Холодный пот выступил у него по всему телу, он затрясся, как в лихорадке, и бросил ружье. Но это продолжалось только одно мгновение; ему тотчас же пришло в голову, что он герой. Он схватил ружье и вместе с толпой, крича "ура", побежал прочь от убитого француза, с которого тут же солдат стал снимать сапоги. Пробежав шагов двадцать, он прибежал в траншею. Там были наши и батальонный командир.
‑ А я заколол одного! ‑ сказал он батальонному командиру.
‑ Молодцом, барон... .........................................................................
...........................................................................
..............................
12
‑ А знаешь, Праскухин убит,‑ сказал Пест, провожая Калугина, который шел к дому.
‑ Не может быть!
‑ Как же, я сам его видел.
‑ Прощай, однако, мне надо скорее.
"Я очень доволен,‑ думал Калугин, возвращаясь к дому,‑ в первый раз на мое дежурство счастие. Отличное дело, я ‑ жив и цел, представления будут отличные, и уж непременно золотая сабля. Да, впрочем, я и стою ее".
Доложив генералу все, что нужно было, он пришел в свою комнату, в которой, уже давно вернувшись и дожидаясь его, сидел князь Гальцин, читая "Splendeur et miseres des courtisanes" [Одна из тех милых книг, которых развелось такая пропасть в последнее время и которые пользуются особенной популярностью почему‑то между нашею молодежью. (Прим. Л. Н. Толстого.)], которую нашел на столе Калугина.
С удивительным наслаждением Калугин почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку, лежа в постели, уж рассказал Гальцину подробности дела, передавая их весьма естественно,‑ с той точки зрения, с которой подробности эти доказывали, что он, Калугин, весьма дельный и храбрый офицер, на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому что это все знали и не имели никакого права и повода сомневаться, исключая, может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря на то, что, бывало, считал за счастье ходить под руку с Калугиным, вчера только по секрету рассказывал одному приятелю, что Калугин очень хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно не любит ходить на бастионы.
Только что Праскухин, идя рядом с Михайловым, разошелся с Калугиным и, подходя к менее опасному месту, начинал уже оживать немного, как он увидал молнию, ярко блеснувшую сзади себя, услыхал крик часового; "Маркела!" ‑ и слова одного из солдат, шедших сзади: "Как раз на батальон прилетит!"
Михайлов оглянулся: светлая точка бомбы, казалось, остановилась на своем зените ‑ в том положении, когда решительно нельзя определить ее направления. Но это продолжалось только мгновение: бомба быстрее и быстрее, ближе и ближе, так что уже видны были искры трубки и сл 1000 ышно роковое посвистывание, опускалась прямо в середину батальона.
‑ Ложись! ‑ крикнул чей‑то испуганный голос.
Михайлов упал на живот. Праскухин невольно согнулся до самой земли и зажмурился; он слышал только, как бомба где‑то очень близко шлепнулась на твердую землю. Прошла секунда, показавшаяся часом,‑ бомбу не рвало. Праскухин испугался, не напрасно ли он струсил,‑ может быть, бомба упала далеко и ему только казалось, что трубка шипит тут же. Он открыл глаза и с самолюбивым удовольствием увидал, что Михайлов, которому он должен двенадцать рублей с полтиной, гораздо ниже и около самых ног его, недвижимо, прижавшись к нему, лежал на брюхе. Но тут же глаза его на мгновение встретились с светящейся трубкой, в аршине от него, крутившейся бомбы.
Ужас ‑ холодный, исключающий все другие мысли и чувства ужас‑объял все существо его; он закрыл лицо руками и упал на колена.
Прошла еще секунда ‑ секунда, в которую целый мир чувств, мыслей, надежд, воспоминаний промелькнул в его соображении.
"Кого убьет ‑ меня или Михайлова? Или обоих вместе? А коли меня, то куда? в голову, так все кончено; а ежели в ногу, то отрежут, и я попрошу, чтобы непременно с хлороформом,‑ и я могу еще жив остаться. А может быть, одного Михайлова убьет, тогда я буду рассказывать, как мы рядом шли, и его убило и меня кровью забрызгало. Нет, ко мне ближе ‑ меня".
Тут он вспомнил про двенадцать рублей, которые был должен Михайлову, вспомнил еще про один долг в Петербурге, который давно надо было заплатить; цыганский мотив, который он пел вечером, пришел ему в голову; Женщина, которую он любил, явилась ему в воображении, в чепце с лиловыми лентами; человек, которым он был оскорблен пять лет тому назад и которому он не отплатил за оскорбленье, вспомнился ему, хотя вместе, нераздельно с этими и тысячами других воспоминаний, чувство настоящего ‑ ожидания смерти и ужаса ‑ ни на мгновение не покидало его. "Впрочем, может быть, не лопнет",‑ подумал он и с отчаянной решимостью хотел открыть глаза. Но в это мгновение, еще сквозь закрытые веки, глаза его поразил красный огонь, с страшным треском что‑то толкнуло его в средину груди; он побежал куда‑то, спотыкнулся на подвернувшуюся под ноги саблю и упал на бок.
"Слава богу! Я только контужен",‑было его первою мыслью, и он хотел руками дотронуться до груди,‑ но руки его казались привязанными, и какие‑то тиски сдавливали голову. В глазах его мелькали солдаты ‑ и он бессознательно считал их: "Один, два, три солдата, а вот в подвернутой шинели офицер",‑ думал он; потом молния блеснула в его глазах, и он думал, из чего это выстрелили: из мортиры или из пушки? Должно быть, из пушки; а вот еще выстрелили, а вот еще солдаты ‑ пять, шесть, семь солдат, идут всё мимо. Ему вдруг стало страшно, что они раздавят его; он хотел крикнуть, что он контужен, но рот был так сух, что язык прилип к нёбу, и ужасная жажда мучила его. Он чувствовал, как мокро было у него около груди,‑ это ощущение мокроты напоминало ему о воде, и ему хотелось бы даже выпить то, чем это было мокро. "Верно, я в кровь разбился, как упал",‑ подумал он, и, все более и более начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавят его, он собрал все силы и хотел закричать: "Возьмите меня",‑ но вместо этого застонал так ужасно, что ему страшно стало, слушая себя. Потом какие‑то красные огни запрыгали у него в глазах,‑ и ему показалось, что солдаты кладут на него камни; огни все прыгали реже и реже, камни, которые на него накладывали, давили его больше и больше. Он сделал усилие, чтобы раздвинуть камни, вытянулся и уже больше не видел, не слышал, не думал и не чувствовал. Он был убит на месте осколком в середину груди.
13
Михайлов, увидав бомбу, упал на землю и так же зажмурился, так же два раза открывал и закрывал глаза и так же, как и Праскухин, необъятно много передумал и перечувствовал в эти две секунды, во время которых бомба лежала неразорванною. Он мысленно мо 1000 лился богу и все твердил: "Да будет воля твоя! И зачем я пошел в военную службу,‑ вместе с тем думал он,‑ и еще перешел в пехоту, чтобы участвовать в кампании; не лучше ли было мне оставаться в уланском полку в городе Т., проводить время с моим другом Наташей... а теперь вот что!" И он начал считать: раз, два, три, четыре, загадывая, что ежели разорвет в чет, то он будет жив, а в нечет ‑ то будет убит. "Все кончено!‑убит!"‑подумал он, когда бомбу разорвало (он не помнил, в чет или нечет), и он почувствовал удар и жестокую боль в голове. "Господи, прости мои согрешения!"‑проговорил он, всплеснув руками, приподнялся и без чувств упал навзничь.
Первое ощущение, когда он очнулся, была кровь, которая текла по носу, и боль в голове, становившаяся гораздо слабее. "Это душа отходит,‑ подумал он,что будет там? Господи! Приими дух мой с миром. Только одно странно,рассуждал он,‑ что, умирая, я так ясно слышу шаги солдат и звуки выстрелов".
‑ Давай носилки ‑ эй! ротного убило! ‑ крикнул над его головой голос, который он невольно узнал за голос барабанщика Игнатьева.
Кто‑то взял его за плечи. Он попробовал открыть глаза и увидал над головой темно‑синее небо, группы звезд и две бомбы, которые летели над ним, догоняя одна другую, увидал Игнатьева, солдат с носилками и ружьями, вал траншеи и вдруг поверил, что он еще не на том свете.
Он был камнем легко ранен в голову. Самое первое впечатление его было как будто сожаление: он так было хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что на него неприятно подействовало возвращение к действительности, с бомбами, траншеями, солдатами и кровью; второе впечатление его была бессознательная радость, что он жив, и третье ‑ страх и желание уйти скорей с бастиона. Барабанщик платком завязал голову своему командиру и, взяв его под руку, повел к перевязочному пункту.
"Куда и зачем я иду, однако? ‑ подумал штабс‑капитан, когда он опомнился немного. ‑ Мой долг оставаться с ротой, а не уходить вперед, тем более что и рота скоро выйдет из‑под огня,‑ шепнул ему какой‑то голос,‑ а с раной остаться в деле ‑ непременно награда".
‑ Не нужно, братец,‑ сказал он, вырывая руку от услужливого барабанщика, которому, главное, самому хотелось поскорее выбраться отсюда,‑ я не пойду на перевязочный пункт, а останусь с ротой.
И он повернул назад.
‑ Вам бы лучше перевязаться, ваше благородие, как следует,‑ сказал робкий Игнатьев, ‑ ведь это сгоряча она только оказывает, что ничего, а то хуже бы не сделать, ведь тут вон какая жарня идет... право, ваше благородие.
Михайлов остановился на минуту в нерешительности и, кажется, последовал бы совету Игнатьева, ежели бы не вспомнилась ему сцена, которую он на днях видел на перевязочном пункте: офицер с маленькой царапиной на руке пришел перевязываться, и доктора улыбались, глядя на него, и даже один ‑ с бакенбардами ‑ сказал ему, что он никак не умрет от этой раны и что вилкой можно больней уколоться.