В балладном мире Жуковского 1808-1814 гг. – действительно «большие чудеса», но они существуют во много как спутники снов, легенд, мифов. Установка на легендарность – важнейшая черта баллад Жуковского. Отдаленность действия во времени (античность, древняя Русь, средневековье), установка на сказовость в историях о погибших героях – характерные моменты поэтики баллад. Оживление отжившего, рассказывание «повести прадедовских лет» определяет позицию автора, который с улыбкой смотрит на чудеса своих баллад, к чему призывает и читателей. Эту особенность балладного мира Жуковского, «балладный оптимизм», точно определил Г.А. Гуковский: «Но баллада Жуковского – это именно сон души, и сон не настоящий, а произвольный; это - как бы страшный сон, рассказанный проснувшимся человеком, стряхнувшим кошмар <…> над всем ужасом звучит торжествующий голос поэта, человека-творца, своим творчеством победившего ужас, потому что он сам создал его, овладел им». [4, с. 73]
Голос автора – творца балладного мира постоянно врывается в повествование. Это голос «сочувственника» влюбленных, судьи преступивших нравственные нормы, автора посвящений. Многообразны приемы выражения этого голоса: риторические вопросы («Что же, что в очах Людмилы?», «Что ж Людмила?», «Что же, твой, Светлана, сон?...», «Что! Ивик!..», определения («Моя Светлана», «убийца», «грешник»), иронические оценки («Баллада о старушке…», «Громобой»), прямые размышления-высказывания. В этом смысле Жуковский творит балладный мир как «сказочный отсвет своих человеческих настроений» [4, с. 72]. Легендарно-сказочное, мифическое окрашено живыми чувствами современного человека, мучительно размышляющего о правах и обязанностях личности. То, что в одной какой-то балладе могло выглядеть как «большие чудеса», где «очень мало складу», в системе баллад рождало свои сцепления систем и образов.
Говоря о поэтической системности баллады 1808-1814 гг., необходимо заметить не только общие мотивы, идеи, но и средства создания поэтической магии настроения. Эмоциональное воздействие для балладника важнее всяких размышлений и морали. Показывая героя в состоянии аффекта, экстремальной ситуации, поэт нагнетает настроение. Возникает музыка баллады, создающая единство настроения за счет звукообраза. Это звуковой ряд в балладной системе Жуковского, передающий доминирующее настроение и создающий выразительную, образную основу чувства.
Уже в двух первых балладах («Людмила» и «Кассандра») Жуковский добивается впечатления образного единства звуковой системы. Первая баллада, обращенная к миру средневековых верований и передающая неистовую схватку героини с судьбой, вся пронизана атмосферой вслушивания в окружающий мир и в биение собственного сердца. Глагол «слышать» и его модификации определяют лексику баллады: «Чу! Полночный час звучит», «тихим шепотом сказали», «Чу! совы пустынной крики. Слышишь? Пенье, брачны клики. Слышишь? Борзый конь заржал», «Слышишь? Конь грызет бразды», «Слышишь? колокол гудит», «И в траве чуть слышный шепот» и т.д.
Процесс вслушивания передается и в системе повторяющихся слов: «близко, близко», «ждет-пождет», «едем, едем», «тихо, тихо» и в лейтмотивном образе тишины: «тихо в терем свой идет», «вот и месяц величавой встал над тихою дубравой», «тихо брякнуло кольцо», «тихим шопотом сказали», «шорох тихих теней» и т. Д. Озвученная тишина в балладе, переданная многообразными средствами: динамикой движения, эффектами внезапности и нетерпения, выраженным звоном колоколов, топотом коня, ночными звуками, словами «вдруг» и «вот» - получает и вполне последовательно закрепленный звукообраз «чу!». Это отглагольное междометие (от глагола «чуять»), выражающее напряжение чувств, связанное с процессом обостренного вслушивания. В балладе оно выражает не только высшие всплески чувств, но и озвучивает всю словесно-образную ткань. Такие слова как «чужеземная краса», «чуждых стран», «чугунное кольцо», «чужом краю», «чую», «чуть», «чудится», «скачут», а также «шумит», «слышут», «тучи», «потух», «туманит», «петух», «застучали», «стук», где аффриката «ч» распадается на фрикативное «ш» и «т», создают инструментовку, единую мелодию баллады.
В «Кассандре» - другой образный ряд. Античный мир организуется по законам пластики. В большей степени, чем Шиллер, Жуковский подчиняет повествование процессу всматривания в мир. Героиня-пророчица у Жуковского - прежде всего провидица. Поэтому многочисленные повторения глаголов: «вижу», «зрю», «предвидит», «смотрит», существительных «взор», «очи», «слепота», «мрак», «сновидения» - вводят в образную систему баллады зрительно-живописные картины античного мира. Появляются отсутствующие у Шиллера «пурпурные ткани», «своды лавров», «запах роз и фимиама», «гимны дев и лирный глас», «дышащие фимиамом стогны», «уготовленье пиров». Однако в монологической структуре жалоб Кассандры зримый пластический мир античности разрушается. Происходит его одушевление, а вместе с тем и озвучивание.
Подбором таких слов, как «радость», «ад», «страданье», «гад», «дар», «мрак», «горда», «страсть», «мрачный ад», «страна», «брачный», Жуковский кК бы конкретизирует звуковую структуру имени героини. Настроения, чувства Кассандры, ее самосознание становятся определяющими. Отсутствие отчетливого звукообраза восполняется системой антитез: «все, все - одна», «веселье, счастье – грусть, несчастье», «радость - ужас», «очарование – мертвенность души». Все эти антитезы не настолько последовательно обозначенные у Шиллера, в русской «Кассандра» подчинены состоянию вслушивания героини в свои чувства. Слова «роптала», «стенанье», «страданье», «утратила в тоске», «мертва душой», «страстная тоска», «надгробный вой», «найду гроб» и др. – придают античному сюжету элегическую окраску. Вслед за Шиллером, но своими средствами выражения Жуковский воссоздал мир современного человека с обостренным чувством собственной личности, муками выбора.
Состояние человека на распутье в балладах Жуковского обозначается всей системой поэтики, и звукообраз-доминанта передает процесс вслушивания, всматривания человека в мир. Лейтмотив крика в «Варвике»: «младенца тонкий крик», «Эдвинов жалкий стон», «все тот же слышен крик», «и снова крик слабеющий», дрожащий», «убийцы страшный крик – рождает рифму «крик - Варвик», но что важнее – последовательно выявляет идею больной совести, мук человека, преступившего нравственный закон. Неслучайно в систему рифм «крик - Варвик» два раза подключается строка «и бледный, страшный лик». «Глас совести» завершает лексико-звуковую и содержательную организацию баллады. В «Балладе о старушке…» в атмосфере грома, грохота, крика, воя, черного цвета («черный вран», «черный гробовой покров», «черных рясах», «гроб под черной пеленой», «в черных стихарях», «гроб во мраке черный», «конь чернее ночи») вершится праведный суд, соотносятся слова «старушка» и «страшный». Выражением этого соотношения становятся слова: «страданье», «страшен», «страшно», «страждущий», «страх», «страшный», «нестройный», «страхе» и т. д. Атмосфера предчувствия страшной мести дополняется нагнетанием слов со стянутыми согласными «кр», «крч», «чрн», «гр», «чн», «шн», передающий какофонию вздыбленного мира. Баллада становится как бы концентрацией темы страшного суда, намеченной в «Ивиковых журавлях», «Варвике», «Адельстане», «Громобое».
Звукообразы еще отчетливее обозначают внутреннюю системность баллад 1808-1814 гг. Состояние всматривания, вслушивания в тайны бытия и человеческой психологии оказывается здесь доминирующим. «Маленькие драмы» поистине стали у Жуковского «театром страстей», в котором момент эмоционального воздействия имел первостепенное значение. Жуковский своими балладами придал поэзии невиданный доселе драматизм, этическую остроту, силу выражения чувства. В смятенных чувствах балладных героев открывалось то глубокое содержание, которое и определило новаторство романтической поэтики Жуковского. Поэтическая система баллад Жуковского 1808-1814 гг. – свидетельство завоевания Жуковским русской лирики для романтизма.
Баллады Жуковского были поистине «формой времени». Психологическая экзальтация как обостренное восприятие окружающего мира отвечала настроениям эпохи. Рационалистическим представлениям о мире Жуковский противопоставил подвижность чувств, смятение души. Именно баллада открыла читателям мир эмоций и чувств. «Баллада и романс, - писал В. Г. Белинский, - народная песня средних веков, прямое и наивное выражение романтизма феодальных времен, произведения по преимуществу романтические». [1, c. 167].
Свою первую балладу «Людмила», созданную в подражание бюргеровой «Леноре», Жуковский написал четырехстопным хореем, который в русской литературной традиции имел преимущественное употребление в жанрах песни и сказки (четырехстопным хореем написана большая часть песен Сумарокова и Державина, сказок Пушкина и сказки Ершова и т.д.). Жуковский этим размером воспользовался, создавая не только «Людмилу», но и баллады «Торжество победителей», «Жалоба Цереры», «Алонзо», «Кассандра» и самую задушевную свою балладу – «Светлана».
И «Людмилу» и многие другие баллады Жуковский одевает в песенные, народные одежды. В его сознании – и это сознание истинно романтического поэта – баллада не только генетически восходит к фольклору, к народной поэзии, но и неотделима от нее даже в своих современных, сугубо литературных формах.
По поводу баллады Жуковского «Людмила» и переложения того же стихотворения Бюргера, выполненного Катениным, сразу же по выходе этих произведений в свет, разгорелась острая дискуссия, в которой приняли участие Гнедич и Грибоедов. Гнедич выступил в защиту «Людмилы» Жуковского, Грибоедов – на стороне Катенина. Спор шел главным образом вокруг проблемы народности. И Катенину, и его стороннику Грибоедову казалось, что Жуковский, вопреки оригиналу, заметно «олитературил», сделал малонародной свою балладу. В этом была известная доля правды. «Ольга» Катенина, в сравнении с «Людмилой» Жуковского, выглядит грубее, проще, менее литературной, и, соответственно, более близкой балладе Бюргера. Но и Жуковский не вовсе пренебрег народным характером бюргеровой «Леноры». Народностью и он дорожил. Он дал только свою особенную версию народности, которая вполне согласовалась с этическим настроем его поэзии. Он старался уловить и передать народные ритмы, народную песенность слога и интонаций – и он сознательно уклонялся от тех народных представлений и выражений, которые казались ему слишком грубыми и материальными. Жуковскому и его поэзии, несомненно, была свойственна тяга к народности, но на его народности всегда лежала печать мечтательности и идеальности.