Разноголосица мнений свидетельствует лишь о неадекватности тексту «Слова…» слишком простых «вопросов», задаваемых учеными. Князь Игорь в «Слове…» не оценен хорошо или плохо. Намерение Игоря безрассудно, но благородно, и укоризненные слова князя Святослава об Игоре и Всеволоде: «Нъ нечестно одолcсте, нечестно бо кровь поганую пролiясте» (с. 26) означают, как заметили еще А.А. Потебня[44]и, вслед за ним, И.П. Еремин[45], признание похода не бесчестным, но всегда лишь не принесшим славы. Отношение автора «Слова…» к князю Игорю сложное, оно напоминает оценку главного героя в «Песни о Роланде: он и горделивец, самонадеянно и безрассудно загубивший лучших воинов, и великий рыцарь, стяжавший бессмертную славу.
Герменевтический замкнутый круг, в который попадает исследователь «Слова…», точно описал Б.М. Гаспаров, не являющийся медиевистом и увидевший ситуацию свежим взглядом: «Изучение художественной структуры “Слова о полку Игореве” является особой, уникальной исследовательской задачей. Понимание того, как организован художественный текст, в чем состоит его природа как произведения словесного искусства, в сильнейшей степени зависит от ряда предварительных сведений об этом тексте: знания <...> эпохи и культурного ареала, к которым он принадлежит, жанровой природы текста, литературной традиции, в которую он вписывается, наконец, степени сохранности дошедших до нас копий. Все эти сведения служат исходной точкой отсчета, определяющей тот угол зрения на рассматриваемый текст, под которым исследователю открываются внутренние закономерности его построения. Радикальное изменение этой исследовательской презумпции неизбежно ведет к столь же радикальному изменению в понимании того, что представляет собой данный текст как художественное целое и какое значение имеют те или иные отдельные компоненты этого целого».[46]
Неясен «жанр»[47]«Слова о полку Игореве» и, соответственно, его контекст в древнерусской книжности. Несмотря на давно отмеченное обилие совпадений с памятниками церковной книжности, «Слово…» от них разительно отличается; недавние попытки рассмотрения «поэмы» как религиозного текста основаны на сомнительных допущениях и несостоятельны.[48]Представление о «Слове…» как о письменно зафиксированной фольклорной поэме («былине») химерично, потому что определяет одно неизвестное («жанр» «Слова…») через другое (воображаемый жанр устной героической поэмы, от XII в. до нас не дошедший). Кроме того, в известном тексте «Слова…» не прослеживается ни единообразная метрика, ни так называемая «формульность» стиля, обязательные в героическом эпосе, как фольклорном, так и книжном.[49]И принцип изложения событий отличен от эпической последовательности и конкретизации.[50]По этим же соображениям неприемлемо и определение «Слова…» как памятника книжного эпоса. И характеристика его как «светского торжественного ораторского слова» основана опять же на определении одного неизвестного через другое. Сложная структура памятника не укладывается в границы известных «жанров». Возможно, своеобразие «Слова…» связано с тем, что это произведение — трансформация какого-то фольклорного сочинения в книжное.[51]Историк Русской церкви Е.Е. Голубинский заметил: «<…> Светское произведение настоящей литературы письменной есть для того времени вещь весьма замечательная и представляющая немалую загадку, на которую пока далеко нельзя отвечать совсем удовлетворительным образом». Он признал «наиболее вероятным смотреть на Слово о полку Игоревом (так! — А. Р.) не как на явление единичное и исключительное, а как на сохранившийся до нас остаток нашего домонгольского трубадурства, другие памятники которого или погибли от позднейшего к ним невнимания, или еще пока скрываются в рукописях не открытыми».[52]
Уникальность ситуации с истолкованием «Слова…» очевидна при обращении к его критическим изданиям: текст щедро расцвечен конъектурами.[53]Никакой другой древнерусский памятник никогда не издавался с таким количеством поправок. Неясно, насколько известный по изданию 1800 г. и по Екатерининской копии текст аутентичен исходному: исследователями предлагаются различные реконструкции с перестановками. «Слово…» переполнено гапаксами, а «темные местами» с нарушенными грамматическими связями свидетельствуют о его неполном понимании переписчиками.
Что касается недооценки позднейшими книжниками художественности «Слова о полку Игореве», то ничего необычного в этом нет. Древнерусская письменная традиция не была безразлична к эстетическим свойствам текстов, [54]но не культивировала художественности как таковой. Это банальная истина, но напомнить о ней приходится. «Условность термина “литература” в отношении средневековой книжности отчасти уже ясна. Присущая этой литературе невыявленность художественного начала наложила отпечаток на ее собственно эстетические свойства. Так, из трех родов литературы (эпос, лирика, драма) на Руси до XVII в. не были известны в чистом виде лирика и драма: жанровая принадлежность зависела не от внутренних свойств текста, а от его практического назначения; художественное единство (в том числе единство стиля) подменялось каноничностью содержания и формы. Древнерусская литература не знала вымысла, который приравнивался ко лжи и считался идущим от лукавого. Книга же входила в круг сакральных предметов, работа над ней напоминала религиозное таинство. Сакрализация книги стала причиной перевернутых отношений между сочинением и сочинителем: в древнерусской литературе <…> творение ставилось выше творца. <…> Каждый пишущий применял свое сочинение к Священному писанию, он видел себя не сочинителем, а только посредником между божественной мудростью и человеческим невежеством. Посредничество давалось не литературным талантам, а наделенным благочестием и смирением, этими главными добродетелями инока. Труд писателя и был разновидностью иноческого подвига, особой формой молитвы. Произведения не писались на злобу дня; посвященные вечным темам, они не могли устареть, как не могут устареть истины вероучения.
<…> В целом тип литературы, с которым мы встречаемся в Древней Руси и который не отделяет человеческого писания от божественного, воспринят славянами от монастырской культуры Византии, а ею, в свою очередь, унаследован от письменных культур ближнего Востока. Подчеркивая своеобразие этого типа, слависты предпочитают называть его не литературой, а письменностью».[55]
С.С. Аверинцев называл такую письменную традицию не «литературой», а «словесностью».[56]
Метаязык исследователя не нейтрален, он влияет на представление о предмете изучения. Применение к древнерусскому произведению терминов политтехнологии — даже в качестве метафор — совершенно неуместно. Неуместно не только потому, что приравнивает памятник, исполненный возвышенной хвалы и сокрушенного страдания, ставший национальным культурным символом, к мелкотравчатой, суетливой и малопочтенной деятельности, — в конце концов, ученый обязан отрешиться от пристрастных оценок. Ложно само представление о существовании «политтехнологий» и, в известной мере, собственно политики в Древней Руси. Молитвенное отношение к слову и книжному труду в религиозной письменности никогда не принимало формы откровенной лжи и подтасовок. Даже в такой «ангажированной» сфере, как летописание, тенденциозная редактура сводилась преимущественно к смене оценок, иногда к замалчиванию правды, но никогда не превращалась в всецело циничные измышления, открытые «нечистым» искусством политтехнологи.[57]Степень укорененности «Слова…» в церковной книжности неясна, как и зависимость от устной традиции. Но и фольклорное слово, славящее правителей, в Средние века оценивалось сказителями как ответственное и бегущее от явной лжи. В скандинавской традиции, содержащей, как давно отмечено, много перекличек с «Игоревой песнью», о поэзии скальдов сказано так: «То, что говорится в этих песнях, исполнявшихся перед самими правителями или их сыновьями, мы признаем за вполне достоверные свидетельства. Мы признаем за правду все, что говорится в этих песнях об их походах или битвах. Ибо, хотя у скальдов в обычае всего больше хвалить того правителя, перед лицом которого они находятся, ни один скальд не решился бы приписать ему такие деяния, о которых все, кто слушает, да и сам правитель знают, что это явная ложь и небылицы. Это было бы насмешкой, а не хвалой».[58]
Вероятно, таким же образом воспринимал свое предназначение и автор «Слова…», и сказитель, возможно сложивший до него песнь о злосчастном походе новгород-северского князя. Они укоряли, скорбели и прославляли. И даже во сне страшнее Святославова ничего не ведали ни о политтехнологиях, ни о том, как их «златое слово» может услышать «суровый критик» из ХХ века.
Список литературы
[1] Слово о полку Игореве. Снимок с первого издания 1800 г. гр. А. И. Мусина-Пушкина под ред. А. Ф. Малиновского. С приложением статьи проф. М. Н. Сперанского и факсимиле рукописи А.Ф. Малиновского. М., 1920. [Ироическая песнь о походе на половцов удельного князя Новагорода-Северского Игоря Святославича, писанная старинным русским языком в исходе XII столетия, с переложением на употребляемое ныне наречие. М., 1800]. С. 35. Далее страницы этого издания указываются при цитировании «Слова…» в тексте статьи.