конце своих уроков велел горшок каши сварить, положил на него серебряный рубль денег да черного сукна на рясу и понес все это, как выученик, к Кириаку в келью.
Он жил под колокольнею в такой маленькой келье, что как я вошел туда, так двоим и повернуться негде, а своды прямо на темя давят; но все тут опрятно, и даже на полутемном окне с решеткою в разбитом варистом горшке астра цветет.
Кириака я застал за делом - он низал что-то из рыбьей чешуи и нашивал на холстик.
- Что ты это, - говорю, - стряпаешь?
- Уборчики, владыко.
- Какие уборчики?
- А вот девчонкам маленьким дикарским уборчики: они на ярмарку приезжают, я им и дарю.
- Это ты язычниц неверных радуешь?
- И-и, владыко! полно-ка тебе все так: "неверные" да "неверные"; всех один господь создал; жалеть их, слепых, надо.
- Просвещать, отец Кириак.
- Просветить, - говорит, - хорошо это, владыко, просветить. Просвети, просвети, - и зашептал: "Да просветится свет твой пред человеки, когда увидят добрыя твоя дела".
- А я вот, - говорю, - к тебе с поклоном пришел и за выучку горшок каши принес.
- Ну что же, хорошо, - говорит, - садись же и сам при горшке посиди - гость будешь.
Усадил он меня на обрубочек, сам сел на другой, а кашу мою на скамью поставил и говорит:
- Ну, покушай у меня, владыко; твоим же добром да тебе же челом.
Стали мы есть со стариком кашу и разговорились.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Меня, по правде сказать, очень занимало, что такое отклонило Кириака от его успешной миссионерской деятельности и заставило так странно, по тогдашнему моему взгляду - почти преступно или во всяком случае соблазнительно относиться к этому делу.
- О чем, - говорю, - станем беседовать? - к доброму привету хороша и беседа добрая. Скажи же мне: не знаешь ли ты, как нам научить вере вот этих инородцев, которых ты все под свою защиту берешь?
- А учить надо, владыко, учить, да от доброго жития пример им показать.
- Да где же мы с тобою их будем учить?
- Не знаю, владыко; к ним бы надо с научением идти.
- То-то и есть.
- Да, учить надо, владыко; и утром сеять семя, и вечером не давать отдыха руке, - все сеять.
- Хорошо говоришь, - отчего же ты так не делаешь?
- Освободи, владыко, не спрашивай.
- Нет уж, расскажи.
- А требуешь рассказать, так поясни: зачем мне туда идти?
- Учить и крестить.
- Учить? - учить-то, владыко, неспособно.
- Отчего? враг, что ли, не дает?
- Не-ет! что враг, - велика ли он для крещеного человека особа: его одним пальчиком перекрести, он и сгинет; а вражки мешают, - вот беда!
- Что это за вражки?
- А вот куцые одетели, отцы благодетели, приказные, чиновные, с приписью подьячие.
- Эти, стало быть, самого врага сильней?
- Как же можно: сей род, знаешь, ничем не изымается, даже ни молитвою, ни постом.
- Ну, так надо, значит, просто крестить, как все крестят.
- Крестить... - проговорил за мною Кириак, и - вдруг замолчал и улыбнулся.
- Что же? продолжай.
Улыбка сошла с губ Кириака, и он с серьезною и даже суровою миной добавил:
- Нет, я скорохватом не хочу это делать, владыко.
- Что-о-о!
- Я не хочу этого так делать, владыко, вот что! - отвечал он твердо и опять улыбнулся.
- Чего ты смеешься? - говорю. - А если я тебе велю крестить?
- Не послушаю, - отвечал он, добродушно улыбнувшись, и, фамильярно хлопнув меня рукою по колену, заговорил:
- Слушай, владыко, читал ты или нет, - есть в житиях одна славная повесть.
Но я его перебил и говорю:
- Поосвободи, пожалуйста, меня с житиями: здесь о слове божием, а не о преданиях человеческих. Вы, чернецы, знаете, что в житиях можно и того и другого достать, и потому и любите все из житий хватать.
А он отвечает:
- Дай же мне, владыко, кончить; может, я и из житий что-нибудь прикладно скажу.
И рассказал старую историю из первых христианских веков о двух друзьях - христианине и язычнике, из коих первый часто говорил последнему о христианстве и так ему этим надокучил, что тот, будучи до тех пор равнодушен, вдруг стал ругаться и изрыгать самые злые хулы на Христа и на христианство, а при этом его подхватил конь и убил. Друг христианин видел в этом чудо и был в ужасе, что друг его язычник оставил жизнь в таком враждебном ко Христу настроении. Христианин сокрушался об этом и горько плакал, говоря: "Лучше бы я ему совсем ничего о Христе не говорил, - он бы тогда на него не раздражался и ответа бы в том не дал". Но, к утешению его, он известился духовно, что друг его принят Христом, потому что, когда язычнику никто не докучал настойчивостью, то он сам с собою размышлял о Христе и призвал его в своем последнем вздохе.