Но это не так. Некрасов намеренно делает из "полуязыческого" варианта легенды – сугубо христианский, вводя два новых, по сравнению с народной легендой, элемента. Первый – это то, что вся легенда окольцована в речь монашескую:
Господу Богу помолимся:
Милуй нас, темных рабов!
Второй элемент – подмена обычного дуба-великана вековым дубом, символизирующим родословное дворянское древо. В контексте поэмы "Кому на Руси жить хорошо" становится ясным, что срезать под корень такой дуб - и есть подвиг, за который могут проститься великие грехи "обычных" убийств. Дворянство же в легенде представлено в лице пана Глуховского, фамилия которого, кстати, не только реальна [18] , но и символична в христианском контексте легенды: Глуховский глух к страданиям народа, спокойно спит, истязая своих рабов – и при этом цинично хвалится своим спокойствием:
Жить надо, старче, по-моему:
Сколько холопов гублю,
Мучу, пытаю и вешаю,
А поглядел бы, как сплю!
Следует обратить внимание, что Некрасов подчеркивает богоугодность убийства пана Глуховского не только чудесным падением дуба ("Только что пан окровавленный// Пал головой на седло// Рухнуло древо громадное,// Эхо весь лес потрясло...//... Скатилося// С инока бремя грехов..."), но и тем, что инок Питирим (бывший Кудеяр) совершает убийство как бы не по своей воле:
Чудо с отшельником сталося:
Бешеный гнев ощутил...
В этот момент инок – фигура пассивная, им явно управляют иные силы, что подчеркнуто "пассивными" глаголами: "сталося", "ощутил". В этом и состояло упомянутое "чудо".
Таким образом, Некрасов произвел весьма тонкую и целенаправленную подмену понятий, чтобы показать санкционированное самим Богом "благородное" убийство "по совести". Может быть, показательно, что заканчивается легенда словами:
Господу Богу помолимся:
Милуй нас, темных рабов!
Заметим, не грешных, а "темных", т.е. заблудших и грешащих не по своей воле, фатально – в силу внешних непреодолимых обстоятельств.
***
Бытование некрасовского текста – любопытное подтверждение четко "антихристианского" духа финала легенды. В свое время фольклорист Н. Виноградов сообщил, что легенда Некрасова о двух великих грешниках поется среди поселенцев Соловецких островов" [19] . Однако, к сожалению, систематизации фактов бытования некрасовского текста до сих пор не существует. В то же время хотелось бы обратить внимание на следующее. Известный оперный певец Евгений Нестеренко исполнял в свое время в сопровождении Московского камерного хора (дирижер и художественный руководитель В. Минин, музыкальная обработка С. Жарова) "Легенду о двенадцати разбойниках" как некрасовский текст. Имя Некрасова упомянуто. Причем, запись произведена в Кафедральном соборе г. Смоленска в 1985 году, т.е. легенда исполняется как текст, "христианский" по духу, основная его тема – покаяние разбойника, превращение разбойника Кудеяра в старца Питирима.
Из двух составных частей некрасовской легенды в данном варианте осталась лишь первая часть. Причем, наблюдаются некоторые разночтения с некрасовским текстом.
Так, третья и четвертая строки первой строфы читаются так:
Так в Соловках нам рассказывал
Старец честной Питирим.
В то время, как у Некрасова иначе:
Мне в Соловках ее сказывал
Инок, отец Питирим.
Текст Некрасова выглядит более личностно. Ведь в поэме "Кому на Руси жить хорошо" быль рассказывает, "усердно покрестясь", Божий странник Иона Ляпушкин.
В первой и второй строках первой строфы вместо глаголов "было" и "был" стоят в песне глаголы "жило" и "жил". После четвертой строфы текстуальное сходство вообще сходит на нет. Евгений Нестеренко поет строфу, отсутствующую у Некрасова и лаконично пересказывающую весь пройденный Кудеяром путь покаяния:
Бросил своих он товарищей,
Бросил набеги творить.
Сам Кудеяр в монастырь пошел
Богу и людям служить.
Возможно, эта строфа, присоединенная к некрасовскому тексту, взята из какого-нибудь фольклорного варианта легенды. После каждой строфы рефреном идет первая строфа – в духе песенного жанра: Господу Богу помолимся и т.д. Лишь в конце легенды песня дает иной, не некрасовский, текст:
Господу Богу помолимся,
Будем Ему мы служить,
За Кудеяра – разбойника
Будем мы Бога молить.
В христианской песне остался лишь сюжет, рассказывающий о покаянии разбойника.
В Сербии Хор богословской семинарии в г. Карловцы (нам довелось слышать его в ноябре 1997 года в Югославии) исполняет легенду "Двенадцать разбойников" ближе к некрасовскому тексту. В первой строфе (она же рефрен) изменена только третья строка ("Так в Соловках нам рассказывал"). Однако фактически исполняются лишь первые три строфы Заключает песню дважды повторенный рефрен (первая строфа), причем в самом последнем куплете поется:
Так в Соловках нам рассказывал
Сам Кудеяр – Питирим…
Таким образом, случаи церковного исполнения некрасовского текста подтверждают, что второй сюжет легенды (якобы благословленное Богом убийство) не принят Церковью как христианский. Некрасов не только приравнивает молитву и "бешеный гнев", подвиг покаяния и убийство другого грешника, но и вкладывает в сердце монаха сомнение в правильности Божьего определения:
Что с великаном поделает
Хилый, больной человек?
Нужны тут силы железные,
Нужен не старческий век!
В сердце сомнение крадется.
При этом, по Некрасову, Кудеяр не выходит из Божьей воли. Получается, что Бог сам уравнял в правах два подвига.
Здесь поэт идет на сознательное нарушение церковной нормы ради, как ему кажется, восстановления христианской правды, – не разнящейся от правды человеческой. Так оправдано в легенде убийство, которому придано значение христианского подвига. Подмена понятий произведена очень тонко и для многих читателей почти убедительно. Точно так же оправдано и возведено в ранг жертвы и христианского подвига и самоубийство (в сюжете о Якове верном). Здесь убийство во имя христианской правды уже отвергается ("Стану я руки убийством марать'"). Зато богобоязненный Яков мстит барину самоубийством, беря на душу страшный, действительно непрощаемый (из-за невозможности покаяния) грех. Некрасов и здесь сознательно корректирует норму христианского поведения, пытаясь поправить Божью правду - "правдой" человеческой, исходя из понятий социальной "справедливости", из ложно понятой идеи самопожертвования.
Божья справедливость у Некрасова подменена, в сущности, стихийной народной справедливостью.
Некрасов не первый и не единственный русский поэт, пошедший по пути революционной интерпретации Евангелия. Здесь он вписывается в широкий контекст революционной по духу русской культуры, в том числе и народной, которая в условиях христианского общества, в условиях все еще традиционно крепкого русского Православия – и не могла иначе чувствовать революцию, как очистительную грозу, как возвращение к векам первохристианства, как обновление Христовых заповедей. Н.И. Пруцков в свое время правильно замечал: "Не следует забывать, что только пролетарская революция впервые в истории человечества… сбросила с себя всяческие религиозные одежды. До этого же народные движения, революционеры, даже первые рабочие организации… обращались к образу Христа и к его учению" . Характерно замечание и другого исследователя: "В России…. освободительные идеи облекались в форму первоначально-христианских, и так не только в народе и у его идеологов… даже идеи Герцена и Огарева в 40-х годах Х1Х века еще содержат немалую долю социальных и этических представлений раннего христианства и даже обращений к "нагорной проповеди"…" [21] . Вспомним хотя бы опыт петрашевцев и знаменитое стихотворение "Вперед! Без страха и сомненья…" А. Плещеева. В этом стихотворении – типичные и для Некрасова опорные понятия: "подвиг", "заря святого искупленья", "глагол истины" и т.д. Здесь характерные и для автора "Кому на Руси жить хорошо" ветхозаветные и евангельские выражения: "не сотворим себе кумира", "любви ученье", "блажен, кто…", "раб ленивый и лукавый.. талант свой в землю не зарыл"… Однако евангельская истина подчинена в стихотворении Плещеева идее "борьбы кровавой". Причем, стихотворение проникнуто скорее призывом к самопожертвованию, нежели уверенностью в победе ("снесем гоненье, простив безумным палачам"). Некрасов же прямо "разрешает кровь". Справедливости ради следует сказать, что, в сущности, это микроскопические, непринципиальные различия, не затрагивающие основного смысла. Ведь "кровавая борьба" предполагает жертвы с двух сторон, гражданскую войну. В поведении самого Христа революционные интерпретаторы Евангелия подчеркивают бунт против старого мира с его отжившей моралью. Так, например, А.И. Герцен в статье "Концы и начала" пишет о "дерзости св. Августина", который говорит "в глаза старому миру, что его "добродетели" – пороки, что его истины – нелепость и ложь" [22] .
Как художник, увлеченный мыслью о безусловной ценности жертвы, Некрасов легко ступает на открытый еще петрашевцами путь революционной трактовки евангельской святости, поэтизируя как истинный, так и ложный подвиг, как самопожертвование, так и принесение в жертву другого, как смирение, так и бунт. Здесь он снова и снова оказывается рядом с сомнениями и размышлениями Ф.М. Достоевского, который, однако, после гражданской казни петрашевцев, ссылки, долгих размышлений – принял для себя совершенно иной путь. Впрочем, и Достоевский в своем последнем романе заставил-таки инока Алешу Карамазова произнести слово: "Казнить!" (за глумление над ребенком). Ясно, что и "переболевшие" болезнью революции писатели постоянно испытывали соблазн придания ей святого, очистительного, буквально евангельского смысла. В этом отношении Некрасов был одним из самых блестящих, гениальных выразителей этой соблазнительной идеи. В этом он снова является прямым предшественником А. Блока, сознание которого в поэме "Двенадцать" тоже сосредоточено на идее революции с Христом. Казавшийся многим читателям Блока парадокс на самом деле имеет долгую литературную традицию.