Утром черными колоннами, тихо-тихо, без человеческого голоса, без лязга оружия, разумеется, без единого выстрела на окопавшихся у стен Уфы красных пошли отборные офицерские батальоны, впереди - отчаянный и бесстрашный Каппелевский полк. Они раскинули по полю и охватывали огромную площадь…
Фурманов в романе признаётся, что эта встреча была ужасна. Могла возникнуть и паника… Дело решили пулемётчики. Чапаев - опытный боевой практик - понимал, что пулеметчиками должны быть не просто хорошие стрелки, но и люди с железными нервами, и очень сильной волей…Заработали, закосили пулеметы, и через несколько минут огромное поле было усеяно чёрными трупами… Затем последний бросок красных - и Уфа взята.
Взятие Уфы предрешило участь Колчака и вообще Белого движения на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке. Ведь Чапаевская дивизия не просто взяла опорный пункт Колчака, она уничтожила лучшие его, элитные офицерские части. А остальных офицеров лишила веры в победу. После Уфы Колчаку прошлось мобилизовать в свою армию, кто подвернется под руку. За новобранцами строго следили офицеры. Офицеры следили друг за другом и писали друг на друга доносы. В такой ситуации думать о каких-то крупных победах нельзя. В дальнейшем 25 дивизия не участвовала в боях на Западном Урале, но после Уфы белых на востоке просто добивали.
Колчаковцы, засевшие в Перми, оказались в безвыходном положении. В бессильной злобе они сожгли при отступлении более 100 пароходов и 38 барж, на многих из них были продовольствие, нефть, керосин. Красноармейцы ворвались в пылающий, окутанный дымом город.
Колчаковцы терпели поражение за поражением. 14 июля бойцы Красной Армии вступили в крупнейший город Урала Екатеринбург. Через десять дней ворвались в Челябинск. В течение июля Колчак потерял весь Урал. Ему осталось дожидаться своей горькой участи в Омске. А затем, когда регулярные красные части завершили свои дела на западе, они просто добили белогвардейцев, лишенных каких-либо каркасов и стержней, в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке…
25-я Чапаевская дивизия потерпела единственное поражение. Под Уральском в степях, где столетьями жили и воевали и хранили от каких-либо посягновений свои станицы степные казаки. Вторая столица Бухарской стороны - так в те годы назывались эти земли - Лбищенск - переходит их рук в руки. И вот, когда в ней устанавливается вроде бы окончательно, красная власть и здесь располагается штаб Чапаевской дивизии, Чапаев допускает первую и последнюю свою ошибку: оставляет в станице маленький гарнизон, не веря, что казаки вновь попытаются взять Лбищенск…
Большой отряд казаков налетел под утро. Многие красноармейцы даже не успели взять в руки винтовки. В живых остались единицы.
Четверо бойцов попытались переплыть с раненым Чапаевым Урал. Двоих убили сразу, и почти совсем у другого берега пуля попала в голову и Василию Ивановичу Чапаеву.
Таков финал романа Дмитрия Андреевича Фурманова "Чапаев".
Художественное своеобразие повести.
Книга Фурманова очень хорошо читается, она представляет собою один из ярких успехов в послереволюционной беллетристике. И это совершенно понятно. Начав ее читать, от нее нельзя оторваться. Из нее выходишь обогащенным и многими точными и важными знаниями относительно внешних и внутренних черт нашей гражданской войны, и новыми чувствами растущего в груди читателя революционного энтузиазма. В сущности говоря, в нашей богатой послереволюционной советской, по своим настроениям, литературе лишь два произведения, которые дают такие неизгладимые, яркие и «воспитательные» впечатления. Это «Железный поток» Серафимовича и «Чапаев» Фурманова.
В «Железном потоке» чувствуется опытная рука большого мастера. «Железный поток» — это законченный эпос. «Чапаев» свидетельствует, конечно, о несомненном беллетристическом даровании своего автора, но написан, в сущности, без расчета на чистую художественность. Это необыкновенно живые записки о виденном, пережитом и сделанном, записки отзывчивого, умного, энергичного комиссара, частью набросанные, можно сказать, в самом пылу боев.
Преимущества, которые есть у «Железного потока», благодаря яркости языка и мастерской конструкции всей эпопеи, вполне уравновешиваются яркостью свидетельства очевидца и участника. Есть, конечно, много общего между обеими книгами. Это — вещи, продиктованные самой революцией. В самом деле, и Фурманов, и Серафимович на первый план ставят массу. Книга Фурманова так и озаглавлена «Чапаев»; в повести о великом отступлении, описанном Серафимовичем, герой-руководитель играет исключительную роль, является подлинным кристаллом наилучше направленных воль своего многострадального и героического коллектива. И все же и там и здесь нет никакого поклонения перед героем, и герой кажется естественным органом масс. Такая масса не может не иметь подобных вождей. В самом деле, если бы это не был Чапаев, это был бы кто-нибудь другой, ибо вокруг Чапаева целый ряд фигур, вроде Еланя и т. д., которые немногим ему уступают. Сходна психология основной массы, отступающего отряда у Серафимовича и Чапаевской дивизии у Фурманова. И тот и другой авторы начинают с собирания сравнительно распыленной массы, еще не скованной в одно целое, и чувствуется, как невыразимые страдания и нечеловеческие подвиги, выпадающие на долю данной части организованной силы революции, в конце концов поднимают какой-то ее остаток после бесчисленных жертв до степени чуть не сверхчеловеческого коллектива, с такой степенью выносливости, с такой привычкой к бешеной отваге, дисциплине, взаимопомощи, что этот новый облик вышедшего из войны революционного коллектива внушает читателю восторг и благоговение, совершенно заглушающее мгновенные вспышки острого сострадания к этим страстотерпцам.
Есть, однако, и бросающаяся в глаза разница между обоими эпосами. Фурманов — умный, храбрый, чуткий комиссар Чапаевской дивизии — чуть прикрывает повествование в первом лице. Он разумно, по-марксистски старается разобраться в явлениях, участником которых он оказался.
Он очарован Чапаевым, его привлекательными качествами, но он как бы торопится для себя и для других рассечь аналитическим ножом его фигуру, как можно точнее отдать себе отчет в его недостатках и постараться парализовать их практически, он старается также разложить само явление вождя в социальном целом. Он совершенно точно понимает место такого явления в общей ткани революционных взаимоотношений сил.
Книга Серафимовича производит к концу впечатление ошеломляюще-героическое. Она невольно вызывает в сердце взрыв восхищения перед чудом революции, преобразовавшим в семью героев разношерстный сброд, побежавший перед казаками из степей Кубани. Но никакого интеллектуального явления сам Серафимович не производит. Может быть, ему, как художнику, показалось это даже излишним. Он, конечно, правдиво, по в то же самое время и романтически живописует своего массового героя. Он не хочет лгать и прикрашивать, но он не хочет и расхолаживать.
Тов. Фурманов этого не боится. Фурманов хочет познать и дать другим познать, но так как явление, им изучаемое, великолепно и высоко, то, конечно, это познание не приводит к разочарованию и книгу Фурманова делает своего рода живым учебником не только по психологии гражданской войны, но отчасти и по организаторскому искусству, с нею связанному.
Прежде всего, это революционер с головы до ног, это настоящий коммунист-марксист, который в течение всей войны отдавал свою энергию, свой ум и свою кровь делу борьбы за революцию. Он остро наблюдал, много и подчас мучительно работал головой и в результате получил богатый опыт, который он передал своему коллективу, партии, Советской России, Коминтерну, миру. И как рядом с этим он умел найти достаточно ярких слов, умел более или менее интересно связать отдельные части своего опыта, то уже, так сказать, во второй очереди он оказывается и художником, и произведения его — художественными.
В книге Фурманова есть трогательный эпизод, когда командный состав Чапаевской дивизии отказывается от прибавки, чтобы не раздражать красноармейские массы, но в то же время настаивает на присылке хороших пьес па фронт «в прозе и стихах». У Фурманова есть не мало ярких страниц, характеризующих, какую большую моральную помощь оказывало искусство Чапаевской дивизии в ее трудных переживаниях.
Композиция и идея произведения
Летом 1922 г. Фурманов приступил к работе над замыслом большого документально-художественного повествования о Чапаеве. Писатель тщательно собирал материалы о личности Чапаева и истории его дивизии, колебался в выборе повествовательной манеры, долго размышлял над жанром будущего произведения, так и не найдя для себя какого-либо удовлетворительного его обозначения ( в дневниковой записи от 22 окт. 1922 г. Зафиксированы следующие варианты:
1. «1. Повесть.
2. 2. Воспоминания.
3. 3. Историческая хроника.
4. 4. Художественно-историческая хроника.
5. 5. Историческая баллада
6. 6. Картины.
7. 7. Исторический очерк…»).
В конце сентября 1922 г. Текст произведения еще не начат, а во второй половине ноября он уже почти завершен. Окончание Чапаева датировано 4 января 1923 г. Публикация состоялась в феврале того же года в Госиздате.
«Чапаев» так и не получил авторского жанрового определения (не имеет подзаголовка). Как отмечал Горький в письме Фурманову «по форме "Чапаев" не повесть, не биография, даже не очерк, а нечто нарушающее все и всякие формы». Между этим в жанровом составе книги все эти формы присутствуют. Повествование развертывается как документально-историческая хроника очеркового типа, в которой, однако, портретно-биографическая характеристика главного персонажа получает значение самостоятельной жанровой доминанты. В то же время «Чапаев» и повесть: во-первых, потому что ряду персонажей даны вымышленные имена; во-вторых, потому, что в обрисовке характеров героев автор использует приемы художественной типизации ( это подтверждается при сравнении книги с дневниковыми записями Фурманова); в-третьих, потому, что повествование органично включает в себя элементы привычной беллетризации, такие, как портретные и пейзажные зарисовки, описаний внутренних состояний героя-повествователя, приемы картинной обрисовки массовых сцен, речевой характеристики персонажей и т.д.