Однако не существовало такой физической концепции, которая бы соответствовала геометрии или математической астрономии Птолемея. Такой концепции не имелось ни у последователей Аристотеля, ни у пифагорейцев.
Греческая астрономия, сформулировавшая понятие пятой первостихии, являющейся материей мира астрономических объектов, материей, которая на самом деле нематериальна, отрицала на практике возможность учитывать в астрономии те поправки, которые вносит физическая реальность. В определенном смысле это явилось нововведением, осуществленным в более позднюю эпоху Галилеем, который, изучая отклонения, происходящие в общей картине неба из-за новых астрономических явлений, пытался ввести в астрономию некоторую долю наблюдения, опровергающего теоретические построения. Хотя это не было теоретическим опровержением, поскольку все предыдущие наблюдения не опровергали систему Птолемея, тем не менее позволяло ставить астрономические вопросы, разрешить которые можно было только в рамках физики; поэтому такого рода опровержение являлось как бы смешением небесной и земной реальностей, что считалось категорически недопустимым во времена Аристотеля, а также в более поздние времена.
Более того. В рамках аристотелевской астрофизики нельзя было даже допустить, что центр, вокруг которого обращаются небесные тела, сколько-нибудь не совпадает с центром вселенной, как это делает система Птолемея, утверждающая, что центры определенных небесных сфер могут быть вовне даже той области неба, которая называется у Аристотеля подлунной сферой. На это недвусмысленно указывал еще Моше Маймонид во второй части «Морэ невухим». Он пишет там, что существует различие между точками зрения физики и астрономии. А что об этом говорили астрономы? Астрономы говорили, что это никакой роли для них не играет, поскольку они призваны не подгонять теорию под факты, а лишь «споспешествовать явлениям». Греческое понятие «споспешествовать явлениям» означает, что явления включаются в математическую модель неба, а если при этом возникает проблема у физиков, то те должны сами попытаться вытянуть себя за волосы из болота.
Такое расхождение между астрономией и физикой, какие бы ни были у него источники, было до конца преодолено лишь в последней четверти 17 столетия с выходом в свет книги Ньютона «Математические принципы натуральной философии».
Сказанное до сих пор относилось к специализации знания. Эта специализация достигает иногда таких крайностей, которые имеют не только формальное выражение, но затрагивают самую суть дела, когда люди, занимающиеся какой-либо отраслью знаний, сознательно остаются несведущими в принципах смежной науки. И это неведение не воспринимается как какой-нибудь изъян, тогда как Аристотель и подобные ему мыслители, жившие в более позднюю эпоху, которые пытались достичь энциклопедичности познаний, то есть люди, сведущие во всех отраслях знания, считаются ненормальным и нежелательным феноменом, — как потому, что с тех пор накопилось слишком много новых знаний, так и потому, что ныне мы располагаем (и это мы должны признать) слишком большим набором разных наук и специальностей. Такое положение вещей имело социальные последствия, явившись в более поздние времена причиной возникновения той или иной формы гильдий. Эти гильдии вновь делают некоторые отрасли знания достоянием замкнутых сообществ посвященных, однако замкнутость этих сообществ не такая абсолютная, какой она являлась в примитивных обществах. Она не абсолютна потому, что науки, которые культивируются в этих сообществах, сохраняют прозрачность своих критериев, внятность своих основоположений для каждого, кто имеет доступ к знаниям. И здесь уместно сформулировать важный принцип, о котором мы не хотели упоминать раньше времени: как представляется, дорога, ведущая к широкомасштабному увеличению знаний, — это исключительно дорога открытого знания, а не закрытого. В этом и состоит преимущество тех обществ, которые развивали тот или иной тип открытого знания, что именно в них возникли условия для полноценного увеличения и углубления знаний. И если верно, что точным определением рационализма, коль скоро у него вообще имеется точное определение, является следующее социологическое определение: рационализм — это форма существования идеала открытого знания, и не более того, — то верным окажется и такое заявление: развитие знаний предполагает в первую очередь наличие рациональных прозрачных критериев, устанавливающих, что является знанием, что является легитимным знанием.
Университеты
В предыдущей главе мы рассуждали о переходе от знания, имеющего общий характер, к знанию, для которого уже характерна специализация, и видели, что этот переход происходил параллельно с переходом от классической греческой науки к эллинистической. В эллинистической науке существовала специализация; при этом каждая отрасль знания была открытой изнутри, но закрытой для других отраслей знания. Быть может, это лучше сформулировать следующим образом: в эллинистическую эпоху не считалось предосудительным, когда специалист в каком-нибудь разделе науки проявлял неведение в других науках или выказывал демонстративное равнодушие к этим наукам.
Одновременно мы утверждали, что только открытое знание, как в общем плане, так и в отдельных отраслях, является предварительным условиям того феномена, который характерен для западной науки, а именно феномена почти безграничного роста знания.
Ибо этому знанию не только присуща раскрытость для всех и каждого, — оно еще обладает критериями, позволяющими судить о том, какого рода это знание, и на основании которых знание принимают или отвергают; критериями прозрачными, благодаря которым делается возможным систематический, концептуальный рост знания.
В эпоху Просвещения, в 16-17 столетиях, стала заметной тенденция к открытому знанию, как в социальном, так и в содержательном аспектах. Это способствовало накоплению знаний, как эмпирических, так и имевших иной источник, которые собирались и умножались внутри ученых сообществ. И действительно, на этом фоне число людей, занятых приобретением, собиранием и передачей знаний, неуклонно увеличивалось. С другой стороны, в сообществе, являющимся по сути своей закрытым, существовали условия, практически соответствующие тем, которые свойственны профессиональным объединениям. Это значит, что сообщество само накладывало ограничение на свой количественный рост, а также на распространение содержательных подробностей своего знания. И это вопреки открытому характеру знания, которое само по себе было способно расти и множиться, привлекая к себе все большее число людей и включая в свой круг все больше фактов.
В этой связи стоит вспомнить историю «тхелет» — шерстяной нити лазоревого цвета, используемой евреями в ритуальных целях. Секретом изготовления этой нити владела замкнутая группа людей, охраняя его от посторонних по соображениям профессионального и религиозного характера. К этому секрету допускались лишь после особого рода инициации, пройти которую имел право не всякий. В результате секрет этот был безвозвратно утерян, и вовсе не потому, что исчез моллюск, из которого изготовляли нужную краску, а потому, что не осталось никого, кто хотя бы знал, как этот моллюск выглядит. Нечто подобное в конце средних веков происходило с секретами производства стекла. Тайны производства стекла, существовавшие, например, в Венеции, охранялись столь строго, что стеклодув, бросавший работу и пытавшийся покинуть Венецию без разрешения властей, рисковал быть убитым агентами города. Это значит, что знание являлось закрытым, и забота о том, чтобы оно оставалось закрытым, выражалась в таких мерах, которые не ограничивались простым академическим отлучением от знаний.
Напротив, то знание, которое мы назвали открытым профессиональным знанием, даже если оно и не было вполне открытым для других профессий или диалектически перемежало эту свою закрытость с открытостью, тем не менее само по себе являлось открытым знанием, как в социальном смысле этого слова, так и с точки зрения своих критериев, которые, как уже сказано, доступны для изучения и критики.
Но вернемся к нашему историческому обзору и посмотрим, как обстояли дела со знанием и контролируемым невежеством в средние века. Разумеется, средневековое общество, начиная с 7 века и дальше, было преимущественно безграмотным обществом. До 12 века поголовно безграмотными были даже аристократы, даже правящие сословия. Еще Карл Великий, исполнившись рвения к душеспасительным книгам, просил, чтобы ему читали вслух писания святого Августина, поскольку сам читать не умел. Так рассказывает его биограф Эйнгард.