— Что, Олеша? — спрашивал Артамонов. — Видно, здесь бойцы ловчее наших?
Растирая кровоподтеки медной монетой или кусками льда, Алексей угрюмо отмалчивался, поблескивая ястребиными глазами, но Петр однажды сказал:— Алексей дерется лихо, это его свои, городские, бьют.
Илья Артамонов, положив кулак на стол, спросил:
— За что?
— Не любят.
— Его?
— Всех нас, заедино.
Отец ударил кулаком по столу, так что свеча, выскочив из подсвечника, погасла; в темноте раздалось рычание:
— Что ты мне, словно девка, всё про любовь говоришь? Чтоб не слыхал я этих слов! Зажигая свечу, Никита тихо сказал:
— Не надо бы Олеше ходить на бои.
— Это-чтобы люди смеялись: испугался Артамонов! Ты — молчи, пономарь! Сморчок.
Изругав всех, Илья через несколько дней, за ужи" ном, сказал ворчливо-ласково:
— Вам бы, ребята, на медведей сходить, забава хорошая! Я хаживал с князь Георгием в рязанские леса, на рогатину брали хозяев, интересно!
Воодушевясь, он рассказал несколько случаев удачной охоты и через неделю пошел с Петром и Алексеем в лес, убил матерого медведя, старика. Потом пошли одни братья и подняли матку, она оборвала Алексею полушубок, оцарапала бедро; братья все-таки одолели ее и принесли в город пару медвежат, оставив убитого зверя в лесу, волкам на ужин.
— Ну, как твои Артамоновы живут? — спрашивали Баймакову горожане.
— Ничего, хорошо.
— Зимой свинья смирна, — заметил Пемялов.
Вдова, не веря себе, начала чувствовать, что с некоторой поры враждебное отношение к Артамоновым обижает ее, неприязнь к ним окутывает и ее холодом. Она видела, что Артамоновы живут трезво, дружно, упрямо делают свое дело и ничего худого неприметно за ними. Зорко следя за дочерью и Петром, она убедилась, что молчаливый коренастый парень ведет себя не по возрасту серьезно, не старается притиснуть Наталью в темном углу, щекотать ее и шептать на ухо зазорные слова, как это делают городские женихи. Ее несколько тревожило непонятное, сухое, но бережное и даже как будто ревнивое отношение Петра к дочери.
"Не ласков будет муженек".
Но однажды, спускаясь с лестницы, она услыхала внизу, в сенях, голос дочери:
— Опять на медведя пойдете?
— Собираемся. А что?
— Опасно, Алешу-то задел зверь.
— Сам виноват — не горячись. Значит — думаете обо мне?
— Я про вас ничего не сказала. "Ишь ты, шельма, — подумала мать, улыбаясь и вздохнув. — А он — простак".
Илья Артамонов всё настойчивее говорил ей:
— Поторопись со свадьбой, а то они сами поторопятся.
Она видела, что надо торопиться, девушка плохо спала по ночам и не могла скрыть, что ее томит телесная тоска. На Пасху она снова увезла ее в монастырь, а через месяц, воротясь домой, увидала, что запущенный сад ее хорошо прибран, дорожки выполоты, лишаи с деревьев сняты, ягодник подрезан и подвязан, — и всё было сделано опытной рукою. Спускаясь по дорожке к реке, она заметила Никиту, — горбун чинил плетень, подмытый весенней водою. Из-под холщовой, длинной, ниже колен, рубахи жалобно торчали кости горба, почти скрывая большую голову в прямых светлых волосах; чтоб волосы не падали на лицо, Никита повязал их веткой березы. Серый среди сочно-зеленой листвы, он был похож на старичка-отшельника, самозабвенно увлеченного работой; взмахивая серебряным на солнце топором, он ловко затесывал кол и тихонько напевал, тонким голосом девушки, что-то церковное. За плетнем зеленовато блестела шёлковая вода, золотые отблески солнца карасями играли в ней.
— Бог в помощь, — неожиданно для себя умиленно сказала женщина; блеснув на нее мягким светом синих глаз, Никита ласково отозвался:
— Спаси бог.
— Это ты сад убрал?
— Я.
— Хорошо убрал. Любишь сады?
Стоя на коленях, он кратко рассказал, что с девяти лет был отдан князем барином в ученики садовнику, а теперь ему девятнадцать.
"Горбат, а будто не злой", — подумала женщина.
Вечером, когда она с дочерью пила чай у себя наверху, Никита встал в двери с пучком цветов в руке и с улыбкой на желтоватом, некрасивом и невеселом лице.
— Извольте принять букет.
— Зачем это? — удивилась Баймакова, подозрительно рассматривая красиво подобранные цветы и травы.
Никита объяснил ей, что у господ своих он обязан был каждое утро приносить цветы княгине.
— Вот как, — сказала Баймакова и, немножко зарумянивши сь, гордо подняла голову: — Али я похожа на княгиню? Она, поди-ка, красавица?
— Так ведь и вы тоже.
Еще более покраснев, Баймакова подумала:
"Не отец ли научил его?"
— Ну, спасибо за почет, — сказала она, но к чаю не пригласила Никиту, а когда он ушел, подумала вслух:
— Хороши глаза у него; не отцовы, а материны, должно быть. И вздохнула.
— Видно — судьба нам с ними жить.
Она не очень уговаривала Артамонова подождать со свадьбой до осени, когда исполнится год со дня смерти мужа ее, но решительно заявила свату:
— Только ты, сударь, Илья Васильевич, отступись от этого дела, дай мне устроить всё по-нашему, по-хорошему, по-старинному. Это и тебе выгодно, сразу войдешь во все лучшие наши люди, на виду встанешь.
— Ну, — горделиво замычал Артамонов, — меня и без этого издали видно.
Обиженная его заносчивостью, она сказала:
— Тебя здесь не любят.
— Ну, бояться станут.
И, ухмыляясь, пожав плечами:
— Вот и Петр тоже всё про любовь поет. Чудаки вы...
— Да и на меня нелюбовь эта заметно падает.
— Ты, сватья, не беспокойся!
Артамонов поднял длинную лапу, докрасна сжав пальцы в кулак.
— Я людей обламывать умею, вокруг меня недолго попрыгаешь. Я обойдусь и без любови...
Женщина промолчала, думая с жуткой тревогой: "Экой зверь".
И вот уютный дом ее наполнен подругами дочери, девицами лучших семей города; все они пышно одеты в старинные парчовые сарафаны, с белыми пузырями рукавов из кисеи и тонкого полотна, с проймами и мордовским шитьем шелками, в кружевах у запястий, в козловых и сафьяновых башмаках, с лентами в длинных девичьих косах. Невеста, задыхаясь, — в тяжелом, серебряной парчи, сарафане с вызолоченными ажурными пуговицами от ворота до подола, в шушуне золотой парчи на плечах, в белых и голубых лентах; она сидит, как ледяная, в переднем углу и, отирая кружевным платком потное лицо, звучно "стиховодит":
По лугам, по зелены-им,
По цветам, по лазоревым,
Разлилася вода вешняя,
Студена вода, ой, мутная...
Подруги голосно и дружно подхватывают замирающий стон девичьей жалобы:
Посылают меня, девицу,
Посылают меня по воду,
Меня босу, необутую...
Он, нагую, неодетуюНевидимый в толпе девиц, хохочет и кричит Алексей:
— Это-смешная песня! Засовали девицу в парчу, как индюшку в жестяное ведро, а — кричите: нага, неодета!
Близко к невесте сидит Никита, новая синяя поддевка уродливо и смешно взъехала с горба на затылок, его синие глаза широко раскрыты и смотрят на Наталью так странно, как будто он боится, что девушка сейчас растает, исчезнет. В двери стоит, заполняя всю ее, Матрена Барская и, ворочая глазами, гудит глубоким басом:
— Не жалобно поете, девицы.
Шагнув широким шагом лошади, она строго внушает, как надо петь по старине, с каким трепетом надо готовиться к венцу.
— Сказано: "За мужем — как за каменной стеной", так вы знайте: крепка стена — не проломишь, высока — не перескочишь.
Но девицы плохо слушают ее, в комнате тесно, жарко, толкая старуху, они бегут во двор, в сад; среди них, как пчела в цветах, Алексей в шёлковой золотистой рубахе, в плисовых шароварах, шумный и веселый, точно пьян.
Обиженно надув толстые губы, выпучив глаза, высоко приподняв спереди подол штофной юбки. Барская, тучей густого дыма, поднимается наверх, к Ульяне, и пророчески говорит:
— Весела дочь у тебя, не по правилу это, не по обычаю. Веселому началу — плохой конец!
Баймакова озабоченно роется в большом кованом сундуке, стоя на коленях пред ним; вокруг ее на полу, на постели разбросаны, как в ярмарочной лавке, куски штофа, канауса, московского кумача, кашмировые шали, ленты, вышитые полотенца; широкий луч солнца лежит на ярких тканях, и они разноцветно горят, точно облако на вечерней заре.
— Не порядок это-жить жениху до венца в невестином доме, надо было выехать Артамоновым...
— Говорила бы раньше, поздно теперь говорить об этом, — ворчит Ульяна, наклоняясь над сундуком, чтобы спрятать огорченное лицо, и слышит басовитый голос:
— Про тебя был слух, что ты — умная, вот я и молчала. Думала — сама догадаешься. Мне — что? Мне — была бы правда сказана, люди не примут — господь зачтет.
Барская стоит, как монумент, держа голову неподвижно, точно чашу, до краев полную мудрости; не дождавшись ответа, она вылезает за дверь, а Ульяна, стоя на коленях в цветном пожаре тканей, шепчет в тоске и страхе:
— Господи — помоги! Не лиши разума. Снова шорох у двери, она поспешно сунула голову в сундук, чтобы скрыть слезы, Никита в двери:
— Наталья Евсевна послала узнать, не надо ли вам помощи в чем-нибудь.
— Спасибо, милый...
— На кухне Ольгунька Орлова патокой облилась.
— Да — что ты? Умненькая девчоночка, — вот бы тебе невеста...
— Кто пойдет за меня...
А в саду, под липой, за круглым столом сидят, пьют брагу Илья Артамонов, Гаврила Барский, крестный отец невесты, Помялов и кожевник Житейкин, человек с пустыми глазами, тележник Воропонов; прислонясь к стволу липы, стоит Петр, темные волосы его обильно смазаны Маслом и голова кажется железной, он почтительно слушает беседу старших.
— Обычаи у вас другие, — задумчиво говорит отец, а Помялов хвастается:
— Мы жа тут коренной народ. Велика Русь!
— И мы — не пристяжные.
— Обычаи у нас древние...
— Мордвы много, чуваш...
С визгом и смехом, толкаясь, вбежали в сад девицы и, окружив стол ярким венком сарафанов, запели величанье: