В качестве основного рассказчика выступает здесь советский партийный функционер, с которым и случаются "истории", иллюстрирующие как его тип сознания, языковую личность, так и общий климат брежневского времени. Авторское же, пронизанное тонкой иронией слово звучит прежде всего в развернутых заголовках песен ("История о том, как Клим Петрович восстал против экономической помощи слаборазвитым странам" и др.). Жанровая пестрота этих песен (публичные выступления героя, исполняемая им "колыбельная" племяннику, откровенный неофициальный рассказ о загранпоездке, стилизованный под фольклор "плач" жены Клима "по поводу запоя ее супруга" и т. д.) предопределила многообразие речевых ситуаций, моделей речевого поведения персонажей в сферах их личной и общественной жизни.
Открывающая цикл "История о том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира" напоминает фарсовое действо и являет богатство галичевского поэтического идиостиля. Если вначале герой предстает в бытовой домашней обстановке и колорит его разговорной речи передан лексико-синтаксическими, интонационными средствами ("у жене моей спросите у Даши", "начались у нас подначки да байки"), то с пятой строфы, когда Коломийцев попадает в сферу "обкомовского" официоза, меняется темпоритм, мелодический рисунок его речи,[4] походящей теперь на "громогласное ораторство". [5] Как видно в песне, беспомощный партийный язык паразитирует на сакральной церковно-богослужебной лексике: "В ДК идет заутреня // В защиту мира". Кульминацией становится пафосное выступление героя на митинге против "израильской военщины", оборачивающееся "театром абсурда": "Как мать, – говорю, – и как женщина // Требую их к ответу!". Стилизованное под популярные для той эпохи "письма простых рабочих" выступление перемежается в песне с внутренней, уже лишенной партийного грима, речью героя, понимающего всю лживость ситуации ("Это, сучий сын, пижон-порученец // Перепутал в суматохе бумажки!"), но поддерживающего ее своей серьезностью.
Мышление обывателя, подчиненное словесной безлепице лозунгов, которые знаменуют, с точки зрения поэта-певца, "полное разрушение слова"; порабощение сознания "бесовщиной всеобщей подмены" (Л.А.Аннинский [6] ), – становятся главным объектом сатиры Галича. Предназначение же поэтического слова заключается, по убеждению барда, в освобождении личности от страха зависимости от шаблонов языка[7] , порождающих обессмысленную реальность.
Подобная внутренняя деформация неглупого по-своему Коломийцева под гнетом царящего в обществе конъюнктурного дискурса экивоков и недосказанностей очевидна и в "Избранных отрывках из выступлений…" героя. "Комическая выразительность неожиданной рифмы" (Ю.В.Мальцев [8] ) ("ЦК – чувака" и др.), тавтологические повторы –изнутри поэтического текста дискредитируют демагогическое косноязычие обывателя и значительной части социума: "Мы мыслим, как наше родное ЦК // И лично… // вы знаете – кто!..". Осевшие в глубинах массовой обывательской психологии, носителем которой и выступает Коломийцев, тоталитарные догмы формируют, как показывает Галич, трудно изживаемые мифы о себе и окружающей действительности, болезненные комплексы несвободного сознания ("Из беседы с туристами из Западной Германии").
Но языковая личность Коломийцева интересна автору и тем, что в ней сквозь казенные штампы "осовеченного" языка прорывается живое проявление индивидуальности. В "Истории о том, как Клим Петрович добивался, чтобы его цеху присвоили звание "Цеха коммунистического труда"" в перипетиях борьбы героя с местной и столичной номенклатурой ради присвоения его цеху, производящему "проволоку колючую…на весь наш соцлагерь", высокого звания обнаруживаются, пусть в искаженном виде, русское правдоискательство, жажда абсолютной истины – независимой от "тонкой" партийной линии. Сотканная из диалогических реплик, ритмически вариативная речевая ткань песни являет причудливое совмещение официозного косноязычия и экспрессивных разговорных оборотов:
А я говорю,
Матком говорю:
"Пойду, – говорю, –
В обком!" – говорю.
А в обкоме мне все то же: "Не суйся!
Не долдонь, как пономарь поминанье!
Ты ж партейный человек, а не зюзя,
Должен все ж таки иметь пониманье!..".
Оборотной стороной политизированного языка и мышления Коломийцева оказывается его глубинная неудовлетворенность советской действительностью. Это чувство проступает в "научно-фантастической истории", сочиненной Климом в виде колыбельной для племянника. В ее отнесенном к далекому будущему и облеченном в сказочную образность сюжете ("в две тысячи семьдесят третьем году") просматриваются черты утопического мироощущения обывателя, который видит возможность осуществления "героических" лозунгов своей эпохи лишь в отдаленной перспективе. А потому звучание этих лозунгов в проникновенном повествовании героя обретает горько-ироническую тональность, близкую скрытому в подтексте авторскому голосу:
И робот-топтун, молчалив и мордаст,
Мне пиво с горошком моченым подаст,
И выскажусь я, так сказать, говоря:
"Не зря ж мы страдали и гибли не зря!..".
Реализуя свой талант вдумчивого и глубокого бытописателя действительности, [9] Галич намеренно помещает своего героя в гущу не рассчитанной на полноценное существование человека советской повседневности ("История о том, как Клим Петрович восстал против экономической помощи слаборазвитым странам"). Столкновение звучащего в заголовке официозного тезиса с бытовой неустроенностью оказавшегося заграницей советского обывателя выдает обветшание политических слоганов. Предвзятые представления персонажа о загранице ("в отеле их засратом в "Паласе"") сталкиваются с реальным психофизическим состоянием Коломийцева, вынужденного ради экономии валюты питаться советской консервной "салакой" за "рупь четыре копейки". На речевом уровне это состояние проявляется в повышенной экспрессии словесных выражений героя: бранных оборотов, просторечных форм ("до нутря просолюся"), индивидуального словообразования ("с переляку положила мне одну лишь салаку").
Персонаж галичевских песен обнаруживает свою беспомощность в окружающем мире, и в этом смысле глубинное содержание сатиры Галича заключается в художественном раскрытии гибельного влияния тоталитаризма на индивидуальное мироощущение, языковую личность человека. Однако и в изуродованном, обманутом идеологией обывательском сознании Коломийцева поэт-певец – через симптоматичную "оговорку" героя – выявляет элементы трезвого, нелицеприятного понимания современности: "И вся жисть их заграничная – лажа! // Даже хуже, извините, чем наша!". Противостояние индивидуальной, в том числе и языковой, картины мира безликому тоталитарному стилю образует одну из острейших коллизий всего песенного творчества Галича.
Внутренний мир обывателя в изображении Галича приобретает объемную перспективу благодаря тому, что предстает не только в синхронном срезе советской действительности, но и в призме исторического опыта, связанного, в частности, с событиями революции, гражданской войны, а также со сталинскими и "оттепельными" десятилетиями, что получит масштабное лиро-эпическое осмысление в поэме "Размышления о бегунах на длинные дистанции (Поэма о Сталине)" (1968-1969), содержание которой весомо для понимания простонародного, обывательского сознания, отягченного грузом исторического опыта существования в Империи.
В "Рассказе старого конармейца" (1970-1971) сказовое повествование бывшего борца "за пролетарский гуманизм" являет в цепи выразительных эпизодов исторические истоки крайнего сужения личности рядового "homo sovieticus", которая даже на вербальном уровне оказывается подчиненной идеологическим шаблонам:
И так людям сказал комдив:
"Плохое дело, братцы-конники,
Позор и трепет не за грош!
А гады лекари-законники
Твердят, что тиф разносит вошь!..".
<…>
И только слово было сказано,
Как понял я, что быть тому:
Поймал жида четырехглазого –
И утопил его в Дону…
Наконец, в обобщенном виде образ обывателя, воплощающего покорность тоталитарной несвободе, в ряде песен Галича предстает в непосредственно авторском, сатирически заостренном слове – в "Балладе о чистых руках" (1968), "Песне без названия" (1968), стихотворении "Век нынешний и век минувший" (1968-1970). Нелицеприятному знанию о замалчиваемой исторической реальности ("А танки идут по вацлавской брусчатке") противопоставлены здесь обывательские "премудрость жевать, и мычать, и внимать", способность "спать спокойно, опускать пятаки в метро"… В этических корнях общественного протеста поэта-певца таились истоки его глубинного, непримиримого конфликта с историческим временем:
Так вот, значит, и спать спокойно,
Опускать пятаки в метро?!
А судить и рядить на кой нам? –
"Нас не трогай – и мы не тро…".
Нет! Презренна по самой сути
Эта формула бытия!
Те, кто выбран, те и судьи?..
Я не выбран. Но я – судья!
("Песня без названия")
Итак, в многосложной галерее образов обывателей, составившей существенный пласт персонажного мира песенной поэзии А.Галича и явленной в богатстве жанрово-стилевых форм, обнаруживается характер трагедийного "прочтения" выдающимся бардом "текста" русской истории ХХ в.
Постигая конкретные условия существования обывателя в семейно-бытовой, общественной, исторической жизни, рисуя его речевое поведение и психологический склад, Галич художественно исследовал иррациональное преломление официозных идеологем в массовом сознании, сферу народной "мифологии" советских десятилетий, что позволяло приблизиться к обобщениям о коренных чертах национальной ментальности, которые проступают в кризисные исторические эпохи.