Трудно, конечно, сказать, когда именно окончательно восторжествовал в Евгении Шварце поэт и сказочник. Думается, что он и сам не в состоянии был бы ответить на этот вопрос достаточно точно. Но если бы от него потребовали уже в зрелую пору его жизни объяснения сделанного им выбора, он мог бы ответить словами одного из своих героев: "Ради тех, кого я люблю, я способен на любые чудеса". В устах Шварца это не было бы звонкой фразой "Любые чудеса", совершающиеся в его сказках, возникают не потому, что им положено здесь возникать по издавна выработанным законам жанра, а потому, что они насущно необходимы людям, на защиту которых поднимается писатель.
Впрочем, мысль свою он мог бы продолжить. "Любые чудеса" совершаются в его сказках еще и потому, что они, в сущности говоря, не что иное, как естественные человеческие поступки, которые тем необыкновеннее и тем прекраснее, чем добрее и мужественнее совершающие их люди. Как бы ни изощрялись всевозможные волшебники в совершаемых ими превращениях, такие чудеса, как человечность, человеческая доброта и взаимопомощь, навеки останутся самыми большими из чудес, происходящих на земле. Об этом заставляют думать все без исключения сказки Евгения Шварца.
Как уже было сказано, личность Шварца как художника проявила себя много раньше, чем он создал наиболее выдающиеся свои произведения. Еще не было и в помине Шварца - поэта и сказочника, еще не была написан ни одна из его великолепных сказок для театра, а уже ослеплял он окружающих своим невысказанным, невыраженным, не привязанным к какой-то определенной сфере творчества даром. По-видимому, уже в ту пору шел напряженный процесс творческого накопления, когда создается фундамент всей творческой жизни художника и определяется направление его будущего поиска.
Наблюдательность Шварца, его поразительно острое психологическое и нравственное зрение всегда отличались глубокой внутренней целеустремленностью. Замечая в людях смешное и несуразное, разглядывая человеческие характеры и слабости, он видел в них нечто гораздо большее, чем любопытные психологические частности. Над которыми можно весело посмеяться. Особое его внимание привлекали хоть и причудливые, но вместе с тем бесконечно важные закономерности повседневной человеческой жизни, - закономерности, в которых, с его точки зрения, таилось объяснение многих человеческих заблуждений и просчетов.
Непрерывно проникают в сказку правда и тонкое человеческое понимание, все, что увидел или распознал неутомимый художник, исследователь и очевидец. Однажды Шварц заметил: "Для того, чтобы придумывать, надо знать". Применительно к его собственному творчеству эта мысль в высокой степени справедлива.
Добро и зло сталкиваются и сражаются в его сказках с тем большим ожесточением, чем точнее отражается в этой борьбе неприукрашенная и непрепарированная суровая правда жизни. Правда эта многолика и многозначна, и доступной она оказывается только для художников, которые не поддаются губительной иллюзии, будто она уже открылась им когда-то раз и навсегда. Именно потому сказка и живет вечно, что не признает окончательно сформировавшихся характеров и неизменных представлений. Она охотно и внимательно следит за тем, как жизнь меняется, хоть и остается похожей на себя самое. Она радостно принимает в свое лоно новое слово и новое наблюдение, новое понимание и новую истину. Чтобы реже ошибаться и лучше различать цвета, людям полезно слушать и смотреть сказки, которые никогда не кривят душой, не склоняются к умалчиванию даже там, где правда не столь уж привлекательна.
В одном из писем к режиссеру Н. П. Акимову, с которым его связывала многолетняя и испытанная творческая дружба, Шварц с большой осторожностью и вместе с тем с большой душевной твердостью коснулся этого предмета. Затрагивая, в связи с постановкой в 1944 году на сцене Ленинградского театра комедии "Дракона", вопросы быта и особенностей "той сказочной страны, в которой развивается действие пьесы", и подчеркивая полнейшую художественную реальность этой страны, он напоминал, что в создаваемом художником мире возникают и действуют свои собственные законы и правомерности. Игнорировать их, подчеркивал он, даже в интересах наиостроумнейшей театральной выдумки крайне опасно. "Чудеса придуманы прекрасно, — писал он, ознакомившись с режиссерской экспозицией Акимова. — Но в самом обилии их есть оттенок недоверия к пьесе... Если чудо вытекает из того, что сказано в пьесе, — оно работает на пьесу. Если же чудо хоть на миг вызовет недоумение, потребует дополнительного объяснения, — зритель будет отвлечен от весьма важных событий. Развлечен, но отвлечен".
Эти опасения автора "Тени" и "Дракона" многое объясняют в его поэтике. В сказке должен быть реальным не ее подтекст, — так представляли дело сказочники-стилизаторы, эксплуатировавшие в целях не всегда благовидных многозначность вызываемых сказкой ассоциаций. Как бы важен ни был второй, подразумеваемый план сказки, реальным и правдивым должно быть прежде всего ее действие. Правдивыми и психологически реальными должны быть ее герои, мотивы их поступков, развитие их отношений. Тогда конкретными, точными и действительно правдивыми окажутся и вызываемые сказкой ассоциации.
Из далекого детства перешла в сознание взрослого писателя наивная и непроизвольная потребность одушевлять окружавшие его предметы и явления, обращаться с ними как с живыми, наделять их человеческими индивидуальностями. Фантастическое и реальное, выдуманное и действительное никогда не противостояли в его сознании друг другу и, тем более, никогда не противоборствовали. Углубляясь в свой сказочный мир и уводя за собой читателей и зрителей, Шварц осмыслял сказочную действительность как непреложную реальность, строго и горячо судил о ней и вмешивался в нее.
Шварц Е.Л. хорошо понимал во времена, когда уже стал признанным драматургом, что далеко не все его читатели и зрители доверяли законам, по которым строится и развивается скучная жизнь. Одни из них пытаются мерить эту жизнь мерками примитивного житейского правдоподобия или тяжеловесной психологической достойности, и на этой почве должны были возникать недоразумения, дорого обходившиеся сказочнику.
Он руководствуется при этом собственным душевным опытом, и нельзя забывать о том, что душевный опыт у него тоже особенный, не такой, как у всех. С ног до головы он сказочник, и всякий раз, когда он оказывается в новой реальной обстановке, она сразу же становится для него похожей на сказку. Ибо сказка, если судить по тому, как он мыслит и как представляет себе мир, отражает в себе все бесконечное многообразие жизни на земле. Куда бы ни направлялось его писательское зрение, он с удовлетворением смотрит на мир, — каждое новое место, куда переносит его сказка, становится для него уголком, в который раньше или позже, но непременно заглядывает улыбающееся и доброе волшебство, волшебство человеческого мужества и доброты.
Оправданными и по-своему достоверными — достоверными с точки зрения сказочной реальности — не только могут, но и должны быть в сказке самые невероятные события, узнаваемыми и как будто хорошо знакомыми — самые поразительные чудеса. Чудеса эти стали в равной степени диктоваться жанром, избранным писателем, и, в гораздо большей степени, нравственно-психологическими целями, к которым он так упорно стремился. Этим объясняется та парадоксальная закономерность, что созданное Шварцем именно в той степени художественно правдиво, в какой согласовано с внутренними законами сказки. По той же самой причине элементы сказки и сказочного неизменно вторгались даже в те его пьесы, в которых воссоздавались житейски правдивые ситуации и исследовались вполне реальные человеческие отношения.
В пьесе "Повесть о молодых супругах" он обстоятельно и по-отечески сочувственно рассказывал о трудностях совместной жизни горячо любящих друг друга молодоженов. Счастье не захотело войти в жизнь двух молодых людей само, а потребовало от них больших душевных усилий, умения, мудрой уступчивости и цельности. Мысль эта воплощалась писателем в правдивой и психологически реальной жизненной ситуации. Однако и сюда врывается озорная и звонкая фантазия сказочника. Трогательными, дальновидными и проницательными комментаторами беспричинных супружеских размолвок выступают в пьесе уютно расположившиеся на комоде плюшевый медвежонок и нарядная голубоглазая кукла.
Сложное и непрерывное взаимодействие памяти и воображения, реальности и выдумки, кажущегося и действительного неизменно накладывает свою печать на внутреннюю жизнь его героев. Рассказывая о том, как, потеряв очки, он невольно превратил случайно разбросанные по комнате вещи в давних героев своего воображения — плед в милую и добрую принцессу, а узкие, длинные и чуть нескладные часы в столь же нескладного приближенного принцессы — тайного советника. Ученый из "Тени" замечает добродушно: "Прелесть всех этих выдумок в том, что едва я одену очки, как все вернется на свое место. Плед станет пледом, часы — часами, а этот зловещий незнакомец исчезнет".