VI.
Воспоминания и представления с усиленной быстротой сменялись в воображении. "Советчик, что всё кричит из вторых саней, какой это мужик должен быть? Верно, рыжий, плотный, с короткими ногами ‑ думаю я, ‑ в роде Федора Филиппыча, нашего старого буфетчика". И вот я вижу лестницу нашего большого дома и пять человек дворовых, которые на полотенцах, тяжело ступая, тащат фортепьяно из флигеля; вижу Федора Филиппыча с завороченными рукавами нанкового сюртука, который несет одну педаль забегает вперед, отворяет задвижки, подергивает там за ручник, поталкивает тут, пролезает между ног, всем мешает и озабоченным голосом кричит, не переставая: ‑ На себя возьми, передовые‑то, передовые! Вот так, хвостом‑то в гору, в гору, в гору, заноси в дверь! Вот так. ‑ Уж вы позвольте, Федор Филиппыч! мы одни, ‑ робко замечает садовник, прижатый к перилам, весь красный от напряжения, из последних сил поддерживая один угол рояля. Но Федор Филиппыч не унимается. "И что это? ‑ рассуждал я, ‑ думает он, что он полезен, необходим для общего дела, или просто рад, что Бог дал ему это самоуверенное, убедительное красноречие, и с наслаждением расточает его? Должно быть, так". И я вижу почему‑то пруд, усталых дворовых, которые по колено в воде тянут невод, и опять Федор Филиппыч с лейкой, крича на всех, бегает по берегу и только изредка подходит к воде, чтобы, придержав рукой золотистых карасей, спустить мутную воду и набрать свежей. Но вот полдень в июле месяце. Я по только что скошенной траве сада, под жгучими прямыми лучами солнца, иду куда‑то. Я еще очень молод, мне чего‑то недостает и чего‑то хочется. Я иду к пруду на свое любимое место, между шиповниковой клумбой и березовой аллеей, и ложусь спать. Помню чувство, с которым я, лежа, гляжу сквозь красные колючие стволы шиповника на черную, засохшую крупинками землю и на просвечивающее ярко‑голубое зеркало пруда. Это было чувство какого‑то наивного самодовольствия и грусти. Всё вокруг меня было так прекрасно, и так сильно действовала на меня эта красота, что мне казалось я сам хорош, и одно, что мне досадно было, это то, что никто не удивляется мне. Жарко. Я пытаюсь заснуть, чтоб утешиться; но мухи, несносные мухи, не дают мне и здесь покоя, начинают собираться около меня и упорно, туго как‑то, как косточки, перепрыгивают со лба на руки. Пчела жужжит недалеко от меня на самом припеке; желтокрылые бабочки, как раскислые, перелетают с травки на травку. Я гляжу вверх: глазам больно ‑ солнце слишком блестит через светлую листву кудрявой березы, высоко, но тихонько раскачивающейся надо мной своими ветвями, ‑ и кажется еще жарче. Я закрываю лицо платком; становится душно, и мухи как будто липнут к рукам, на которых выступает испарина. В шиповнике завозились воробьи в самой чаще. Один из них спрыгнул на землю в аршине от меня, притворился раза два, что энергически клюнул землю, и, хрустя ветками и весело чиликнув, вылетел из клумбы; другой тоже соскочил на землю, подернул хвостик, оглянулся и также, как стрела, чиликая, вылетел за первым. На пруде слышны удары валька по мокрому белью, и удары эти раздаются и разносятся как‑то низом, вдоль по пруду. Слышны смех и говор и плесканье купающихся. Порыв ветра зашумел верхушками берез еще далеко от меня; вот ближе, слышу, он зашевелил траву, вот и листья шиповниковой клумбы заколебались, забились на своих ветках; а вот, поднимая угол платка и щекотя потное лицо, до меня добежала свежая струя. В отверстие поднятого платка влетела муха и испуганно забилась около влажного рта. Какая‑то сухая ветка жмет мне под спиной. Нет, не улежать: пойти выкупаться. Но вот около самой клумбы слышу торопливые шаги и испуганный женский говор: ‑ Ах, батюшки! Да что ж это! и мужчин никого нету! ‑ Что это, что? ‑ спрашиваю я, выбегая на солнце, у дворовой женщины, которая, охая, бежит мимо меня. Она только оглядывается, взмахивает руками и бежит дальше. Но вот и стопятилетняя старуха Матрена, придерживая рукою платок, сбивающийся с головы, подпрыгивая и волоча одну ногу в шерстяном чулке, бежит к пруду. Две девочки бегут, держась друг за друга, и десятилетний мальчишка, в отцовском сюртуке, держась за посконную юбку одной из них, поспешает сзади. ‑ Что случилось? ‑ спрашиваю я у них. ‑ Мужик утонул. ‑ Где? ‑ В пруде. ‑ Какой? наш? ‑ Нет, прохожий. Кучер Иван, ёрзая большими сапогами по скошенной траве, и толстый приказчик Яков, с трудом переводя дух, бегут к пруду, и я бегу за ними. Помню чувство, которое мне говорило: Вот бросься и вытащи мужика, спаси его, и все будут удивляться тебе", чего мне именно и хочется. ‑ Где же, где? ‑ спрашиваю я у толпы дворовых, собравшейся на берегу. ‑ Вон там, в самой пучине, к тому берегу, у бани почти, ‑ говорит прачка, убирая мокрое белье на коромысло. ‑ Я гляжу, что он ныряет; а он покажется так‑то, да и уйдет опять, покажется еще, да как крикнет: "тону, батюшки!" и опять ушел на низ, ‑ только пузырики пошли. Тут я увидала, мужик тонет. Как взвою: "батюшки, мужик тонет!" И прачка, взвалив на плечо коромысло, виляя боком, пошла по тропинке прочь от пруда. ‑ Вишь, грех какой! ‑ говорит Яков Иванов, приказчик, отчаянным голосом: ‑ что теперь хлопот с земским судом будет ‑ не оберешься. Какой‑то один мужик с косой пробрался сквозь толпу баб, детей и стариков, столпившихся у того берега, и, повесив косу на сук ракиты, медленно разувается. ‑ Где же, где он утонул? ‑ всё спрашиваю я, желая броситься туда и сделать что‑нибудь необыкновенное. Но мне указывают на гладкую поверхность пруда, которую изредка рябит проносящийся ветер. Мне непонятно, как же он утонул, а вода всё так же гладко, красиво, равнодушно стоит над ним, блестя золотом на полуденном солнце, и мне кажется, что я ничего не могу сделать, никого не удивлю, тем более, что весьма плохо плаваю; а мужик уже через голову стаскивает с себя рубашку и сейчас бросится. Все смотрят на него с надеждой и замиранием; но, войдя в воду по плечи, мужик медленно возвращается и надевает рубашку: он не умеет плавать. Народ всё сбегается, толпа становится больше и больше, бабы держатся друг за друга; но никто не подает помощи. Те, которые только что приходят, подают советы, ахают и на лицах выражают испуг и отчаянье; из тех же, которые собрались прежде, некоторые садятся, устав стоять, на траву, некоторые возвращаются. Старуха Матрена спрашивает у дочери, затворила ли она заслонку печи; мальчишка в отцовском сюртуке старательно бросает камешки в воду. Но вот от дому, с лаем и в недоумении оглядываясь назад, бежит под гору Трезорка, собака Федора Филиппыча; но вот и самая фигура его, бегущего с горы и кричащего что‑то, показывается из‑за шиповникоой клумбы. ‑ Что стоите? ‑ кричит он, на бегу снимая сюртук. ‑ Человек потонул, а они стоят! Давай веревку! Все с надеждой и страхом смотрят на Федора Филиппыча, пока он, придерживаясь рукой за плечо услужливого дворового, снимает носком левой ноги каблук правой. ‑ Вон там, где народ стоит, так вот поправее ракиты, Федор Филиппыч, вон там‑то, ‑ говорит ему кто‑то. ‑ Знаю! ‑ отвечает он и, нахмурив брови, должно быть, в ответ на признаки стыдливости, выражающейся в толпе женщин, снимает рубашку, крестик, передавая его мальчишке‑садовнику, который подобострастно стоит перед ним, и, энергически ступая по скошенной траве, подходит к пруду. Трезорка, в недоумении насчет причин этой быстроты движений своего господина, остановившись около толпы и чмокая, съев несколько травинок около берега, вопросительно смотрит на него и, вдруг весело взвизгнув, вместе с своим хозяином бросается в воду. Первую минуту ничего не видно, кроме пены и брызгов, которые летят даже до нас; но вот Федор Филиппыч, грациозно размахивая руками и равномерно подымая и опуская белую спину, саженями, бойко плывет к тому берегу. Трезорка же, захлебнувшись, торопливо возвращается назад, отряхивается около толпы и на спине вытирается по берегу. В одно и то же время, как Федор Филиппыч подплывает к тому берегу, два кучера прибегают к раките с свернутым на палке неводом. Федор Филиппыч для чего‑то поднимает кверху руки, ныряет раз, другой, третий, всякий раз пуская изо рта струйку воды и красиво встряхивая волосами и не отвечая на вопросы, которые со всех сторон сыплются на него. Наконец он выходит на берег и, сколько мне видно, распоряжается только расправлением невода. Невод вытаскивают, но в корме ничего нет, кроме тины и нескольких мелких карасиков, бьющихся между нею. В то время как невод еще раз затаскивают, я перехожу на ту сторону. Слышно только голос Федора Филиппыча, отдающего приказания, поплескиванье по воде мокрой веревки и вздохи ужаса. Мокрая веревка, привязанная к правому крылу, больше и больше покрытая травой, дальше и дальше выходит из воды. ‑ Теперь вместе тяни, дружней, разом! ‑ кричит голос Федора Филиппыча. Показываются камола, облитые водой. ‑ Есть что‑то, тяжело идет, братцы, ‑ говорит чей‑то голос. Но вот и крылья, в которых бьются два‑три карасика, моча и прижимая траву, вытягиваются на берег. И вот сквозь тонкий, колеблющийся слой возмутившейся воды в натянутой сети показывается что‑то белое. Негромкий, но поразительно слышный средь мертвой тишины вздох ужаса проносится в толпе. ‑ Тащи, дружней, на сухое тащи! ‑ слышится решительный голос Федора Филиппыча, и утопленника по скошенным стеблям лопуха и репейника волоком подтаскивают к раките. И вот я вижу мою добрую старую тетушку в шелковом платье, вижу ее лиловый зонтик с бахромой, который почему‑то так несообразен с этой ужасной по своей простоте картиной смерти, лицо, готовое сию минуту расплакаться. Помню выразившееся на этом лице разочарование, что нельзя тут ни к чему употребить арнику, и помню больное, скорбное чувство, которое я испытал, когда она мне с наивным эгоизмом любви сказала: "Пойдем, мой друг. Ах, как это ужасно! А вот ты всё один купаешься и плаваешь". Помню, как ярко и жарко пекло солнце сухую, рассыпчатую под ногами землю, как играло оно на зеркале пруда, как бились у берегов крупные карпии, в середине зыбили гладь пруда стайки рыбок, как высоко в небе вился ястреб, стоя над утятами, которые, бурля и плескаясь, через тростник выплывали на середину; как грозовые белые кудрявые тучи сбирались на горизонте, как грязь, вытащенная неводом у берега, понемногу расходилась, и как, проходя по плотине, я снова услыхал удары валька, разносящиеся по пруду. Но валек этот звучит, как будто два валька звучат вместе в терцию, и звук этот мучит, томит меня, тем более, что я знаю ‑ этот валек есть колокол, и Федор Филиппыч не заставит замолчать его. И валек этот, как инструмент пытки, сжимает мою ногу, которая зябнет, ‑ я засыпаю. Меня разбудило, как мне показалось, то, что мы очень быстро скачем, и два голоса говорят подле самого меня. ‑ Слышь, Игнат, а Игнат! ‑ говорит голос моего ямщика: ‑ возьми седока ‑ тебе всё одно ехать, а мне что даром гонять! ‑ возьми! Голос Игната подле самого меня отвечает: ‑ А что мне радости‑то за седока отвечать?.. Поставишь полштофа? ‑ Ну, полштофа!.. косушку уж так и быть. ‑ Вишь, косушку! ‑ кричит другой голос: ‑ лошадей помучить за косушку! Я открываю глаза. Всё тот же несносный колеблющийся снег мерещится в глазах, те же ямщики и лошади, но подле себя я вижу какие‑то сани. Мой ямщик догнал Игната, и мы довольно долго едем рядом. Несмотря на то, что голос из других саней советует не брать меньше полуштофа, Игнат вдруг останавливает тройку. ‑ Перекладывай, уж так и быть, твое счастье. Косушку поставь, как завтра приедем. Клади много, что ли? Мой ямщик с несвойственной ему живостью выскакивает на снег, кланяется мне и просит, чтобы я пересел к Игнату. Я совершенно согласен; но видно, что богобоязненный мужичок так доволен, что ему хочется излить на кого‑нибудь свою благодарность и радость: он кланяется, благодарит меня, Алешку, Игнашку. ‑ Ну вот и слава Богу! а то что это, Господи‑батюшка! половину ночи ездим, сами не знаем куда. Он‑то вас довезет, батюшка‑барин, а мои уж лошади вовсе стали. И он выкладывает вещи с усиленной деятельностью. Пока перекладывались, я по ветру, который так и подносил меня, подошел ко вторым саням. Сани, особенно с той стороны, с которой от ветра завешен был на головах двух ямщиков армяк, были на четверть занесены снегом; за армяком же было тихо и уютно. Старичок лежал так же с выпущенными ногами, а сказочник продолжал свою сказку: "В то самое время, как генерал от королевского, значит, имени приходит, значит, к Марии в темницу, в то самое время Мария говорит ему: "Генерал! я в тебе не нуждаюсь и не могу тебя любить, и, значит, ты мне не полюбовник; а полюбовник мой есть тот самый принц..." ‑ В то самое время... ‑ продолжал было он, но, увидав меня, замолк на минуту и стал раздувать трубочку. ‑ Что, барин, сказочку пришли послушать? ‑ сказал другой, которого я называл советчиком. ‑ Да у вас славно, весело! ‑ сказал я. ‑ Что ж! от скуки, ‑ по крайности не думается. ‑ А что, не знаете вы, где мы теперь? Вопрос этот, как мне показалось, не понравился ямщикам. ‑ А кто е разберет, где? може и к калмыкам заехали вовсе, ‑ отвечал советчик. ‑ Что же мы будем делать? ‑ спросил я. ‑ А что делать? Вот едем, можь и выедем, ‑ сказал он недовольным тоном. ‑ Ну, а как не выедем, да лошади станут в снегу, что тогда? ‑ А что! Ничего. ‑ Да замерзнуть можно. ‑ Известно, можно, потому и стогов теперича не видать: значит, мы вовсе к калмыкам заехали. Первое дело надо по снегу смотреть. ‑ А ты никак боишься замерзнуть, барин? ‑ сказал старичок дрожащим голосом. Несмотря на то, что он как будто подтрунивал надо мной, видно было, что он продрог до последней косточки. ‑ Да, холодно очень становится, ‑ сказал я. ‑ Эх ты, барин! А ты бы как я: нет, нет да и пробегись, ‑ оно тебя и согреет. ‑ Первое дело, как пробежишь за саньми, ‑ сказал советчик.