Смекни!
smekni.com

Сакральный смысл реформ русской орфографии (стр. 5 из 8)

Тем самым в результате реформы орфографии всякое упоминание о «божественном» символе «I» как знаке для обозначения согласного звука исчезло окончательно.

Прочие замены. Из других изменений реформой предусматривалось писать в родительном падеже прилагательных, причастий и местоимений ОГО, ЕГО вместо АГО, ЯГО; писать приставки ИЗ, ВОЗ, НИЗ, РАЗ, РОЗ, ВЗ, БЕЗ, ЧРЕЗ, ЧЕРЕЗ перед звонкими согласными с заменой З на С перед глухими согласными; в именительном и винительном падежах женского и среднего рода полагалось писать на конце множественного числа прилагательных, причастий и местоимений ЫЕ, ИЕ вместо ЫЯ, IЯ; писать ОНИ, ОДНИ, ОДНИХ, ОДНИМИ вместо ОНh, ОДНh, ОДНhХ, ОДНhМИ; вместо ЕЯ писать ЕЕ.

Смысл этих изменений  тот же, что и предыдущих, т.е. с одной стороны некоторое упрощение орфографии и приведение ее в соответствие с устной речью, а с другой стороны, в отдалении русского написания от написания других славянских народов. Так, если украинцы пишут слово «рассказ» как «розсказ», то в дореформенной русской орфографии следовало писать «разсказ», так что после реформы отличие, заключавшееся в одной букве, теперь увеличилось вдвое. Кроме того, более последовательно убирались буквы «ять» и «I».

Общие выводы. Реформа графики и орфографии означала прежде всего разрыв с традицией славянского письма, и тем самым отдалила и отделила новое русское гражданское письмо от письма слогового, от письма кирилловского и даже от письма, введенного Петром I. Это означало, что для чтения дореволюционных книг уже требовалось известное напряжение, определенное привыкание, что создавало известный культурный барьер. Конечно, для людей с высоким образовательным уровнем он был относительно легко преодолим, однако для большинства малограмотных лиц, получивших в годы советской власти доступ к образованию, он казался довольно существенным. Но именно это и требовалось для новой власти. С одной стороны, новая орфография позволяла легче изучать русскую письменность, с другой – практически исключала знакомство широких народных масс с дореволюционной литературой.

Другим важным следствием орфографической реформы явилось выделение русской графики из восточнославянской. Еще в ХIХ веке среди лингвистов шли споры, существует ли украинский и белорусский языки именно как языки, или они все являются просто малороссийским и западнороссийским диалектом великорусского. Упразднение графемы «I» из русского языка окончательно разрешило этот вопрос в смысле графики, ибо теперь в этих языках данная графема сохранилась, а в русском исчезла. Так что если прежде, до реформы, в великорусском можно было найти черты и украинской, и белорусской графики, или, иными словами, великорусская письменность являлась просто общерусской без подразделения на великорусскую, малорусскую и белорусскую, то теперь русская письменность перестала претендовать на общерусскую значимость и стала в один ряд с украинской и белорусской. Тем самым субординацию сменила координация, а понятие «русский», равно применимое к великорусам, малорусам и белорусам теперь исчезло, став синонимом слова «великорусский». Иными словами, этноним «русский» утратил свой общеславянский (по отношению к восточным славянам) статус, обозначив лишь одну восточнославянскую народность. Вряд ли такое понижение статуса русской графики можно воспринять иначе как крупную утрату.

Еще одним следствием реформы явилось отдаление русской графической системы от общей индоевропейской. При том, что основной состав букв имеет написание в строку, ряд букв имеет диакритические надстрочные знаки, так что время от времени встречаются буквы в полторы строки. Так, в испанском языке существуют значки для ударения, у французов они более разнообразны, а у греков еще и пополнены знаками придыхания; у немцев существуют буквы д, ц, ь, и при всем том во всех языках с латинской графикой есть буквы i и j. Так что с учетом заглавных букв, также занимающих полторы строки, а также полуторастрочных b, d, f, h, k, l, t внешний рисунок слов выглядит весьма разнообразным. В русском же языке до реформы таких знаков было меньше, к ним относились i, h, Ъ, ё, й, б, однако они все же были, и особенно часто употреблялся Ъ в конце слов. После упразднения первых трех знаков перестали писать «ё» как «ё», заменив на «е»; есть некоторая тенденция в начале слов заменять «Й» на «И», например, писать «иог» вместо «йог» или «иод» вместо «йод». Так что остаются только «й» конечный и «б». Если еще вспомнить об отсутствии таких узких знаков, какие есть в латинской графике, например, i, j, l, t, и, напротив, вспомнить об очень широких русских буквах типа ш, щ, ж, м, ю, ы, то можно придти к выводу о том, что после реформы русский текст стал восприниматься как очень широкий и весьма монотонный, содержащий очень мало полуторастрочных знаков. Так что реформа сделала русскую письменность еще менее похожей на общеевропейскую, чем она была до реформы.

Уже этих культурных утрат было бы достаточно для того, чтобы задуматься, следовало ли производить подобную реформу. Однако наибольший урон нанесла реформа в практически неизвестной широким массам области, в области сакральной. Отказ от исходного «I» привел к полному забвению знака Бога, к торжеству атеизма в графике; в меньшей степени тому же способствовало и упразднение греческой буквы «». Замена «I» на «И», «Й», «Ъ» и другие буквы и замена «» на «Ф» и «Т» привела к искажению числового значения писавшихся через эти буквы имен, прежде всего имен Бога. Весьма искаженными стали и написания многих других имен библейского и греческого происхождения. Все это привело к тому, что стало бы весьма кощунственным издавать, например, Библию в новой графике, где у ряда слов сакральный смысл менялся на прямо противоположный.

Из изложенного напрашивается вывод о том, что реформа орфографии носила неслучайный характер именно в сакральной области. Правда, лингвисты категорически отвергают такой довод, полагая, что любое правописание нуждается в периодическом реформировании, ибо язык заметно меняется из столетия в столетие и его письменная фиксация должна отражать его наиболее существенные сдвиги. Поэтому лингвисты никаких сакральных диверсий не совершали, они просто выполняли свой профессиональный долг. Вероятно, истина лежит посередине: разумеется, лингвисты не планировали осуществлять вмешательство в сакральную сферу просто потому, что они ее не знали, и именно поэтому они в ней наломали дров. Так, если ребенок, получивший первые практические навыки вождения автомобилем, но совершенно незнакомый с правилами дорожного движения, сядет за руль, он непременно сделает несколько грубых нарушений этих самых правил, и не потому, что они сложны, а как раз в силу их незнания. А не ведали они этой области не потому, что знания эзотерического плана были запрещены, как это имеет место в христианских странах, а потому, что для атеизма тонкий мир вообще не существует  ни в христианском, ни в языческом, ни в эзотерическом плане. Это, с позиций атеизма, знания «ни о чем», на их приобретение незачем тратить время.

Лингвист-атеист есть порождение не столько советской эпохи, сколько Нового времени вообще. Вряд ли когда либо еще, за исключением разве что поздней античности, можно было бы представить себе языковеда, не сведущего в религии. Писали, читали, обучали письму и чтению, совершенствовали правописание и изобретали новые системы письма во все века исключительно жрецы. Недаром в Древнем Египте богом письма был Тот  Бог мудрости, Бог различного рода тайных действия, связанный с Луной. Да и первые записи, судя по руническим надписям, это прежде всего сакральные знаки, священные формулы, оберегающие людей от злых сил, от чужих чар, дарующие им здоровье, силы, успех, счастье. Это короткие надписи-пожелания, надписи-заклинания, надписи-обереги. Не только нанесение письменных знаков, но и само их чтение являлось частью священного ритуала, к которому не допускались непосвященные. Поэтому любые реформы в графике или орфографии исходили прежде всего из сакральных целей, и лишь во вторую или даже в третью очередь из целей лингвистики, из желания согласовать письменную речь с устной. Ведь всегда это соотношение было обратным: письменная речь имела статус святости, высшего и во многом недостижимого эталона для повседневного подражания, и сама мысль о приспособлении священного письма под запросы сиюминутной практики устной речи показалась бы кощунственной. Это все равно как попытаться переписать Новый завет, заменив иудейские реалии начала нашей эры на реалии того или иного региона наших дней; получится, конечно же, доступней и понятней, но весь ореол святости как рукой снимет (и к тому же появится комический эффект от вплетения в библейские сюжеты современных бытовизмов).

В свете сказанного приходится удивляться не тому, что лингвисты-материалисты, не знавши броду полезли в воду и сильно замутили ее, а тому, что ошибок в сакральной области сделано не так уж много. Впрочем, насколько можно судить по дальнейшему, эта реформа была первой из целой серии намечаемых, и в 50-е годы ХХ века готовилась грандиозная ломка сложившейся системы, по которой, например, слово «огурцы» следовало писать на украинский лад как «огурци». Однако именно в силу очевидной неприемлемости многих готовящихся преобразований эта реформа так и не была произведена, или, точнее, не была проведена в намеченном объеме.

Реформа орфографии в широком культурном контексте

К рассматриваемой реформе орфографии нельзя подходить как к изолированному явлению. Она имела свои истоки и свои связи с другими изменениями в культуре. И прежде всего речь идет о реформе календаря.