Автор «примера» — духовное лицо, которое его записало. Доля его участия в формировании текста была различной, нередко ограничиваясь лишь тем, что это лицо несколько по-своему излагает традиционный анекдот, вычитанный из литературы. В других случаях записывался, при соответствующей обработке, устный рассказ. Множество «примеров» сохранилось в разных вариантах либо вследствие редактирования, которому они подвергались при переписывании, либо в силу того, что они заимствовались из устной традиции, неприметно менявшейся.
Наконец, нужно оговорить, что в ряде случаев тот же самый «пример» приходится привлекать в книге более чем один раз в связи с обсуждением разных аспектов миросозерцания, которое обнаруживается в наших источниках.
2.1 Exempla: литературный жанр и стиль мышления
Время расцвета жанра «примеров» — XIII век, хотя традиция эта восходит к более раннему времени и продолжалась на протяжении ряда столетий. Но наиболее продуктивным в этом смысле было именно ХШ столетие, точнее, первая его половина, когда «примеры» собирали и записывали такие видные, авторы, как Жак де Витри, Этьен де Бурбон, Цезарий Гейстербахский
«Примеры» бывают нескольких типов: 1) извлечения из древних легенд, хроник, житий или из Библии; 2) анекдоты из современной жизни или воспоминания автора о неких происшествиях; 3) басни и народные сказания; 4) моральные заключения, заимствованные из бестиариев.
Наиболее существенно для специфики жанра «примеров» то, что этот предельно короткий рассказ, в котором всегда минимальное число действующих лиц, несет на себе колоссальную смысловую нагрузку. В самом деле, на пространстве в несколько строк появляются два мира. То, что именно «двумирность» содержания «примера» выражает самую сущность жанра, становится особенно ясным при рассмотрении дальнейшей его судьбы. Принято считать, что жанр коротких анекдотов оказался чрезвычайно живучим; он был перенят и литературой Возрождения. Но при переходе от средневекового «примера» к ренессансной новелле двуплановость повествования исчезает, действие проецируется исключительно на экране земной жизни и это различие между первоначальной и новой формами рассказа выявляет всю глубину трансформации, пережитой жанром.
«Примеры», будучи точкой «встречи» двух уровней культуры, ученого и фольклорного, вместе с тем являлись порождением глубокого своеобразия средневековой культуры как таковой. То видение мира, которое вырисовывается при внимательном проникновении в содержание «примеров», так или иначе было присуще всем — и автору, образованному монаху или церковному деятелю, и проповеднику, использовавшему «пример» в своей пастырской деятельности, и его слушателям, горожанам, крестьянам, рыцарям, монахам.
Наибольший интерес представляет, разумеется, та категория «примерев», которые отражают современность их составителей, их личный опыт. В «примерах» же, материал для которых черпали из античной и восточной литературы из произведений отцов церкви и раннесредневековых богословов, отсутствует непосредственность отношения между проповедником и аудиторией, ощущаемая при чтении «актуальных» ехеmpla.
Морализаторские установки «примеров» требовали сугубо критичного подхода к человеку, к обществу и его разрядам. Проповедник — прежде всего обличитель. Нет порока и греха, которые проповедь не подвергла бы анализу и осуждению. Многие компиляции «примеров» построены по схеме семи смертных грехов, которые последовательно рассматриваются, неизменно с привлечением живого и наглядного материала, в реальных жизненных ситуациях.
«Примеры» — не просто специфический литературный и словесный жанр. Это воплощение определенного стиля мышления, чуждого абстракциям и обобщениям, воспринимающего и усваивающего правила и общие нормы преимущественно или исключительно в конкретной, наглядной и чувственно-осязаемой форме.
В «примерах» средневековое сознание предстает перед историком не систематизированным и упорядоченным, как в больших творениях теологии, литературы и искусства, не в форме законченных художественных образов, а в виде простейших зерен еще только формирующейся культуры, в качестве исходных моментов, способных выполнить роль своего рода «провокаций», артистических творений. Своеобразие «примеров», их «некультивированность» и «наивность» могут только стимулировать исследовательское внимание историка средневековой культуры; в «примерах» перед нами предстают свидетельства народной религиозности в непосредственных своих проявлениях. Здесь мы наблюдаем не доктринальную и институционализированную форму средневекового христианства — по сути дела единственную, которую до недавнего времени знали историки, — а его реальное человеческое содержание, его обыденную практику, его бытие в сознании и поведении человека той эпохи.
2.2 Мир живых и мир мертвых, Страшный Суд
Двумирность, характерная для «примеров», выражается не только в том, что мир людей находится в интенсивном общении с миром сакральных сил, - во всей своей полноте эта двумирность раскрывается в постоянном соприкосновении мира живых с миром мертвых. Смерть, по представлениям средневековых людей, не была завершением человеческого существования. Имеется ввиду непрерывная связь между людьми смертью не прекращается, умершие обладают способностью общаться с живыми. Мертвые испытывают настоятельную потребность в поддержке живых. Мессы, молитвы, подаяния нищим и другие добрые дела считались средствами, которые сокращают срок пребывания души в чистилище и облегчают её муки. Основной «канал коммуникации» между живыми и мертвыми – видения, в которых покойники являются бодрствующим или спящим людям. Видение может посетить и святого и грешника, а их истинность не подлежит сомнению, в отличие от сновидения, которое может быть обманчиво.
Насколько можно судить по «примерам» понятия «тот свет» или «потусторонний мир» отсутствовало. Перед нами, скорее, всеобъемлющий иерархизированный универсум, включающий как мир живых, так и мир мертвых.
Центральное место в религиозной антропологии занимает Страшный Суд. Самая идея Суда как финала истории рода человеческого изначальнозаложенав христианском учении. Назидательное ее значение было исключительно велико, и «примеры» всесторонне ее разрабатывают.Опасение Страшного суда предельно обострялись именно потому, что eгo представляли близким и неминуемым.
Ученые люди связаны учением о Страшном суде, единственном и окончательном, и expressisverbis сформулировать тезис о том, что Господь будет судить индивида или род людской дважды, так сказать, предварительно и затем вновь, вынося приговор уже навсегда, навечно, было бы, с точки зрения церкви и любого ее представителя, столь же кощунственно и еретично, как и логически ни с чем не сообразно, — это значило бы поставить под сомнение всеведенье и всесовершенство Бога. Образы этих судебных процедур как бы накладываются один на другой, то двоясь, то сливаясь вместе до неразличимости. Собственно говоря, это представление об одном суде, которое в сознании средневекового человека тем не менее меняет свой облик, выступая разными своими сторонами. Для сознания простых верующих, не искушенных в догматических вопросах, здесь не было проблемы и не возникало чувства интеллектуальной неловкости. Для них все было довольно просто и ясно: человек умирает и получает по делам своим, а Страшный суд после Второго пришествия представлялся столь далеким и неопределенным, что образ его почти стирался, сливаясь с судом, который вершится в момент кончины индивида.
2.3 «Религия вины» и «Рождение чистилища»
На протяжении всей жизни против человека накапливаются улики — грехи, которые он совершил и в которых не исповедался и не раскаялся. Исповедь является лучшим средством, защищающим от нечистого и его слуг. Признание в грехах и покаяние уничтожают улики, — исповедь стирает память о грехе. Это уничтожение грехов нужно понимать буквально, потому что и сам верующий и священник уже не помнят о них, и даже черт, постоянно подстерегающий грешника, более не способен изобличить виновного.
Между тем и малая провинность, не смытая исповедью, может послужить причиной гибели души. За ничтожные, казалось бы, грешки — неуплату грошового долга, болтовню в монастырском хоре, слушанье мирской песенки и т.п., даже если такие проступки были совершены детьми, — виновные отправлялись в чистилище. Решающим в определении тяжести греха являются не видимые его масштабы, а внутреннее состояние индивида, — суд происходит над душой.
Всякий грех «пишется в строку», на каждого на том свете заведено своего рода досье, и на суде эти перечни заслуг и прегрешений будут предъявлены. Реестр грехов притаскивают бесы, обычно это — тяжелый том или свиток внушительного вида. Список добрых дел, как правило, уступающий объемом списку грехов, предъявляют ангелы. Обе записи кладут на чаши весов. Для большинства умерших эта процедура в высшей степени опасна, и взвешивание обнаруживает виновность грешника. Согласно официальной религиозности и иконографии, у весов стоит архангел Михаил, но в «примерах» он почти вовсе не фигурирует и у весов хлопочут темные и светлые ангелы.
«Перемещению» Страшного суда из будущего в настоящее, несомненно, способствовало и тому, что в XIII веке получила признание и оформление идея чистилища. В отличие от рая и ада чистилище соотнесено не с вечностью, а со временем, — оно прекратит свое существование к моменту Второго пришествия. Поэтому «изобретение» чистилища мощно актуализовало загробный мир, который «прикреплялся» к современности. Если грешники, вина коих не настолько велика, что не может быть искуплена никакими муками, отправляются в чистилище сразу же после кончины, то другие, наиболее виновные перед Богом, по логике вещей должны попадать в ад тоже незамедлительно, не дожидаясь конца света и Страшного суда, и в свою очередь рай должен быть уже открыт для божьих избранников.