‑ Только, ‑ говорит, ‑ стариков ублаготворил. Халатов, ковров раздарил рублей на сто, да цибик чаю, да попоил винцом, кто пьет. И по двадцать копеек за десятину взял. ‑ Показывает купчую. ‑ Земля, ‑ говорит, ‑ но речке, и степь вся ковыльная.
Стал расспрашивать Пахом, как и что.
‑ Земли, ‑ говорит купец, ‑ там не обойдешь и в год: все башкирская. А народ несмышленый, как бараны. Можно почти даром взять.
"Ну, ‑ думает Пахом, ‑ что ж мне за мои тысячу рублей пятьсот десятин купить да еще долг на шею забрать. А тут я за тысячу рублей чем завладаю!"
V
Расспросил Пахом, как проехать, и только проводил купца, собрался сам ехать. Оставил дом на жену, сам собрался с работником, поехал. Заехали в город, купили чаю цибик, подарков, вина ‑ все, как купец сказал. Ехали, ехали, верст пятьсот отъехали. На седьмые сутки приехали на башкирскую кочевку. Все так, как купец говорил. Живут все в степи, над речкой, в кибитках войлочных. Сами не пашут и хлеба не едят. А в степи скотина ходит и лошади косяками. За кибитками жеребята привязаны, и к ним два раза в день маток пригоняют; кобылье молоко доят и из него кумыс делают. Бабы кумыс болтают и сыр делают, а мужики только и знают ‑ кумыс и чай пьют, баранину едят да на дудках играют. Гладкие все, веселые, все лето празднуют. Народ совсем темный, и по‑русски не знают, а ласковый.
Только увидали Пахома, повышли из кибиток башкирцы, обступили гостя. Нашелся переводчик. Сказал ему Пахом, что он об земле приехал. Обрадовались башкирцы, подхватили Пахома, свели его в кибитку хорошую, посадили на ковры, подложили под него подушек пуховых, сели кругом, стали угощать чаем, кумысом. Барана зарезали и бараниной накормили. Достал Пахом из тарантаса подарки, стал башкирцам раздавать. Одарил Пахом башкирцев подарками и чай разделил. Обрадовались башкирцы. Лопотали, лопотали промеж себя, потом велели переводчику говорить.
‑ Велят тебе сказать, ‑ говорит переводчик, ‑ что они полюбили тебя и что у нас обычай такой ‑ гостю всякое удовольствие делать в за подарки отдаривать. Ты нас одарил; теперь скажи, что тебе из нашего полюбится, чтоб тебя отдарить?
‑ Полюбилась мне, ‑ говорит Пахом, ‑ больше всего у вас земля. У нас, говорит, ‑ в земле теснота, да и земля выпаханная, а у вас земли много и земля хороша. Я такой и не видывал.
Передал переводчик. Поговорили, поговорили башкирцы. Не понимает Пахом, что они говорят, а видит, что веселы, кричат что‑то, смеются. Затихли потом, смотрят на Пахома, а переводчик говорит:
‑ Велят, ‑ говорит, ‑ они тебе сказать, что за твое добро рады тебе сколько хочешь земли отдать. Только рукой покажи какую ‑ твоя будет.
Поговорили они еще и что‑то спорить стали. И спросил Пахом, о чем спорят. И сказал переводчик:
‑ Говорят одни, что надо об земле старшину спросить, а без него нельзя. А другие говорят, и без него можно.
VI
Спорят башкирцы, вдруг идет человек в шапке лисьей. Замолчали все и встали. И говорит переводчик:
‑ Это старшина самый.
Сейчас достал Пахом лучший халат и поднес старшине и еще чаю пять фунтов. Принял старшина и сел на первое место. И сейчас стали говорить ему что‑то башкирцы. Слушал, слушал старшина, кивнул головой, чтоб они замолчали, и стал говорить Пахому по‑русски.
‑ Что ж, ‑ говорит, ‑ можно. Бери, где полюбится. Земли много.
"Как же я возьму, сколько хочу, ‑ думает Пахом. ‑ Надо же как ни есть закрепить. А то скажут твоя, а потом отнимут".
‑ Благодарим вас, ‑ говорит, ‑ на добром слове. Земли ведь у вас много, а мне немножко надо. Только бы мне знать, какая моя будет. Уж как‑нибудь все‑таки отмерять да закрепить за мной надо. А то в смерти живого бог волен. Вы, добрые люди, даете, а придется ‑ дети ваши отнимут.
‑ Правда твоя, ‑ говорит старшина, ‑ закрепить можно.
Стал Пахом говорить:
‑ Я вот слышал, у вас купец был. Вы ему тоже землицы подарили и купчую сделали; так и мне бы тоже.
Все понял старшина.
‑ Это все можно, ‑ говорит. ‑ У нас и писарь есть, и в город поедем, и все печати приложим.
‑ А цена какая будет? ‑ говорит Пахом.
‑ Цена у нас одна: тысяча рублей за день.
Не понял Пахом.
‑ Какая же это мера ‑ день? Сколько в ней десятин будет?
‑ Мы этого, ‑ говорит, ‑ не умеем считать. А мы за день продаем; сколько обойдешь в день, то и твое, а цена дню тысяча рублей.
Удивился Пахом.
‑ Да ведь это, ‑ говорит, ‑ в день обойти, земли много будет.
Засмеялся старшина.
‑ Вся твоя! ‑ говорит. ‑ Только один уговор: если назад не придешь в день к тому месту, с какого возьмешься, пропали твои деньги.
‑ А как же, ‑ говорит Пахом, ‑ отметить, где я пройду?
‑ А мы станем на место, где ты облюбуешь, мы стоять будем, а ты иди, делай круг; а с собой скребку возьми и, где надобно, замечай, на углах ямки рой, дернички клади, потом с ямки на ямку плугом проедем. Какой хочешь круг забирай, только до захода солнца приходи к тому месту, с какого взялся. Что обойдешь, все твое.
Обра 1000 довался Пахом. Порешили наране выезжать. Потолковали, попили еще кумысу, баранины поели, еще чаю напились; стало дело к ночи. Уложили Пахома спать на пуховике, и разошлись башкирцы. Обещались завтра на зорьке собраться, до солнца на место выехать.
VII
Лег Пахом на пуховики, и не спится ему, все про землю думает. "Отхвачу, думает, Палестину большую. Верст пятьдесят обойду в день‑то. День‑то нынче что год; в пятидесяти верстах земли‑то что будет. Какую похуже ‑ продам или мужиков пущу, а любенькую отберу, сам на ней сяду. Плуга два быков заведу, человека два работников принайму; десятинок полсотни пахать буду, а на остальной скотину нагуливать стану".
Не заснул всю ночь Пахом. Перед зарей только забылся. Только забылся ‑ и видит он сон. Видит он, что лежит будто он в этой самой кибитке и слышит наружу гогочет кто‑то. И будто захотелось ему посмотреть, кто такой смеется, и встал он, вышел из кибитки и видит ‑ сидит тот самый старшина башкирский перед кибиткой, за живот ухватился обеими руками, закатывается, гогочет на что‑то. Подошел он и спросил: "Чему смеешься?" И видит он, будто это не старшина башкирский, а купец намеднишний, что к ним заезжал, об земле рассказывал. И только спросил у купца: "Ты давно ли тут?" ‑ а это уж и не купец, а тот самый мужик, что на старице снизу заходил. И видит Пахом, что будто и не мужик это, а сам дьявол, с рогами и с копытами, сидит, хохочет, а перед ним лежит человек босиком, в рубахе и портках. И будто поглядел Пахом пристальней, что за человек такой? И видит, что человек мертвый и что это ‑ он сам. Ужаснулся Пахом и проснулся. Проснулся. "Чего не приснится", ‑ думает. Огляделся; видит в открытую дверь ‑ уж бело становится, светать начинает. "Надо, думает, будить народ, пора ехать". Поднялся Пахом, разбудил работника в тарантасе, велел запрягать и пошел башкирцев будить.
‑ Пора, ‑ говорит, ‑ на степь ехать, отмерять.
Повставали башкирцы, собрались все, и старшина пришел. Зачали башкирцы опять кумыс пить, хотели Пахома угостить чаем, да не стал он дожидаться.
‑ Коли ехать, так ехать, ‑ говорит, ‑ пора.
VIII
Собрались башкирцы, сели ‑ кто верхами, кто в тарантасы, поехали. А Пахом с работником на своем тарантасике поехали и с собой скребку взяли. Приехали в степь, заря занимается. Въехали на бугорок, по‑башкирски ‑ на шихан. Вылезли из тарантасов, послезали с лошадей, сошлись в кучку. Подошел старшина к Пахому, показал рукой.
‑ Вот, ‑ говорит, ‑ вся наша, что глазом окинешь. Выбирай любую.
Разгорелись глаза у Пахома: земля вся ковыльная, ровная как ладонь, черная как мак, а где лощинка ‑ так разнотравье, трава по груди.
Снял старшина шапку лисью, поставил на землю.
‑ Вот, ‑ говорит, ‑ метка будет. Отсюда пойди, сюда приходи. Что обойдешь, все твое будет.
Вынул Пахом деньги, положил на шапку, снял кафтан, в одной поддевке остался, перепоясался потуже под брюхо кушаком, подтянулся, сумочку с хлебом за пазуху положил, баклажку с водой к кушаку привязал, подтянул голенища, взял скребку у работника, собрался идти. Думал, думал, в какую сторону взять, везде хорошо. Думает: "Все одно: пойду на восход солнца". Стал лицом к солнцу, размялся, ждет, чтобы показалось оно из‑за края. Думает: "Ничего времени пропускать не стану. Холодком и идти легче". Только брызнуло из‑за края солнце, вскинул Пахом скребку на плечо и пошел в степь.
Пошел Пахом ни тихо, ни скоро. Отошел с версту; остановился, вырыл ямку и дернички друг на дружку положил, чтоб приметней было. Пошел дальше. Стал разминаться, стал и шагу прибавлять. Отошел еще, вырыл еще другую ямку.
Оглянулся Пахом. На солнце хорошо видно шихан, и народ стоит, и у тарантасов на колесах шины блестят. Угадывает Пахом, что верст пять прошел. Согреваться стал, снял поддевку, вскинул на плечо, пошел дальше. Отошел еще верст пять. Тепло стало. Взглянул на солн 1000 ышко ‑ уж время об завтраке.
"Одна упряжка прошла, ‑ думает Пахом. ‑ А их четыре в дню, рано еще заворачивать. Дай только разуюсь". Присел, разулся, сапоги за пояс, пошел дальше. Легко идти стало. Думает: "Дай пройду еще верст пяток, тогда влево загибать стану. Место‑то хорошо очень, кидать жалко. Что дальше, то лучше". Пошел еще напрямик. Оглянулся ‑ шихан уж чуть видно, и народ, как мураши, на нем чернеется, и чуть блестит что‑то.
"Ну, ‑ думает Пахом, ‑ в эту сторону довольно забрал; надо загибать. Да и разопрел ‑ пить хочется". Остановился, вырыл ямку побольше, положил дернички, отвязал баклажку, напился и загнул круто влево. Шел он, шел, трава пришла высокая, и жарко стало.