–Надо десять, шеф. Я вам говорил. Десять на время, пятнадцать до утра. Я же вам говорил.
–Неправда, не говорили. Вы сказали – пять на время. Да, вы сказали, что за ночь пятнадцать, но я ясно слышал…
–Выкладывайте, шеф!
–За что? – спрашиваю. Господи, у меня так колотилось сердце, что вот-вот выскочит. Хоть бы я был одет. Невыносимо стоять в одной пижаме, когда случается такое.
–Ну, давайте, шеф, давайте! – говорит Морис. Да как толкнет меня своей грязной лапой – я чуть не грохнулся на пол, сильный он был, сукин сын. И не успел я оглянуться, они оба уже стояли в комнате. Вид у них был такой, будто это их комната. Санни уселась на подоконник. Морис сел в кресло и расстегнул ворот – на нем была лифтерская форма. Господи, как я нервничал! – Ладно, шеф, выкладывайте денежки! Мне еще на работу идти.
–Вам уже сказано, я больше ни цента не должен. Я же ей дал пятерку.
–Бросьте зубы заговаривать. Деньги на стол!
–За что я буду платить еще пять долларов? – говорю. А голос у меня все дрожит. – Вы хотите меня обжулить.
Морис расстегнул свою куртку до конца. Под ней был фальшивый воротничок без всякой рубашки. Живот у него был толстый, волосатый, здоровенный.
–Никто никого не собирается обжуливать, – говорит он. – Деньги давайте, шеф!
–Не дам!
Только я это сказал, как он встал и пошел на меня. Вид у него был такой, будто он ужасно, ужасно устал или ему все надоело. Господи, как я испугался. Помню, я скрестил руки на груди. Господи, как я испугался. Хуже всего то, что я был в одной пижаме.
–Давайте деньги, шеф! – Он подошел ко мне вплотную. Он все время повторял одно и то же: – Деньги давайте, шеф! – Форменный кретин.
–Не дам.
–Шеф, вы меня доведете, придется с вами грубо обойтись. Не хочу вас обижать, а придется, как видно. Вы нам должны пять монет.
–Ничего я вам не должен, – говорю. – А если вы меня только тронете, я заору на всю гостиницу. Всех перебужу. Полицию, всех! – Сам говорю, а голос у меня дрожит, как студень.
–Давай ори! Ори во всю глотку! Давай! Хочешь, чтоб твои родители узнали, что ты ночь провел с девкой! А еще из хорошей семьи. – Он был хитрый, этот сукин кот. Здорово хитрый.
–Оставьте меня в покое! Если бы вы сказали десять, тогда другое дело. А вы определенно сказали…
–Отдадите вы нам деньги или нет? – Он прижал меня к самой двери. Прямо навалился на меня своим пакостным волосатым животом.
–Оставьте меня! Убирайтесь из моей комнаты! – сказал я. А сам скрестил руки, не двигаюсь. Господи, какое я ничтожество!
И вдруг Санни заговорила, а до того она молчала:
–Слушай, Морис, взять мне его бумажник? Он вон там, на этом самом…
–Вот-вот, бери!
–Уже взяла! – говорит Санни. И показывает мне пять долларов. – Видал? Больше не беру, только долг. Я не какая-нибудь воровка. Мы не воры!
И вдруг я заплакал. И не хочу, а плачу.
–Да, не воры! Украли пять долларов, а сами…
–Молчать! – говорит Морис и толкает меня.
–Брось его, слышишь? – говорит Санни. – Пошли, ну! Долг мы с него получили. Пойдем. Слышишь, пошли отсюда!
–Иду! – говорит Морис. А сам стоит.
–Слышишь, Морис, я тебе говорю. Оставь его!
–А кто его трогает? – отвечает он невинным голосом. И вдруг как щелкнет меня по пижаме. Я не скажу, куда он меня щелкнул, но больно было ужасно. Я ему крикнул, что он грязный, подлый кретин.
–Что ты сказал? – говорит. И руку приставил к уху, как глухой. – Что ты сказал? Кто я такой?
А я стою и реву. Меня зло берет, взбесил он меня.
–Да, ты подлый, грязный кретин, – говорю. – Грязный кретин и жулик, а года через два будешь нищим, милостыню будешь просить на улице. Размажешь сопли по всей рубахе, весь вонючий, грязный…
Тут он мне как даст! Я даже не успел увернуться или отскочить –вдруг почувствовал жуткий удар в живот.
Я не потерял сознание, потому что помню –я посмотрел на них с пола и увидел, как они уходят и закрывают за собой двери. Я долго не вставал с пола, как тогда, при Стрэдлейтере… Но тут мне казалось, что я сейчас умру, честное слово. Казалось, что я тону, так у меня дыхание перехватило – никак не вздохнуть. А когда я встал и пошел в ванную, я даже разогнуться не мог, обеими руками держался за живот.
Но я, наверно, ненормальный. Да, клянусь богом, я сумасшедший. По дороге в ванную я вдруг стал воображать, что у меня пуля в кишках. Я вообразил, что этот Морис всадил в меня пулю. А теперь я иду в ванную за добрым глотком старого виски, чтобы успокоить нервы и начать действовать. Я представил себе, как я выхожу из ванной уже одетый, с револьвером в кармане, а сам слегка шатаюсь. И я иду по лестнице –в лифт я, конечно, не сяду. Иду, держусь за перила, а кровь капает у меня из уголка рта. Я бы спустился несколькими этажами ниже, держась за живот, а кровь так и лилась бы на пол, и потом вызвал бы лифт. И как только этот Морис открыл бы дверцы, он увидел бы меня с револьвером в руке и завизжал бы, закричал диким, перепуганным голосом, чтобы я его не трогал. Но я бы ему показал. Шесть путь прямо в его жирный, волосатый живот! Потом я бросил бы свой револьвер в шахту лифта – конечно, сначала стер бы отпечатки пальцев. А потом дополз бы до своего номера и позвонил Джейн, чтоб она пришла и перевязала мне рану. И я представил себе, как она держит сигарету у моих губ и я затягиваюсь, а сам истекаю кровью.
Проклятое кино! Вот что оно делает с человеком. Сами понимаете…
Я просидел в ванной чуть ли не час, принял ванну, немного отошел. А потом лег в постель. Я долго не засыпал –я совсем не устал, но в конце концов уснул. Больше всего мне хотелось покончить с собой. Выскочить в окно. Я, наверно, и выскочил бы, если б я знал, что кто-нибудь сразу подоспеет и прикроет меня, как только я упаду. Не хотелось, чтобы какие-то любопытные идиоты смотрели, как я лежу весь в крови.
15
Спал я недолго; кажется, было часов десять, когда я проснулся. Выкурил сигарету и сразу почувствовал, как я проголодался. Последний раз я съел две котлеты, когда мы с Броссаром и Экли ездили в кино в Эгерстаун. Это было давно –казалось, что прошло лет пятьдесят. Телефон стоял рядом, и я хотел было позвонить вниз и заказать завтрак в номер, но потом побоялся, что завтрак пришлют с этим самым лифтером Морисом, а если вы думаете, что я мечтал его видеть, вы глубоко ошибаетесь. Я полежал в постели, выкурил сигарету. Хотел звякнуть Джейн – узнать, дома ли она, но настроения не было.
Тогда я позвонил Салли Хейс. Она училась в пансионе Мэри Э. Удроф, и я знал, что она уже дома: я от нее получил письмо с неделю назад. Не то чтобы я был от нее без ума, но мы были знакомы сто лет, я по глупости думал, что она довольно умная. А думал я так потому, что она ужасно много знала про театры, про пьесы, вообще про всякую литературу. Когда человек начинен такими знаниями, так не скоро сообразишь, глуп он или нет. Я в этой Салли Хейс годами не мог разобраться. Наверно, я бы раньше сообразил, что она дура, если бы мы столько не целовались. Плохо то, что если я целуюсь с девчонкой, я всегда думаю, что она умная. Никакого отношения одно к другому не имеет, а я все равно думаю.
Словом, я ей позвонил. Сначала подошла горничная, потом ее отец. Наконец позвали ее.
–Это ты, Салли? – спрашиваю.
–Да, кто со мной говорит? – спрашивает она. Ужасная притворщица. Я же сказал ее отцу, кто спрашивает.
–Это Холден Колфилд. Как живешь?
–Ах, Холден! Спасибо, хорошо! А ты как?
–Чудно. Слушай, как же ты поживаешь? Как школа?
–Ничего, – говорит, – ну, сам знаешь.
–Чудно. Вот что я хотел спросить – ты свободна? Правда, сегодня воскресенье, но, наверно, есть утренние спектакли. Благотворительные, что ли? Хочешь пойти?
–Очень хочу, очень! Это будет изумительно!
–«Изумительно»! Ненавижу такие слова! Что за пошлятина! Я чуть было не сказал ей, что мы никуда не пойдем. Потом мы немного потрепались по телефону. Верней, она трепалась, а я молчал. Она никому не даст слова сказать. Сначала она мне рассказала о каком-то пижоне из Гарварда –наверно, первокурсник, но этого она, конечно, не выдала, – будто он в лепешку расшибается. Звонит ей день и ночь. Да, день и ночь – я чуть не расхохотался. Потом еще про какого-то типа, кадета из Вест-Пойнта, – и этот готов из-за нее зарезаться. Страшное дело. Я ее попросил ждать меня под часами у отеля «Билтмор» ровно в два. Потому что утренние спектакли начинаются в половине третьего. А она вечно опаздывала. И попрощался. У меня от нее скулы сворачивало, но она была удивительно красивая.
Договорился с Салли, потом встал, оделся, сложил чемодан. Выйдя из номера, я заглянул в окошко, что там эти психи делают, но у них портьеры были опущены. Утром они скромнее скромного. Потом я спустился в лифте и рассчитался с портье. Мориса, к счастью, нигде не было. Да я и не старался его увидеть, подлеца.
У гостиницы взял такси, но понятия не имел, куда мне ехать. Ехать, оказывается, некуда. Было воскресенье, а домой я не мог возвратиться до среды, в крайнем случае до вторника. А идти в другую гостиницу, чтоб мне там вышибли мозги, –нет, спасибо. Я велел шоферу везти меня на Центральный вокзал. Это рядом с отелем «Билтмор», где я должен был встретиться с Салли, и я решил сделать так. Сдам вещи на хранение в такой шкафчик, от которого дают ключ, потом позавтракаю. Очень хотелось есть. В такси я вынул бумажник, пересчитал деньги. Не помню, сколько там оказалось, во всяком случае, не такое уж богатство. За какие-нибудь две недели я истратил чертову уйму. По натуре я ужасный мот. А что не проматываю, то теряю. Иногда я даже забываю взять сдачу в каком-нибудь ресторане или ночном кабаке. Мои родители просто приходят в бешенство. Я их понимаю. Хотя отец довольно богатый, не знаю, сколько он зарабатывает, – он со мной об этом не говорит, – но, наверно, много. Он юрисконсульт корпорации. А они загребают деньги лопатой. И еще я знаю, что он богатый, потому что он вечно вкладывает деньги в какие-то постановки на Бродвее. Впрочем, эти постановки всегда проваливаются, и мама из себя выходит, когда отец с ними связывается. Вообще мама очень сдала после смерти Алли. Из-за этого я особенно боялся сказать ей, что меня опять выгнали.