“Кривоногому мальчику вторя”: Лермонтовская традиция в поэзии Иосифа Бродского
Ранчин А. М.
Статья четвертая. Ангел. Рождество. Звезда
Один из очень значимых образов в поэзии Бродского – образ ангела. В нескольких стихотворениях Бродского упоминается об ангеле, летящем по небу – ночному или дневному. Об ангеле или о Боге, скользящем в воздухе под ночным небосводом, иронически сказано в стихотворении “Разговор с небожителем”:
Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И кажется, уже
не помню толком
о чем с тобой
витийствовал – верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
Зачем так много черного на белом.
Соотнесенность небожителя-куклы с ангелом, летящим “по небу полуночи”, из лермонтовского стихотворения “Ангел”, имеет контрастный характер.
Образ ангела, летящего по небу, встречается у Бродского и не в ироническом осмыслении:
То не ангел пролетел,
прошептавши: “виноват”.
То не бдение двух тел.
То две лампы в тыщу ватт
ночью мира на краю,
раскаляясь добела —
жизнь моя на жизнь твою
насмотреться не могла
(“В горах”, 1984)
Но и эти строки – своеобразный выпад в адрес автора “Ангела”. Лермонтов изображает полет ангела, несущего в мир душу, ожидающую воплощения. Просьба ангела о прощении у Бродского заставляет интерпретировать этот мотив как вину божественного вестника перед душой человека: ангел обрекает ее на земную жизнь, то есть на страдания. Кроме того, Бродский пишет не о полете ангела, а о том, что ангел не пролетел. Двое, он и она, затерянные мироздании - и больше никого. Такова художественная реальность стихотворения Бродского.
Человек и ангел у Бродского обычно пребывают разных пространствах и едва ли ведают друг о друге. Таково стихотворение “Назидание” (1987):
Когда ты стоишь один на пустом плоскогорьи, под
бездонным куполом Азии, в чьей синеве пилот
или ангел разводит изредка свой крахмал;
когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,
помни: пространство, которому, кажется, ничего
не нужно, на самом деле нуждается сильно во
взгляде со стороны, в критерии пустоты.
И сослужить эту службу способен только ты.
Упоминание об ангеле, парящем в голубом небе Азии, - вариация строк Лермонтова “В то утро был небесный свод / Так чист, что ангела полет / Прилежный взор следить бы мог, . Он так прозрачно был глубок, / Так полон ровной синевой! / Я в нем глазами и душой / Тонул <…>” из поэмы “Мцыри”; сходное описание есть также в поэме “Демон”: “В пространстве синего эфира / Один из ангелов святых / Летал на крыльях золотых, / И душу грешную от мира / Он нес в объятиях своих”.
В “Мцыри” глубокий (синоним Бродского – бездонный) небесный свод символизирует чистоту и гармонию мира. В “Назидании” Бродского – отчужденность человека от космоса, от пространства. Прибегая к лермонтовскому поэтическому языку, автор “Назидания” выражает его средствами собственный инвариантный мотив – отчужденности человека от бытия, затерянности в пространстве. Кроме того, возвышенный романтический образ ангела подвергнут им иронической трансформации, “внутренней перекодировке” (в терминах Ю. М. Лотмана[i]): ангел отождествлен с авиатором. Выражение “бездонный купол” ассоциируется с выражением “полночный купол” в “Разговоре с небожителем”, и это соотнесение подчеркивает, что мироздание – сцена для некоей вселенской игры, в которой человеку уготована роль не режиссера и не актера, но зрителя.
Еще один образ Бродского, окруженный в ряде поэтических текстов лермонтовским ореолом, - звезда. Звезда в поэзии Бродского – знак бесконечности мира и божественного начала и одновременно Бога и Богочеловека в их одиночестве, которое роднит их с людьми:
<…> астрономически объективный ад
птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса – крупа далеких
звезд.
(“Осенний крик ястреба”, 1975)
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка, издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
(“Рождественская звезда”, 1987)
Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере,
огонь, очертанья животных, вещей ли,
и складкам смешать дав лицо с полотенцем —
Марию, Иосифа, сверток с Младенцем.
Представь трех царей, караванов движенье
к пещере: верней, трех лучей приближенье
к звезде, скрип поклажи, бренчанье ботал
<...>
Представь, что Господь в Человеческом Сыне
впервые Себя узнает на огромном
впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном.
(“Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере...” (1989)
Образ звезды в двух рождественских стихотворениях Бродского – в “Рождественской звезде” и в “Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере…” сохраняет отсвет лермонтовского “Выхожу один я на дорогу…”. Немой диалог взоров двух “звезд” (“Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда”) - Отца и Сына в “Рождественской звезде” – параллель к “И звезда с звездою говорит” из стихотворения Лермонтова. Облака – знак Времени и средостение между небесным миром и землей у Бродского – из “Рождественской звезды” соответствуют туману – теплому покрову, простертому над землей, связующему звену между небом и землей – из лермонтовского текста. Однако семантические доминанты стихотворений Лермонтова и Бродского различны. У Лермонтова это оппозиция “природа (гармоничная, близкая к Богу) – человек / лирический герой (одинокий и лишь мечтающий о покое)”:
1
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
2
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
Бродский же пишет о вселенском одиночестве, присущем даже Божеству – Богу-отцу и Богу-сыну, разделенным, в отличие от звезд у Лермонтова, бесконечностью космоса. Этот мотив имеет у Бродского автобиографический подтекст, ассоциируясь с судьбой самого автора, разлученного с сыном:
И восходит в свой номер на борт по трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то плачет о нем вообще.
(“Лагуна”, 1973)
В стихотворении “Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере…” лермонтовскому мотиву абсолютного одиночества противопоставлена великая Встреча, бесцельному странствию лирического героя стихотворения “Выхожу один я а дорогу…” – движение к звезде. У Лермонтова звезды и человек принадлежат разным мирам, у Бродского – нет: три волхва, спешащие поклониться божественному Младенцу, превращаются в три луча звезды. Здесь скорее присутствует сходство со звездами в лермонтовском “Пророке”, которые внимают герою, “лучами весело играя”. Но инвариантный мотив Бродского – затерянность Бога (и человека) в пространстве – сохраняется. Лермонтовским небожителям – и Богу, и ангелам – чуждо человеческое , “слишком человеческое” чувство. Чувство Одиночества.
Лермонтов пишет о разговоре звезд. Звезда у Бродского обычно единственна и потому одинока: “Одна звезда горит над спящей пашней” (“Пришла зима, и все, кто мог лететь...”, 1964-1965). Одиночество звезды означает влечет за собой невозможность разговора: собеседника нет. “Спящая пашня” у Бродского на денотативном уровне сходна со спящей землей и пустыней у Лермонтова. Но смысловая окраска этих выражений различны. В “Выхожу один я на дорогу…” сон не противоположен разговору, а наоборот, является условием таинственной беседы земли и Бога (ср. также мечту лермонтовского лирического героя слышать во сне “сладкий голос”, поющий про любовь). У Бродского спящая пашня – оцепеневшая, мертвая, глухая. Не случайно, это пашня зимняя, укрытая снегом
Одинокая звезда у Бродского может быть безгласна; вместо поэтического тумана ее обволакивает чадный дым: “и звезда моргает от дыма в морозном небе” (“Ты забыла деревню, затерянную в болотах…” Бродского из цикла “Часть речи”, 1975-1976). Контрастная соотнесенность с “Выхожу один я на дороге…” задана синтаксисом строки Бродского: предложение, как и у Лермонтова, начинается с присоединительного союза “и”, за которым следует подлежащее – существительное “звезда” (у Лермонтова – “И звезда с звездою говорит”).
Лермонтовский образ звезд говорящих также встречается у Бродского. Но говорит или поет одна звезда – солист оркестра, который отзвучал:
Так смолкают оркестры. Город сродни попытке
воздуха удержать ноту от тишины,
и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,
плохо освещены.
Только фальцет звезды меж телеграфных линий –
там, где глубоким сном спит гражданин Перми.
(“Венецианские строфы (I)”, 1982).
Строка, посвященная похороненному в Венеции С. П. Дягилеву (“гражданину Перми”), внешне сходна со сном, которым хотел бы навеки заснуть лирический герой стихотворения “Выхожу один я на дорогу…”. Сладкому голосу, поющему про любовь в стихотворении Лермонтова соответствует песня звезды в венецианском небе, разграфленном проводами, как нотная бумага. Но смыслы у Лермонтова и Бродского различны. Лермонтовский герой мечтает о вечном сне-успокоении, лишь внешне схожем со смертью:
Я б хотел забыться и заснуть! –
4
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
5
Чтоб всю ночь, весь день, мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной, чтоб вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Лермонтовский герой грезит о недостижимом; отвечая автору “Выхожу один я на дорогу…”, автор “Венецианских строф (2)” упоминает о реальной смерти, а не о романтическом вечном сне-успокоении. Оспаривающее Лермонтова “переписывание” мотива успокоения-сна под сенью темного дуба Бродский совершает в стихотворениях “В кафе” (1988) и в “То не Муза воды набирает в рот” (1980). Герой стихотворения “В кафе” обретает не сон-покой, но лишь его мнимое подобие, связанное не с ощущением жизненных сил, как у Лермонтова, но с чувством собственного не-существования: