Со времени Достоевского проблема страдания стала болезненной для русской интеллигенции. В человеческом страдании интеллигенция была склонна видеть один из основных механизмов национального менталитета, способного изменить самого человека, общество и жизнь к лучшему. Бердяев далек от этики благоговения перед всякой страдающей жизнью. "Страдание, которым полон мир, есть результат... содеянного зла.... Если творение (человек - авт.) не блаженствует, а страдает, то в этом виновно само творение.... Страдание, само по себе взятое, не есть цель и не есть заслуга. Смысл Голгофы не в обоготворении страдания, а в победе над страданием. Великий подвиг Христа не в том, что Он страдал. Страдают все люди. В самом факте большого страдания никакой заслуги не было и не было бы ничего спасительного для мира".
Бердяев последователен: страдающее сознание, замкнутое на себе и не способное перейти на другой режим работы, обречено быть привязанным к уже свершившемуся. Страдающий человек все время ощущает себя виноватым, он привязан к своей вине. Он мучается не только за себя, но и за все человечество: мучается от чужих грехов, которые вечно длятся в его сознании и делают его жизнь невыносимой. Если такое сознание реально существовало бы в массе - невозможно было бы изучать историю вообще. Страдающее сознание заставляет все время возвращаться к одному и тому же: оно ничего не забывает ("ты не можешь этого забыть". Но если не забыл - не можешь идти дальше). Поэтому страданию "пассивному", "примиряющему" человека с жизнью, а тем самым "обоготворяющему зло", Бердяев противопоставляет страдание "активное", сопутствующее творчеству утверждения высших ценностей. Ведь и страдание христианских святых было активно: "они бросали вызов законам природы, они побеждали самые сильные страдания мира, т.к. находили источник высшего бытия, перед которым всякое страдание ничтожно. Не страдать как можно больше, а побеждать радостью и предчувствием блаженства даже самые сильные, самые нестерпимые страдания - вот христианский идеал".
Строго говоря, единственное страдание, которое свойственно духу Бердяева, - "страдание не знать и не понимать, заключающее в себе страдание не уметь". Ибо тот, кто знает высшие принципы, чувствует их, - "тот сливается и действует с ними". Нравственное сознание - сознание творческое. Поэтому оно стоит "по ту сторону добра и зла". Такое сознание и не фанатично, и не имморально. Оно требует много больше традиционной морали "закона" и "долга". Свою мысль Бердяев комментирует изящным афоризмом: "Нравственное сознание началось с Божьего вопроса: "Каин, где брат твой Авель?" Оно закончится вопросом: "Авель, где брат твой Каин?"
Бердяев доказывает, что нравственное сознание, личность утверждает себя только в служении сверхличным ценностям, в творчестве, которое есть продолжение миротворения. "Творческий акт есть наступление конца этого мира, начало иного мира". Но творчество для человека глубоко трагично. Ибо в нем он как раз осознает свою отдельность, единственность, уникальность и одновременно необъективируемость глубин собственного "я". Поэтому остро встает проблема одиночества. Чтобы преодолеть его, надо выйти из "мира объектов". Во встрече с другими ("ты") одиночество не преодолевается, но лишь несколько ослабевает: "я" жаждет выйти из собственной замкнутости в другое "я", но боится этого, "защищается от встречи, которая может быть встречей с объектом".
С проблемой одиночества Бердяев связывает смерть как "абсолютное уединение". Только в сопряжении собственной жизни со смертью у человека появляется смысл жизни, осмысленное отношение к собственному времени дарованной свободы и творчества. Это качество отличает личность от безличности, духовность от "натуралистически-биологической категории индивидуума". Ценность личности - высшая иерархическая ценность в мире, ценность духовного порядка. Основное здесь то, что ценность личности как безусловная ценность существует лишь при наличии ценностей идеальных, которые конституируют личность и на которые она ориентируется. Духовное начало или сверхличные ценности вовсе не означают бескровного, отвлеченного спиритуализма. Напротив, идеальные ценности есть конкретная полнота человеческой жизни, как "невозможная возможность".
Бердяев рассматривает личность не как социально-этическую единицу, но как единицу космическую, которая по сути дела есть место перехода "количестважизни" к "качеству жизни". Отсюда - напряженность, интенсивность бытия человека, выбравшего для себя "качество жизни". Узнавание этой истины "совсем не означает первоначально радостного расцвета жизни и возрастания ее силы, оно может означать раскрытие падшести мира, испытание боли, сопровождающей всякую жизнь, конфликта между личной судьбой и судьбой мировой, между экзистенциальным опытом и порабощающей объективацией, конфликт свободы со встреченной необходимостью". Поскольку человек, вступая в жизнь, "обречен" жить в обществе, управляемом объективными законами (необходимостью), конфликт человека, вставшего на путь творчества, личности и общества, с точки зрения Бердяева, естествен и неизбежен ("так было, есть и будет"). Здесь философ уловил одну из пока что неразрешимых проблем человеческого бытия: человек - цель прогресса, но общество - система, не адекватная интересам личности. В итоге движущая сила развития общества, как свидетельствует история культуры, искусства, науки, - не идиллическое единство всех людей, а "противоречие между личностью и обществом, конфликт творчества и объективации". Утверждая, что судьба личности трагична и в бесклассовом обществе дисгармония лишь усиливается, Бердяев не хочет быть безапелляционно категоричным. Последнее его слово: "Ищите, да обрящете".
Оборотной стороной концепции творческого активизма оказывается неспособность Бердяева признать за другими право на самобытное, самоопределяющее существование, поскольку оно никак не вяжется с идеей абсолютной свободы. Критики Бердяева иронизировали: с точки зрения бердяевской личности, тотальность свободы творчества означает - "все вздор, не вздор - я сам". Такое возможное противоречие Бердяева дало основание многим упрекать его в утонченном аристократизме, ницшеанстве. Самого Бердяева это беспокоило мало, поскольку в ранних и последних работах он подчеркивал собственный духовный аристократизм: "Я не обращен к средненормальному, социально-организованному и организующему сознанию... Я сознаю себя мыслителем, принадлежащим к аристократически-радикальному типу. Ко мне можно бы применить определение, сделанное в отношении к Ницше, - аристократический радикализм". Напомним лишь, что "духовная" (не сословная!) аристократия - немногие, одержимые "волей к творчеству", которое сильнее смерти.
Продолжая традиции специфически русской темы - религиозного смысла бытия человека и истории, Бердяев скептически относится к антропологии христианского исторического сознания ("еще слишком языческой и ветхозаветной") и развивает свое понимание христианской парадигмы мышления. В интерпретации Бердяева спасается только творческая личность. Если нет творчества - все погружается в пустоту, небытие. Следовательно, спасение - не запредельная награда, но предвосхищение себя, собственное духовное возрастание по дороге жизни. Только так надо, по Бердяеву, понимать христианскую истину: "кто хочет сохранить душу - погубит ее". В таком случае идея "спасения как творчества" предполагает скорее особенный настрой души или сердца, нежели строго определенные предписания. Ее сущность - не догматика христианства, но искреннее желание Бердяева создать в душе каждого на основе личности Богочеловека Христа мощный идеал любви и творчества, всегда возвышающийся над любым идеалом эмпирической личности. Главная его идея - или смерть личности, господство безличности в этой жизни, или воскрешение человечества, имя которому будет Богочеловечество. Это заимствованное понятие у Бердяева как бы некий лозунг, предощущаемая норма человеческого развития, которая становится целью социальности. Поскольку она до конца не определима сознанием, постольку воля мыслителя обращает проповедуемую им цель в заповеданную христианскую истину, "которая требует жертвы и часто ведет к мученичеству". Таким путем в его работах укореняется новая разновидность человеческого рода - Богочеловечество. И здесь Бердяев - апокалиптик. Следует ли Богочеловечество принимать в буквальном, религиозном смысле? Сам мыслитель говорит, что оно "возможно лишь как символика духовного опыта".
То есть задача Богочеловечества как предельного символа человеческих возможностей - показать перспективы будущего, которое у него более реально, нежели реальность настоящего в будущем. Так пантрагизм эмпирического существования человека разрешается пантрагизмом красоты творчества и порыва к никогда не достижимому символу совершенства - Богочеловечеству.
Богочеловечество - образ-мечта, которая сопровождает, по Бердяеву, человечество, стремящееся к "Истине-смыслу собственного существования и свободе". Богочеловечество - способ выхода за рамки ограниченного объективного мира и - способ обретения "истины о лжи" повседневной жизни. Значит, истина - не результат познания "объективного" мира, а, напротив, победа над вещностью мира объектов и раскрытие в них духовных смыслов, источником которых является человек.