Такой же определённый канон сложился и в литературе. Жизнь святого излагалась по устоявшейся схеме: благочестивые родители, очень раннее проявление религиозных чувств, уход в монастырь, подвиги аскетизма и служения богу и, наконец, радостный отход в мир иной. Описания же каких-либо конкретных подробностей из жизни святых встречается очень редко.
Познавательная ценность подобной литературы была очень ограниченной. Впрочем, авторы жития и не преследовали цель расширить кругозор читателя или слушателя, а стремились укрепить их религиозные убеждения, усиливая «страх Божий».
Утверждённые схемы, каноны, образцы существовали и для летописей и летописных повестей, поучений, «хожений», посланий, ораторских произведений и некоторых текстов делового характера.
Эти каноны, с одной стороны, закрепляли определённый уровень художественного освоения мира, а с другой – сковывали художественные изыскания писателя. Наиболее ревностными хранителями канонов были, как раз, церковные иерархи. Это обуславливалось тем, что религиозному мировосприятию в Древней Руси был внутренне присущ консерватизм и догматизм.
Однако, следует справедливо заметить, духовный потенциал древнерусской литературы был бы весьма невысоким, если бы она ограничивалась прославлением только христианских добродетелей.
Русская литература всегда отличалась публицистичностью, тесной связью с народом. На страницах рукописей, во всех этих памятниках русской литературы, порой сталкивались противоположные подходы к общественным проблемам. Сквозь религиозные фантазии пробивалась правда жизни, очевидно наличие художественного творчества: эмоциональное восприятие действительности, обобщение единичных явлений, публицистическое отношение к описываемому. В разном виде, в разной мере и степени в письменных текстах отражалось и устное народное творчество.
Сама жизнь в Древней Руси была полна противоречивых тенденций, мировоззренческих исканий идеологов различных слоёв общества. Существующее религиозное рвение глубоко верующих, не вызывало такого рвения у простого народа. Так, митрополит Макарий в своём послании Ивану IV сетовал на то, что «русские воины более всего озабочены земными радостями, а не спасением души».
Иностранцы, посещавшие Русь в этот период, отмечали, что население плохо знает молитвы, неуважительно относится к священникам, вольно ведёт себя во время богослужения. Австрийский посол Сигизмунд Герберштейн писал: «Мы видим, как в Москве пьяные священники всенародно подвергаются бичеванию».
Об отсутствии у населения глубоких религиозных чувств свидетельствовало их пренебрежительное отношение к иконам. По сообщению того же посла: в Новгороде один гражданин бросил икону в огонь со словами: «Ты не хотела помочь мне, теперь помоги себе самой!» Другой мужик выбросил икону в навоз со словами: «Я тебе молюсь, а ты меня от воров не можешь уберечь!». (7)
Все эти примеры ещё раз наглядно подтверждают не только всеобщую безграмотность на Руси, но и религиозную необразованность, незнание истинного смысла религиозной науки.
Естественно, о каких-либо широких свидетельствах свободомыслия (сомнений в религиозных принципах), в древней литературе говорить не приходится, ибо авторами многих произведений и переписчиками были лица духовного сословия, не заинтересованные в действительном изображении событий, и поэтому умалчивающие всякую ересь и безбожие среди населения. Необходимо также отметить, что для широкого распространения религиозного свободомыслия и атеизма еще не созрели необходимые социально-экономические предпосылки.
Однако, такие стороны социальной действительности, как вопиющая социальная несправедливость, медленное, но неуклонное совершенствование производительных сил, накопление эмпирических знаний, знакомство с идеями свободомыслия в культуре других народов, привели к ослаблению религиозных убеждений, к появлению элементов стихийно-материалистических воззрений, что в различной форме выражалось и в литературе.
Уже в «Повести временных лет» - древнейшем летописном памятнике упоминаются люди, как считает автор – монах Киево-Печёрского монастыря Нестор, безбоязненно относящиеся к христианским представлениям о сверхъестественных силах:
«Злой человек, усердствуя злому делу, хуже беса, ибо бесы Бога боятся, а злой человек ни Бога не боится, ни людей не стыдится; бесы ведь и креста Господня боятся, а человек злой и креста не боится». Подобная характеристика давалась, прежде всего, «законопреступникам», забывших бога и отдавшихся во власть бесов – вроде тех, кто убил Бориса и Глеба.
Аналогичные суждения встречаются и в «Молении Даниила Заточника, правда, здесь гнев направлен на прекрасную половину рода человеческого. Злая жена, восклицает автор, «ни ученья не слушает, ни священника не чтит, ни Бога не боится, ни людей не стыдится, но всех укоряет и всех осуждает».
Можно предположить, что на появление таких людей, которые «ни бога, ни беса не боятся» мог повлиять сам процесс ломки языческих воззрений и принудительное обращение в христианство, и различные варианты пренебрежительного отношения к религиозной вере вообще.
О настроениях, достаточно далёких от нравственного христианского идеала, свидетельствует образ матери, а также сверстников Феодосия, боярина Иоанна в «Житии Феодосия Печёрского». Мать, в отличие от сына, погружена в земные, насущные проблемы и весьма неодобрительно относилась к его религиозному рвению. Обнаружив на теле юноши вериги, она приходит в ярость, а не выказывает почтение к богоугодным подвигам, правда то ли давление сына, то ли материнская любовь, вынудили её постричься в монахини.
Сверстники Феодосия, не владевшие глубоким познанием в религии, «издевались над ним и порицали его занятие». Даже отец, боярин Иоанн, возлагавших большие надежды на своего наследника, воспылал гневом на святых отцов за то, что они своими «медоточивыми речами» побудили его сына постричься в монахи.
Добрые же дела совершаются по воле бога, как пишет летописец «Ангелы ведь не творят человеку зла, но добра уму желают постоянно…». Но ведь добрые дела делали не только христианами, но и людьми, чьи убеждения находились на пути от язычества к христианству, теми, кто исповедовал другую религию и, даже вообще не отличались выраженной религиозной направленностью.
В начале своего становления на Руси социальная политика церкви была очень гибкой. Проникая в русское общество «сверху» (первоначально крестились князья, дружинники), церковь «не могла терять из виду задачи в будущем проникнуть и в его низы, с тем, чтобы овладеть ими в интересах тех же верхов». (8)
Для завоевания любви в широких массах, священники осуждали мирян, которые творили насилие над своей челядью, торговали людьми, особенно крещёнными. В тех случаях, когда «верхи» обращались к тактике смягчения общественных противоречий, они также прибегали к помощи церкви.
Своеобразная исповедь человека религиозного, но с подломленной социальной несправедливостью, беззакониями, личными неудачами верой, слышится в «Молениях Даниила Заточника». «Был язык мой как трость книжника-скорописца, и приветливы уста мои, как быстрота речная. Того ради попытался я написать об оковах сердца моего и разбил их с ожесточением, как древние – младенцев о камень».
Автор выдвигает очень острые выпады против существующих социальных порядков, поддерживаемых и освещаемых церковью: «богатый муж везде ведом – и на чужбине друзей имеет, а бедный и на родине ненавидим ходит. Богатый заговорит – все замолчат и после вознесут речь его до облак; а бедный заговорит – все на него закричат, Чьи одежды богаты, тех и речь чтима». (9)
Даниил Заточник отвергает монашество, как путь избавления от бедности, испытав на себе и поняв, что служители культа не так безгрешны: «Где свадьбы и пиры, тут монахи и монахини, и беззаконие: ангельский имеют на себе образ, а блудный нрав; святительский имеют на себе сан, а обычай похабный».
В своём сочинении автор не раз ссылается на «Священное писание», но не из глубоких чувств религиозного рвения, а как он пишет: «Всё это написал я, спасаясь от лица бедности моей…. Да раскрою я в притчах загадки мои и возвещу в народах славу мою». В своих «загадках» Даниил выходит далеко за рамки религиозных тем, раскрывает социальную несправедливость. «Боярин щедрый – как колодезь с пресной водой при дороге: прохожих поит; а боярин скупой – как колодезь солёный….
Не имей себе двора близ царева двора и не держи села близ княжого села: ибо тиун его – как огонь, на осине разожженный, а рядовиче его – что искры, Если от огня и устережёшься, то от искр не сможешь устеречься и одежду прожжёшь».
В словах Даниила уже слышатся философские нотки. Он не безропотно поклоняется богу, а вступает в разговор с Богом: «Господи мой! Ведь не море топит корабли, а ветры; не огонь раскаляет железо, а поддувание мехами; так и князи не сам впадает в ошибку, но советчики вводят». Боясь осуждения «господине», он всё же раскрывает перед ним свои мысли и чувства: «Ибо я как та смоковница проклятая: не имею плода покаяния; ибо имею сердце – как лицо без глаз; и ум мой – как ночной ворон, на вершинах бодрствующих…».
Во многих творениях древнерусской литературы поднимаются острые не только социальные, но и политические проблемы: корысть и беззаконие дворян, объединение страны, защита отчизны от посягательства врага. Именно политические проблемы (а не религиозно-нравственные изыскания) нередко выдвигаются на первый план, а религиозные образы, символы оказываются лишь специфическим для данной эпохи средством выражения высокого патриотизма, ненависти к завоевателям.
Например, в летописных фрагментах, посвящённых вопросу освобождения Руси от монголо-татарского ига, призывы отстоять христианскую веру, отвергнуть «поганские» обычаи приобретали, по существу, не столько религиозное, сколько гражданское звучание, диссонировали со многими христианскими добродетелями – терпением, смирением, непротивлением злу насилием. Вступали в противоречие и с христианскими воззрениями на всемогущество, мудрость Бога.