В предложенной Н. К. Пиксановым и близкими к нему учеными перспективе провинция обрела непривычное для нее качество — «культурного гнезда» (Н. К. Пиксанов), «историко-культурного ландшафта» (Н. П. Анциферов), превратившись если не в самостоятельного «игрока» культурной сцены, конкурирующего с Петербургом и Москвой, то по меньшей мере в такую силу, влияние которой игнорировать уже было невозможно. Свой законченный в пределах данной эпохи облик краеведческая концепция в области литературоведения обрела в книге Н. К. Пиксанова «Областные культурные гнезда» (1928) и сопутствовавших ей работах ученого[3].
В первой половине XIX в. общепринятым было мнение, согласно которому столиц у русской культуры две — Санкт-Петербург и Москва. Причем как образы самих городов, так и их роли в культурном процессе осмысливались в виде противопоставления, в рамках которого имеющееся у одного из полюсов качество на другом полюсе менялось на противоположное. Эта оппозиция особенно активно обсуждалась в литературе и критике «натуральной школы», неоднократно затрагивалась В. Г. Белинским (например, в статье «Петербург и Москва», открывавшей сборник «Физиология Петербурга», 1846).
Не менее важным для русской культуры было возникшее ранее и приобретшее популярность в эпоху 1830-х гг. рассмотрение России как аморфносрединного пространства, растянутого между полюсами Запада и Востока, Европы и Азии. Первый «бином» был заброшен в русскую общественную мысль
П. Я. Чаадаевым («.мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого» [Чаадаев, с. 41]), второй (с принципиально разной расстановкой ценностных акцентов) актуализируется в спорах западников и славянофилов. И если в 1830-е гг. отечественная словесность подходила к освоению экзотических национальных окраин страны, то в 1840-е гг. в литературу на равных правах с «извозчиками», «дворниками» и «шарманщиками» приходят представители региональных общностей: не только лермонтовский «кавказец» (очерк 1841 г.), но и «уральский казак» (одноименный очерк
В.И. Даля, 1841), «ярославец» (очерки В. Толбина, 1847; И. Кокорева, 1849), «орловцы», «калужане» и др. («Хорь и Калиныч» из «Записок охотника» И. Тургенева, 1847); не счесть, сколько раз изучаются и с разных сторон осматриваются москвичи и петербуржцы. Однако само по себе значение географического фактора в истории русской словесности и общественно-философской мысли, зафиксированное Н. В. Гоголем («Мысли о географии», «О преподавании всеобщей истории», 1831 — 1834, и др.), П. Я. Чаадаевым, А. И. Герценом (от художественных произведений 1840-х гг. до работы «О развитии революционных идей в России», 1851 — 1852, и др.), еще не стало предметом целенаправленной культуро-философской рефлексии. Экзотический мир инонациональных имперских окраин воспринимался почти исключительно как объект военного контроля, административного управления и источник поэтического вдохновения, но не идентифицировался как структурный компонент самого механизма культуры.
Поэтому, при всем желании Н. К. Пиксанова провести «топографическую дифференциацию культуры. дальше и глубже — в области» [Пиксанов, с. 18], литературный процесс XIX столетия (особенно до 60-х гг.) дает современному исследователю множество примеров скорее становления областных культурных очагов в рамках традиции Нового времени, «прорастания» тенденции, нежели яркую картину ее расцвета. В указанный период областные интеллигентские сообщества только формировались, делали свои первые шаги. Не случайно господствующая модель взаимодействия столичных центров с долго и непросто складывавшимися провинциальными сообществами видится Н. К. Пик- санову в образе эмиграции их наиболее ярких представителей в один из столичных городов.
Иерархическое положение «культурного гнезда», характеризуемого как «тесное единение», «органическое слияние» местных «культурных явлений» [Там же, с. 60], предстает под пером Н. К. Пиксанова скорее как подчинение столицам, предполагающее в основном исполнение «донорской» функции по отношению к Петербургу и Москве, насыщение столичной словесности этнографическим колоритом провинции. «Все эти областные культурные гнезда. объединены тем признаком, что, издавна накапливая местные культурные средства, они воспитывали исподволь своих питомцев, которые потом перемещаются в столицу» [Там же, с. 30]. Именно на этом основании исследователь предлагает «четко различать три группы русских писателей XIX в.: 1) усадебные, 2) столичные и 3) провинциальные» [Там же, с. 54, 57]. Н. К. Пиксанов отдает себе отчет в небесспорности предложенной классификации. Более того, он же отмечает возможность иного отношения столицы и провинции, как, например, в жизнедеятельности казанского литературного гнезда начала XIX в., деятели которого, «минуя традиционное посредничество столицы», взаимодействовали с более мощным источником культуры — европейским, а потому и впоследствии они «не разбредались в разные стороны, но оставались в одном гнезде» [Пиксанов, с. 42]. Однако сама по себе логика исследователя весьма показательна: локальные элементы привносятся в общерусскую литературу, отождествляющуюся со столичной, и как непосредственный людской ресурс, и как понимаемые в широком смысле тематические компоненты, черпаемые этой общерусской литературой из местных очагов.
Отметим, что вне зависимости от принципиального значения этой наглядно описанной Н. К. Пиксановым закономерности ее способности быстро и продуктивно концентрировать культурогенный потенциал буквально в одной точке (показательна здесь история Петербурга — тоже своеобразного культурного гнезда), ее длительное господство приводило в других местах к прямо противоположному эффекту — культурному опустошению тех самых провинциальных локальностей, периферийный и вторичный статус которых консервировался на неопределенно долгое время. Н. К. Пиксанов, по-видимому, чувствовал эту черту анализируемого процесса и потому уделил специальное внимание областничеству как альтернативе центростремительного движения выходцев из провинции, покидающих ее навсегда. «Областничество — это уже не фактическая наличность того или другого местного культурного запаса; это — осознанная тенденция, учет живых местных сил, стремление организовать их к дальнейшему развитию и противопоставить нивелирующему центру» [Там же, с. 32]. Весьма важно, что на излете 1920-х гг., накануне «великого перелома» и репрессий в отношении краеведения, ученым была сформулирована возможность качественного видоизменения культурной среды края: от самобытности как таковой («местный колорит») — к развитию культурного сообщества региона на основе локального самосознания (идентичности), привносящего новый смысл в культурный диалог Центра и периферии.
Параллельно в русской регионалистике развивался и другой подход, связанный с именем Н. П. Анциферова и заключавшийся в изучении текстов, посвященных конкретной местности (как правило, городу), вся совокупность которых обретала черты единого «городского текста», а сам город представал как важнейшая обстановка действия, а подчас и как самостоятельный герой целого ряда литературных произведений. По отношению к воззрениям Н. К. Пик- санова на «культурное гнездо» идеи Н. П. Анциферова находятся в ситуации дополнительности: если Н. К. Пиксанова интересовали силы, составляющие местный культурный очаг и либо остающиеся в нем, либо перемещающиеся в столицу, т. е. в центре внимания ученого находился аспект социокультурный (преимущественно люди и их биографии), то Н. П. Анциферов в первую очередь уделял внимание тексту, а точнее, группировкам текстов, циклизую- щихся вокруг образа города и формирующих связанный с этим городом м е - татекст. Способностью организовывать вокруг себя культурное пространство наделяется сама локальность, а происхождение вовлекаемых в ее орбиту людей, которые пишут о ней, оказывается второстепенным обстоятельством.