— Не обессудьте.
Обмахиваясь платком, она тотчас ушла из комнаты, а на смену ей влезла Барская:
— Разводите молодых! Ну-ко, Петр, иди ко мне; дружки, — ведите его под руки!
Отец, отстранив дружек, положил свои длинные, тяжелые руки на плечи сына:
— Ну, иди, дай бог счастья! Обнимемся давай! Он толкнул его, дружки подхватили Петра под руки, Барская, идя впереди, бормотала, поплевывая во все стороны:
— Тьфу, тьфу! Ни болезни, ни горюшка, ни зависти, ни бесчестьица, тьфу! Огонь, вода — вовремя, не на беду, на счастье!
Когда Петр вошел вслед за ней в комнату Натальи, где была приготовлена пышная постель, старуха тяжело села посреди комнаты на стул.
— Слушай да — не забудь! — торжественно говорила она. — Вот тебе две полтины, положи их в сапоги, под пятку; придет Наталья, встанет на колени, захочет с тебя сапоги снять, — ты ей не давай...
— Зачем это? — угрюмо спросил Петр.
— Не твое дело. Три раза — не дашь, а в четвертый — разреши, и тут она тебя трижды поцелует, а полтинники ты дай ей, скажи: дарю тебе, раба моя, судьба моя! Помни! Ну, разденешься и ляг спиной к ней, а она тебя просить будет: пусти ночевать! Так ты — молчи, только в третий раз протяни ей руку, — понял? Ну, потом...
Петр изумленно взглянул в темное широкое лицо наставницы; раздувая ноздри, облизывая губы, она отирала платком жирный подбородок, шею и властно, четко выговаривала грубые, бесстыдные слова. Повторив на прощанье: "Крику-не верь, слезам-не верь", — она, пошатываясь, вылезла из комнаты, оставив за собою пьяный запах, а Петром овладел припадок гнева, — сорвав с ног сапоги, он метнул их под кровать, быстро разделся и прыгнул в постель, как на коня, сцепив зубы, боясь заплакать от какой-то большой обиды, душившей его.
— Черти болотные...
В пуховой постели было жарко; он соскочил на пол, подошел к окну, распахнул раму, — из сада в лицо ему хлынул пьяный гул, хохот, девичий визг; в синеватом сумраке, между деревьями, бродили черные фигуры людей. Медным пальцем воткнулся в небо тонкий шпиль никольской колокольни, креста на нем не было, сняли золотить. За крышами домов печально светилась Ока, кусок луны таял над нею, дальше черными сугробами лежали бесконечные леса. Ему вспомнилась другая земля — просторная земля золотых пашен, он вздохнул; на лестнице затопали, захихикали, он снова прыгнул в кровать, открылась дверь, шуршал шёлк лент, скрипели башмаки, кто-то, всхлипывая, плакал;
звякнул крючок, вложенный в пробой. Петр осторожно приподнял голову; в сумраке у двери стояла белая фигура, мерно размахивая рукою, сгибаясь почти до земли.
"Молится. А я — не молился". Но молиться — не хотелось.
— Наталья Евсеевна, — тихонько заговорил он, — вы не бойтесь. Я сам боюсь. Замучился.
Обеими руками приглаживая волосы на голове, дергая себя за ухо, он бормотал:
— Ничего этого не надо — сапоги снимать и всё. Глупости. У меня сердце болит, а она балуется. Не плачьте.
Осторожно, боком она прошла к окну, тихонько сказав:
— Гуляют еще.
— Да.
Боясь чего-то, не решаясь подойти один к другому,
оба усталые, они долго перебрасывались ненужными словами. На рассвете заскрипела лестница, кто-то стал шарить рукою по стене, Наталья пошла к двери.
— Барскую не пускайте, — шепнул Петр.
— Это — матушка, — сказала Наталья, открыв дверь; Петр сел на кровати, спустив ноги, недовольный собою, тоскливо думая: "Плох я, не смел, посмеется надо мной она, дождусь..."
Дверь открылась, Наталья тихо сказала:
— Матушка зовет.
Она прислонилась к печке, почти невидимая на белых изразцах, а Петр вышел за дверь, и там, в темноте, его встретил обиженный, испуганный, горячий шёпот Баймаковой:
— Что ж ты делаешь, Петр Ильич, что ты — опозорить хочешь меня и дочь мою? Ведь утро наступает, скоро будить вас придут, надо девичью рубаху людям показать, чтобы видели: дочь моя-честная!
Говоря, она одною рукой держала Петра за плечо, а другой отталкивала его, возмущенно спрашивая:
— Что ж это? Силы нет, охоты нет? Не пугай ты меня, не молчи...
Петр глухо сказал:
— Жалко ее. Боязно.
Он не видел лица тещи, но ему послышалось, что женщина коротко засмеялась.
— Нет, ты иди-ка, иди, делай свое мужское дело! Христофору-мученику помолись. Иди. Дай — поцелую...
Крепко обняв его за шею, дохнув теплым запахом вина, она поцеловала его сладкими, липкими губами, он, не успев ответить на поцелуй, громко чмокнул воздух. Войдя в светелку, заперев за собою дверь, он решительно протянул руки, девушка подалась вперед, вошла в кольцо его рук, говоря дрожащим голосом:
— Выпимши она немножко...
Петр ожидал других слов. Пятясь к постели, он бормотал:
— Не бойся. Я-некрасивый, а-добрый... Прижимаясь к нему всё плотнее, она шепнула:
— Ноженьки не держат...
... Пировать в Дремове любили; свадьба растянулась на пять суток; колобродили с утра до полуночи, толпою расхаживая по улицам из дома в дом, кружась в хмельном чаду. Особенно обилен и хвастлив пир устроили Барские, но Алексей побил их сына за то, что тот обидел чем-то подростка Ольгу Орлову. Когда отец и мать Барские пожаловались Артамонову на Алексея, он удивился:
— Где ж это видано, чтоб парни не дрались? Он торовато одарял девиц лентами и гостинцами,
парней — деньгами, насмерть поил отцов и матерей,
всех обнимал, встряхивал:
— Эх, люди! Живем али нет?
Вел он себя буйно, пил много, точно огонь заливая внутри себя, пил не пьянея и заметно похудел в эти дни. От Ульяны Баймаковой держался в стороне, но дети его заметили, что он посматривает на нее требовательно. гневно. Он очень хвастался силой своей, тянулся на палке с гарнизонными солдатами, поборол пожарного и троих каменщиков, после этого к нему подошел землекоп Тихон Вялов и не предложил, а потребовал:
— Теперь со мной.
Артамонов, удивленный его тоном, обвел взглядом коренастое тело землекопа.
— А ты — кто такое: силен или хвастлив?
— Не знаю, — серьезно ответил тот.
Схватив друг друга за кушаки, они долго топтались на одном месте. Илья смотрел через плечо Вялова на женщин, бесстыдно подмигивая им. Он был выше землекопа, но тоньше и несколько складнее его. Вялов, упираясь плечом в грудь ему, пытался приподнять соперника и перебросить через себя. Илья, понимая это, вскрикивал:
— Не хитер ты, брат, не хитер!
И вдруг, ухнув, сам перебросил Тихона через голову свою с такой силою, что тот, ударом о землю, отбил себе ноги. Сидя на траве, стирая пот с лица, землекоп сконфуженно молвил:
— Силен.
— Видим, — ответили ему насмешливо.
— Здоров, — повторил Вялов.
Илья протянул ему руку.
— Вставай!
Не приняв руки, землекоп попытался встать, не мог и снова вытянул ноги, глядя вслед толпе странными, тающими глазами. К нему подошел Никита, участливо спрашивая:
— Больно? Помочь? Землекоп усмехнулся.
— Кости страдают. Я — сильнее отца-то твоего, да не столько ловок. Ну, пойдем за ними, Никита Ильич, простец!
И, дружески взяв горбуна под руку, он пошел с ним за толпою, притопывая ногами и этим, должно быть, надеясь умерить боль.
Молодожены, истомленные бессонными ночами и усталостью, безвольно, напоказ людям плавали по улицам среди пестрой, шумной, подпившей толпы, пили, ели, конфузились, выслушивая бесстыдные шуточки, усиленно старались не смотреть друг на друга и, расхаживая под руку, сидя всегда рядом, молчали, как чужие. Это очень нравилось Матрене Барской, она хвастливо спрашивала Илью и Ульяну:
— Хорошо ли научен сын-от? То-то же! Ты гляди, Ульяна, как я тебе дочь вышколила! А-зять? Павлином ходит, я — не я, жена — не моя!
Но уходя к себе, спать, Петр и Наталья сбрасывали прочь вместе с одеждой всё, навязанное им, покорно принятое ими, и разговаривали о прожитом дне:
— Ну, и пьют же у вас, — удивлялся Петр.
— А у вас-меньше? — спрашивала жена.
— Разве мужикам можно так пить!
— Не похожи вы на мужиков.
— Мы — дворовые, это вроде дворян будет. Иногда они, обнявшись, садились у окна, дыша вкусными запахами сада, и молчали.
— Что молчишь? — тихонько спрашивала жена, — муж так же тихо отвечал:
— Неохота говорить обыкновенные слова. Ему хотелось услышать слова необыкновенные, но Наталья не знала их. Когда же он рассказывал ей о безграничной широте и просторе золотых степей, она спрашивала:
— Ни лесов нет, ничего? Ой, как страшно должно быть!
— Страхи — в лесах живут, — скучновато сказал Петр. — В степи — какой же страх? Там — земля, да небо, да-я.
И вот однажды, когда они сидели у окна, молча любуясь звездной ночью, в саду, около бани, послышалась возня, кто-то бежал, задевая и ломая прутья малинника, потом стал слышен негромкий гневный возглас:
— Что ты, дьявол?
Наталья испуганно вскочила.
— Это- матушка!
Петр высунулся из окна, загородив его своей широкой спиною, он увидал, что отец, обняв тещу, прижимает ее к стене бани, стараясь опрокинуть на землю, она, часто взмахивая руками, бьет его по голове и, задыхаясь, громко шепчет:
— Пусти, закричу!
И не своим голосом крикнула:
— Родимый- не тронь! Пожалей...
Петр бесшумно закрыл окно, схватил жену, посадил ее на колени себе.
— Не гляди.
Она билась в руках его, вскрикивая:
— Что это, кто?
— Отец, — сказал Петр, крепко стиснув ее. — Не понимаешь, что ли...
— Ой, как же это? — шептала она со стыдом и страхом; муж отнес ее на постель, покорно говоря:
— Мы родителям не судьи.
Схватясь руками за голову, Наталья качалась, ныла:
— Грех-то какой!
— Не наш грех, — сказал Петр и вспомнил слова отца: "Господа то ли еще делают?"-Это и лучше: к тебе не полезет. Они, старики, — просты; для них это "птичий грех" — со снохой баловаться. Не плачь.
Жена сквозь слезы говорила:
— Еще когда они плясали, так я подумала... Если он — насильно, "что же-теперь будет у нас?
Но, утомленная волнением, она скоро заснула, не раздеваясь, а Петр открыл окно, осмотрел сад, — там никого не было, вздыхал предрассветный ветер, деревья встряхивали душистую тьму. Оставив окно открытым, он лег рядом с женою, не закрывая глаз, думая о случившемся. Хорошо бы жить вдвоем с Натальей на маленьком хуторе...