- Перво дело - куплю тебе костюм: розовое трико с золотом... туфли тоже розовые, атласные... В Киеве, в Харькове или, например, скажем, в городе Одессе - там, брат, во какие цирки!.. Фонарей видимо-невидимо... все электричество горит... Народу, может быть, тысяч пять, а то и больше... почему я знаю? Фамилию мы тебе сочиним непременно итальянскую. Что такая за фамилия Естифеев или, скажем, Лодыжкин? Чепуха одна - нет никакого в ней воображения. А мы тебя в афише запустим - Антонио или, например, тоже хорошо - Энрико или Альфонзо...
Дальше мальчик ничего не слыхал. Нежная и сладкая дремота овладела им, сковав и обессилив его тело. Заснул и дедушка, потерявший вдруг нить своих любимых послеобеденных мыслей о блестящем цирковом будущем Сергея. Один раз ему сквозь сон показалось, что Арто на кого-то рычит. На мгновение в его затуманенной голове скользнуло полусознательное и тревожное воспоминание о давешнем дворнике в розовой рубахе, но, разморенный сном, усталостью и жарой, он не смог встать, а только лениво, с закрытыми глазами, окликнул собаку:
- Арто... куда? Я т-тебя, бродяга!
Но мысли его тотчас же спутались и расплылись в тяжелых и бесформенных видениях.
Разбудил дедушку голос Сергея. Мальчик бегал взад и вперед по той стороне ручья, пронзительно свистал и кричал громко, с беспокойством и испугом:
- Арто, иси! Назад! Фью, фью, фью! Арто, назад!
- Ты что, Сергей, вопишь? - недовольно спросил Лодыжкин, с трудом расправляя затекшую руку.
- Собаку мы проспали, вот что! - раздраженным голосом грубо ответил мальчик. - Пропала собачка.
Он резко свистнул и еще раз закричал протяжно:
- Арто-о-о!
- Глупости ты выдумываешь!.. Вернется, - сказал дедушка. Однако он быстро встал на ноги и стал кричать собаку сердитым, сиплым со сна, старческим фальцетом:
- Арто, сюда, собачий сын!
Он торопливо, мелкими, путающимися шажками перебежал через мост и поднялся вверх по шоссе, не переставая звать собаку. Перед ним лежало видное глазу на полверсты, ровное, ярко-белое полотно дороги, но на нем - ни одной фигуры, ни одной тени.
- Арто! Ар-то-шень-ка! - жалобно завыл старик.
Но вдруг он остановился, нагнулся низко к дороге и присел на корточки.
- Да-а, вот оно какое дело-то! - произнес старик упавшим голосом. - Сергей! Сережа, поди-ка сюда.
- Ну, что там еще? - грубо отозвался мальчик, подходя к Лодыжкину. - Вчерашний день нашел?
- Сережа... что это такое?.. Вот это, что это такое? Ты понимаешь? - еле слышно спрашивал старик.
Он глядел на мальчика жалкими, растерянными глазами, а его рука, показывавшая прямо в землю, ходила во все стороны.
На дороге в белой пыли валялся довольно большой недоеденный огрызок колбасы, а рядом с ним во всех направлениях отпечатались следы собачьих лап.
- Свел ведь, подлец, собаку! - испуганно прошептал дедушка, все еще сидя на корточках. - Не кто, как он, - дело ясное... Помнишь, давеча у моря-то он все колбасой прикармливал.
- Дело ясное, - мрачно и со злобой повторил Сергей.
Широко раскрытые глаза дедушки вдруг наполнились крупными слезами и быстро замигали. Он закрыл их руками.
- Что же нам теперь делать, Сереженька? А? Делать-то нам что теперь? - спрашивал старик, качаясь взад и вперед и беспомощно всхлипывая.
- Что делать, что делать! - сердито передразнил его Сергей. - Вставай, дедушка Лодыжкин, пойдем!..
- Пойдем, - уныло и покорно повторил старик, подымаясь с земли. - Ну что ж, пойдем, Сереженька!
Вышедший из терпения Сергей закричал на старика, как на маленького:
- Будет тебе, старик, дурака-то валять. Где это видано всамделе, чтобы чужих собак заманивать? Чего ты глазами на меня хлопаешь? Неправду я говорю? Прямо придем и скажем: "Подавай назад собаку!" А нет - к мировому, вот и весь сказ.
- К мировому... да... конечно... Это верно, к мировому... - с бессмысленной, горькой улыбкой повторял Лодыжкин. Но глаза его неловко и конфузливо забегали. - К мировому... да... Только вот что, Сереженька... не выходит это дело... чтобы к мировому...
- Как это не выходит? Закон один для всех. Чего им в зубы смотреть? - нетерпеливо перебил мальчик.
- А ты, Сережа, не того... не сердись на меня. Собаку-то нам с тобой не вернут. - Дедушка таинственно понизил голос. - Насчет пачпорта я опасаюсь. Слыхал, что давеча господин говорил? Спрашивает: "А пачпорт у тебя есть?" Вот она, какая история. А у меня, - дедушка сделал испуганное лицо и зашептал еле слышно, - у меня, Сережа, пачпорт-то чужой.
- Как чужой?
- То-то вот - чужой. Свой я потерял в Таганроге, а может быть, украли его у меня. Года два я потом крутился: прятался, взятки давал, писал прошения... Наконец вижу, нет никакой моей возможности, живу точно заяц - всякого опасаюсь. Покою вовсе не стало. А тут в Одессе, в ночлежке, подвернулся один грек. "Это, говорит, сущие пустяки. Клади, говорит, старик, на стол двадцать пять рублей, а я тебя навеки пачпортом обеспечу". Раскинул я умом туда-сюда. Эх, думаю, пропадай моя голова. Давай, говорю. И с тех пор, милый мой, вот я и живу по чужому пачпорту.
- Ах, дедушка, дедушка! - глубоко, со слезами в груди вздохнул Сергей. - Собаку мне уж больно жалко... Собака-то уж хороша очень...
- Сереженька, родной мой! - протянул к нему старик дрожащие руки. - Да будь только у меня пачпорт настоящий, разве я бы поглядел, что они генералы? За горло бы взял!.. "Как так? Позвольте! Какое имеете полное право чужих собак красть? Какой такой закон на это есть?" А теперь нам крышка, Сережа. Приду я в полицию - первое дело: "Подавай пачпорт! Это ты самарский мещанин Мартын Лодыжкин?" - "Я, вашескродие". А я, братец, и не Лодыжкин вовсе и не мещанин, а крестьянин, Иван Дудкин. А кто таков этот Лодыжкин - один бог его ведает. Почем я знаю, может, воришка какой или беглый каторжник? Или, может быть, даже убивец? Нет, Сережа, ничего мы тут не сделаем... Ничего, Сережа...
Голос у дедушки оборвался и захлебнулся. Слезы опять потекли по глубоким, коричневым от загара морщинам. Сергей, который слушал ослабевшего старика молча, с плотно сжатыми бронями, бледный от волнения, вдруг взял его под мышки и стал подымать.
- Пойдем, дедушка, - сказал он повелительно и ласково в то же время. - К черту пачпорт, пойдем! Не ночевать же нам на большой дороге.
- Милый ты мой, родной, - приговаривал, трясясь всем телом, старик. - Собачка-то уж очень затейная... Артошенька-то наш... Другой такой не будет у нас...
- Ладно, ладно... Вставай, - распоряжался Сергей. - Дай я тебя от пыли-то очищу. Совсем ты у меня раскис, дедушка.
В этот день артисты больше не работали. Несмотря на свой юный возраст, Сергей хорошо понимал все роковое значение этого страшного слова "пачпорт". Поэтому он не настаивал больше ни на дальнейших розысках Арто, ни на мировом, ни на других решительных мерах. Но пока он шел рядом с дедушкой до ночлега, с лица его не сходило новое, упрямое и сосредоточенное выражение, точно он задумал про себя что-то чрезвычайно серьезное и большое.
Не сговариваясь, но, очевидно, по одному и тому же тайному побуждению, они нарочно сделали значительный крюк, чтобы еще раз пройти мимо "Дружбы". Перед воротами они задержались немного, в смутной надежде увидеть Арто или хоть услышать издали его лай.
Но резные ворота великолепной дачи были плотно закрыты, и в тенистом саду под стройными печальными кипарисами стояла важная, невозмутимая, душистая тишина.
- Гос-спо-да! - шипящим голосом произнес старик, вкладывая в это слово всю едкую горечь, переполнившую его сердце.
- Будет тебе, пойдем, - сурово приказал мальчик и потянул своего спутника за рукав.
- Сереженька, может, убежит от них еще Артошка-то? - вдруг опять всхлипнул дедушка. - А? Как ты думаешь, милый?
Но мальчик не ответил старику. Он шел впереди большими, твердыми шагами. Его глаза упорно смотрели вниз на дорогу, а тонкие брови сердито сдвинулись к переносью.
6
Молча дошли они до Алупки. Дедушка всю дорогу кряхтел и вздыхал, Сергей же сохранял на лице злое, решительное выражение. Они остановились на ночлег в грязной турецкой кофейной, носившей блестящее название "Ылдыз", что значит по-турецки "звезда". Вместе с ними ночевали греки - каменотесы, землекопы - турки, несколько человек русских рабочих, перебивавшихся поденным трудом, а также несколько темных, подозрительных бродяг, которых так много шатается по югу России. Все они, как только кофейная закрылась в определенный час, разлеглись на скамьях, стоящих вдоль стен, и прямо на полу, причем те, что были поопытнее, положили, из нелишней предосторожности, себе под голову все, что у них было наиболее ценного из вещей и из платья.
Было далеко за полночь, когда Сергей, лежавший на полу рядом с дедушкой, осторожно поднялся и стал бесшумно одеваться. Сквозь широкие окна лился в комнату бледный свет месяца, стелился косым, дрожащим переплетом по полу и, падая на спящих вповалку людей, придавал их лицам страдальческое и мертвое выражение.
- Ты куда носью ходись, мальцук? - сонно окликнул Сергея у дверей хозяин кофейной, молодой турок Ибрагим.
- Пропусти. Надо! - сурово, деловым тоном ответил Сергей. - Да вставай, что ли, турецкая лопатка!
Зевая, почесываясь и укоризненно причмокивая языком, Ибрагим отпер двери. Узкие улицы татарского базара были погружены в густую темно-синюю тень, которая покрывала зубчатым узором всю мостовую и касалась подножий домов другой, освещенной стороны, резко белевшей в лунном свете своими низкими стенами. На дальних окраинах местечка лаяли собаки. Откуда-то, с верхнего шоссе, доносился звонкий и дробный топот лошади, бежавшей иноходью.
Миновав белую, с зеленым куполом, в виде луковицы, мечеть, окруженную молчаливой толпой темных кипарисов, мальчик спустился по тесному кривому переулку на большую дорогу. Для легкости Сергей не взял с собой верхней одежды, оставшись в одном трико. Месяц светил ему в спину, и тень мальчика бежала впереди его черным, странным, укороченным силуэтом. По обоим бокам шоссе притаился темный курчавый кустарник. Какая-то птичка кричала в нем однообразно, через ровные промежутки, тонким, нежным голосом: "Сплю!.. Сплю!.." И казалось, что она покорно сторожит в ночной тишине какую-то печальную тайну, и бессильно борется со сном и усталостью, и тихо, без надежды, жалуется кому-то: "Сплю, сплю!.." А над темными кустами и над синеватыми шапками дальних лесов возвышался, упираясь своими двумя зубцами в небо, Ай-Петри - такой легкий, резкий, воздушный, как будто он был вырезан из гигантского куска серебряного картона.