— Не примешь? — Никитский, не выпуская обходчика, ударил его по лицу рукояткой нагайки. — Не примешь? Через час должен поезд пройти, а ты в монахи записался? — Он еще раз ударил его.
Старик упал.
Никитский выбежал во двор.
Некоторое время там слышались голоса, конский топот, и все стихло.
Только пес продолжал лаять и рваться с цепи.
Через час должен пройти поезд! С Низковки! Паровоз туда уже вышел… Может быть, их эшелон? И вдруг страшная догадка мелькнула в Мишином мозгу: бандиты хотят напасть на эшелон! Миша вскочил. Что же делать? Как предупредить? За час они не добегут до Низковки… — На полу стонал обходчик. Возле него, охая и причитая, хлопотала хозяйка.
Миша растолкал Генку:
— Вставай! Слышишь, вставай!
— Чего, чего тебе? — бормотал спросонья Генка.
Миша тащил его. Генка брыкался, пытался снова улечься на тулуп.
— Вставай, — Миша тряс Генку, — здесь Никитский. Они хотят напасть на эшелон…
Мальчики выбрались из сторожки.
Дождь прекратился. Земля отдавала влагой. С крыши равномерно падали капли. Полная луна освещала края редеющих облаков, полотно железной дороги, блестящие рельсы.
Пес во дворе не лаял, не гремел цепью, а выл жутко и тоскливо.
Миша и Генка долго бежали по тропинке вдоль насыпи и остановились, увидев на путях темные фигуры людей. Послышался лязг железа — бандиты разбирали путь.
Это было самое высокое место насыпи перед маленьким мостиком, перекинутым через овраг. К оврагу спускалась рощица. Мальчики услышали ржание лошадей, хруст веток, приглушенные голоса. Тихонько спустились они с насыпи, обогнули рощу и снова помчались во весь дух.
Холодный рассвет все ясней очерчивал контуры предметов, раздвигал дали. Вот видны уже станционные огни. Мальчики бежали изо всех сил, не чувствуя острых камней, не слыша шума ветра. Вдруг донесся отдаленный протяжный гудок паровоза. Они на секунду остановились и снова понеслись вперед. Они ничего не видели, кроме изогнутых железных поручней паровоза, окутанных клубами белого пара. Поручни эти все увеличивались и увеличивались, стали совсем громадными и заслонили собой паровоз. Миша хотел ухватиться за них, как вдруг чья-то сильная рука остановила его… Перед мальчиками стоял Полевой.
— Ну, — строго спросил Полевой, — где шатались?
— Сергей Иваныч… — Миша тяжело дышал, — там Никитский…
— Где? — быстро спросил Полевой.
— Там… в овраге…
— В овраге? — переспросил Полевой.
— Да.
— Вот как… — Полевой на секунду задумался. — Ладно! А теперь марш в вагон! И смотрите, больше из вагона не вылезать, а то под замок посажу.
14. Прощание
Бой продолжался не долго. Бандиты удрали, оставив убитых. Одинокие лошади метались по полю. Красноармейцы ловили лошадей, расседлывали, по мосткам загоняли в вагоны.
Бойцы быстро восстановили путь. Поезд двинулся дальше.
В Бахмаче классный вагон отцепили от эшелона для дальнейшей отправки в Москву. А эшелон уходил на фронт.
Перед отходом эшелона Полевой и Миша уселись в тени пакгауза: Миша — на земле, Полевой — на пустом ящике.
— Ну, Миша, что скажешь на прощание?
Миша ничего не отвечал, только прятал глаза.
— Да, — сказал Полевой, — пришла нам пора расставаться. Не знаю, увидимся или нет, так вот смотри…
Он вынул кортик и положил его на ладонь. Кортик был все такой же, с побуревшей рукояткой и бронзовой змейкой. Полевой повернул рукоятку в ту сторону, куда смотрела голова змеи. Рукоятка вращалась по спирали змеиного тела и вывернулась совсем.
Полевой отъединил от рукоятки змейку и вытянул стержень. Он представлял собой свернутую трубкой тончайшую металлическую пластинку, испещренную непонятными знаками: точками, черточками, кружками.
— Знаешь, что это такое? — спросил Полевой.
— Шифр? — Миша вопросительно взглянул на Полевого.
— Правильно, шифр. Только ключ от этого шифра в ножнах, а ножны у Никитского. Понял теперь, почему ему нужен кортик?
Миша утвердительно кивнул головой.
Полевой вставил на место пластинку, завинтил рукоятку:
— Человека из-за этого кортика убили — значит, есть в нем тайна. Надеялся я эту тайну открыть, да время не то… — И таскать его за собой больше нельзя. Никто судьбы своей не знает, тем более война… Так вот бери… — Он протянул Мише кортик. — Вернусь с фронта — займусь этим кортиком, а не вернусь… — Он подмигнул Мише. — Не вернусь — значит, память обо мне останется.
Миша взял кортик.
— Что же ты молчишь? — спросил Полевой. — Может быть, боишься?
— Чего мне бояться?
— Главное, — сказал Полевой, — не болтай и берегись одного человека.
— Никитского?
— Никитский на тебя и не подумает. Да и где ты его увидишь! Есть еще один человек. Искал я его в Ревске, не нашел. Но он ревский. У Никитского в денщиках служил. Может быть, случай вас столкнет, так остерегайся.
— Кто же это?
Полевой снова посмотрел на Мишу.
— Фамилия его Филин.
— Филин… — задумчиво повторил Миша. — У нас во дворе тоже Филин живет.
— Как его имя-отчество?
— Не знаю. Я его сына знаю — Борьку. Его ребята «Жилой» зовут.
Полевой засмеялся.
— Жила… А он из Ревска, этот Филин?
— Не знаю.
Полевой задумался.
— Филиных много. А этот вряд ли в Москве, должен он запрятаться поглубже. А все же остерегайся. Этот народ такой: одним духом в могилевскую губернию отправят. Понял?
— Понял.
— Не робей, Михаил Григорьевич! — Полевой хлопнул его по плечу. — Ты уже взрослый, можно сказать. Снялся с якоря. Только помни…
Он встал. Миша тоже поднялся.
— Только помни, Мишка, — сказал Полевой, — жизнь — как море. Для себя жить захочешь — будешь как одинокий рыбак в негодной лодчонке: к мелководью жаться, на один и тот же берег смотреть да затыкать пробоины рваными штанами. А будешь жить для народа — на большом корабле поплывешь, на широкий простор выйдешь. Никакие бури не страшны, весь мир перед тобой! Ты за товарищей, а товарищи за тебя. Понял? Вот и хорошо! — Он протянул Мише руку, еще раз улыбнулся и пошел по неровным шпалам, высокий, сильный, в наброшенной на плечи серой солдатской шинели.
Перед отходом поезда состоялся митинг. На вокзале собралось много народу. Пришли жители города и рабочие депо. Девушки прогуливались по платформе, грызли семечки и пересмеивались с бойцами.
Митинг открыл Полевой. Он стоял на крыше штабного вагона, над щитом с эмблемой Интернационала. Полевой сказал, что над Советской Россией нависла угроза. Буржуазия всего мира ополчилась на молодую Советскую Республику. Но рабоче-крестьянская власть одолеет всех врагов, и знамя Свободы водрузится над всем миром. Когда Полевой кончил говорить, все кричали «ура».
Затем выступил один боец. Он сказал, что у армии кругом нехватка, но она, армия, сильна своим несгибаемым духом, своей верой в правое дело. Ему тоже хлопали и кричали «ура». Миша с Генкой, сидя на крыше штабного вагона, тоже хлопали в ладоши и кричали «ура» громче всех.
Потом эшелон отошел от станции.
В широко открытых дверях теплушек сгрудились красноармейцы. Некоторые из них сидели, свесив из вагона ноги в стоптанных ботинках и рваных обмотках, другие стояли за ними. Все они пели «Интернационал». Звуки его заполняли станцию, вырывались в широкую степь и неслись по необъятной земле.
Толпа, стоявшая на перроне, подхватила гимн. Миша выводил его своим звонким голосом. Сердце его вырывалось вместе с песней, по спине пробегала непонятная дрожь, к горлу подкатывал тесный комок, и на глазах показались непозволительные слезы. Поезд уходил и наконец скрылся, вильнув длинным закругленным хвостом.
Вечер зажег на небе мерцающие огоньки, толпа расходилась, и перрон опустел.
Но Миша не уходил. Он все глядел вслед ушедшему поезду, туда, где сверкающая путаница рельсов сливалась в одну узкую стальную полосу, прорезавшую горбатый туманный горизонт. И перед глазами его стоял эшелон, красноармейцы, Полевой в серой солдатской шинели и мускулистый рабочий, разбивающий тяжелым молотом цепи, опутывающие земной шар.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«ДВОР НА АРБАТЕ»
15. Год спустя
Шум в коридоре разбудил Мишу. Он открыл один глаз и тут же зажмурился. Короткий луч солнца пробрался из-за высоких соседних зданий и тысячью неугомонных пылинок клубился между окном и лежащим на полу ковриком. Вышитый на коврике полосатый тигр тоже жмурил глаза и дремал, уткнув голову ж вытянутые лапы. Это был дряхлый тигр, потертый и безобидный. С коврика луч перебрался на край стола, заблестел на никеле маминой кровати, осветил швейную машину и вдруг исчез, будто и не был вовсе.
В комнате стемнело. Снизу, с Арбата и со двора, доносились предостерегающие звонки трамваев, гудки автомобилей, веселые детские голоса, крики точильщиков, старьевщиков — разноголосые, ликующие звуки весенней улицы.
Миша дремал. Не вставать же в первый день каникул в обычное время. Сегодня весь день гулять. Красота!
В комнату, с утюгом в руках, вошла мама, положила на стол сложенное одеяло, поставила утюг на опрокинутую самоварную конфорку. Рядом, на стуле, белела груда выстиранного белья.
— Миша, вставай, — сказала мама. — Вставай, сынок, побыстрей.
Миша лежал не двигаясь. Почему мама всегда знает, спит он или нет? Ведь он лежит с закрытыми глазами…
— Вставай, не притворяйся… — Мама подошла к кровати, засунула руку под одеяло.
Миша поджал ноги под себя, но холодная мамина рука упорно преследовала его пятки. Миша расхохотался и вскочил с кровати.
Он быстро оделся и отправился умываться.
В сумраке запущенной кухни белел кафельный пол, выщербленный от колки дров. На серых стенах чернели длинные мутные потеки — следы лопнувшего зимой водопровода.
Миша снял рубашку с твердым намерением вымыться до пояса. Он давно так решил: с первого дня каникул начать холодные обтирания.
Поеживаясь, он открыл кран. Звонкая струя ударилась о раковину, острые брызги морозно кольнули Мишины плечи.
Да, холодновата еще водичка… Конечно, он твердо решил с первого дня каникул начать холодные обтирания, но… ведь их распустили на две недели раньше, не первого июня, а пятнадцатого мая. Разве он виноват, что школу начали ремонтировать? Решено: он будет обтираться с первого июня. Миша снова надел рубашку.