Конечно, удивлены были жители деревни, увидев странного пришельца, но не им самим заинтересовался «оратор», а его голосом. Когда Рип вошел в кабачок, этот оратор «в мгновение ока очутился возле Рипа и, отведя его в сторону, спросил, за кого он будет голосовать» [1; 28]. Интереснее было выяснить для него не кто этот человек, почему явился в таком виде, что с ним случилось, а кто он – «федералист, демократ?» [1; 28]. Что же хорошего в таком настоящем? По сравнению со всей этой суетой, мышиной возней, мелким политиканством и стяжательством «новых американцев» Рип и его лениво-безмятежное отношение к жизни выглядят привлекательнее. Деловитый новый мир в глазах Ирвинга лишен поэтичности старых поселений.
Постепенно образ Рипа Ван Винкля стал восприниматься как фольклорный образ, олицетворяющий патриархальную Америку докапиталистической поры [1; 475].
В новелле «Рип Ван Винкль» Ирвинг, как и в других своих новеллах, иронизирует над суевериями, над самим сном Рипа, предполагая, что он сошел с ума: «Иногда, впрочем, выражались сомнения в достоверности истории Рипа; кое-кто уверял, что Рип попросту спятил и что его история и есть пункт помешательства, который никак не вышибить из его головы. Однако старые голландские поселенцы относятся к ней с полным доверием. И сейчас, услышав в разгар лета под вечер раскаты далекого грома, доносящиеся со стороны Каатскильских гор, они утверждают, что это Хенрик Гудзон и команда его корабля режутся в кегли» [1; 34].
Ирвинг в своих новеллах противопоставляет патриархальный уклад потомков первых голландских переселенцев суетливой и прозаичной жизни современных Соединенных штатов. Доказательством тому может служить следующий отрывок из новеллы «Легенда о Сонной Лощине», где Ирвинг не скрывает восхищения нравами и обычаями обитателей «Сонной Лощины», ему очень импонирует то, что жители деревни живут той жизнью, какой жили их отцы и деды: «Я упоминаю об этом тихом и безмятежном уголке со всяческой похвалой; в этих маленьких забытых голландских долинах, разбросанных по обширному штату Нью-Йорк, ни население, ни нравы, ни обычаи не претерпевают никаких изменений» [1; 51] или, откровенно выражающее его мнение авторское отступление – «Если я затоскую когда-нибудь об убежище, в котором я мог бы укрыться от житейской суеты и прогрезить в тиши остаток своих беспокойных дней, то мне не найти уголка, более благословенного, чем эта маленькая лощина» [1; 50]. Ирвинг сравнивает долины из «Легенды о Сонной Лощине» с заводями у берегов бурных ручьев: «Долины эти подобны… заводям, где можно видеть, как соломинка или пузырек воздуха стоят себе мирно на якоре или медленно кружатся в игрушечной бухточке, не задеваемые порывами проносящегося мимо течения» [1; 52].
Интересны портретные характеристики жителей «Сонной Лощины», о которых автор пишет с иронией: «Благодаря своей безмятежности и тишине, а также некоторым особенностям в характере обитателей, кстати сказать потомков первых голландских переселенцев, этот уединенный дол издавна именуется «Сонной Лощиной», а местных парней величают в окрестности не иначе как «соннолощинскими». Несомненно, однако, что это место и поныне продолжает пребывать под каким-то заклятием, завораживающим умы его обитателей, живущих по этой причине в мире непрерывных грех наяву» [1; 50]. Жители Сонной Лощины сами сонные.
Образцовому хозяину Балту ван Тасселю Ирвинг дает следующую характеристику: «Старый Балт ван Тассель мог бы служить образцовым портретом преуспевающего, довольного собой, благодушного фермера. Он спокойно и удовлетворенно взирал на свои богатства, но не был спесив, гордясь изобилием и достатком, а не тем, что он богаче других» [1; 57]. Балт ван Тассель при всех достоинствах изображен автором с иронией: «Его взгляды и мысли, правда, не слишком часто перелетали за ограду его усадьбы, но зато в ее пределах все было уютно, благоустроенно и добротно» [1; 57]. И о любви Балта ван Тасселя к своей дочери Катрине Ирвинг пишет с тонким юмором: «Балт ван Тассель был снисходителен; он любил свою дочь, любил ее даже больше, чем трубку, и, как подобает рассудительному человеку и превосходнейшему отцу, предоставил ей свободу распоряжаться собой» [1; 62]. Характеристика матери Катрины ван Тассель тоже иронична: «Его достойная женушка была по горло занята домашним хозяйством и птичьим двором, ибо, как она рассудила, и надо признать, весьма мудро, утки и гуси — сумасшедший народ, нуждающийся в неустанном присмотре, тогда как девушки сами в состоянии позаботиться о себе» [1; 62]. Итак, Катрина была предоставлена сама себе целиком и полностью. Каждый из родителей любил ее, но у каждого находились «весомые» причины, чтобы не заниматься воспитанием дочери.
Дом Ван Тасселей отличается домовитостью, уютом, много вложено деревенского трудолюбия. Но в тоне, которым Ирвинг описывает дом фермера, звучит не только восхищение «патриархальной стариной», а еще и ирония. Впрочем, иронией пронизаны все новеллы Ирвинга.
Солидный достаток не сделал обитателей лощины честолюбцами или поклонниками новых мод; подобно предкам, они тяжеловесно добродушны и гостеприимны, известны хлебосольством и здравым смыслом. Интересы обитателей «Сонной Лощины» не выходят за пределы уединенного селения, затерянного в сказочно прекрасном краю на берегах Гудзона.
Естественно, Икабод Крейн, деревенский учитель, кажется чужеземцем среди этих неторопливых и основательных фермеров, потомков голландских переселенцев, Икабод олицетворяет собой жаждущего наживы пионера, из тех, что скупали земли Запада. Ирвинг так характеризует происхождение Икабода Крейна: «Он происходит из Коннектикута – штата, который, снабжая всю федерацию пионерами не только в обычном смысле этого слова, но и такими, что вспахивают мозги, ежегодно шлет за свои пределы легионы корчующих пограничные леса колонистов и сельских учителей» [1; 52]. В отличие от Рипа учитель Икабод Крейн, поселившийся в этом краю, не пришелец из прошлого, а скорее олицетворение мало привлекательных новых веяний. В алчности этого выскочки Ирвинг воплотил не просто жадность к деньгам, корыстолюбие, эгоизм и напористость, но ненасытный аппетит ко всем материальным благам – к деревенским явствам и обширным угодьям: «Пока Икабод медленно трусил по дороге, его глаза, всегда широко открытые на все, что имеет отношение к сытной и вкусной еде, с наслаждением останавливались на сокровищах, выставленных напоказ веселою осенью. Со всех сторон в огромном количество видны были яблоки: одни еще висели обременительным грузом на коренастых деревьях, другие были уложены в корзины и бочки для отправки на рынок… Дальше пошли обширные поля кукурузы… эти зрелища породило у него видения пирожных и заварных пудингов; в то же время, лежавшие между стеблями тыквы, повернувшие к солнцу свои чудесные округлые животы, заставили вспомнить его о роскошных, тающих во рту пирогах…» [1; 58], к упитанному скоту и крепким постройкам (из описания «сокровищ» фермы ван Тасселей «Рядом с домом стоял просторный амбар; он был выстроен настолько добротно, что мог бы сойти за сельскую церковь; каждое окно и каждая щель его, казалось, вот-вот готовы раздаться в стороны и излить наружу неисчислимые сокровища фермы» [1; 60]). Но для Крейна это лишь ступенька к дальнейшему обогащению («Пока Икабод, восхищенный представшей перед ним картиной изобилия, пока его зеленые, широко раскрытые глаза перебегали с жирных пастбищ на тучные, засеянные пшеницей, рожью, кукурузою и гречихой поля и потом на сады, которые окружали уютное, теплое жилище Ван Тасселей, с деревьями, гнущимися под тяжестью румяных плодов – сердце его возжаждало наследницы этих богатств, и его воображение захватила мысль о том, как легко можно было бы превратить их в наличные деньги, а деньги вложить в бескрайние пространства дикой, пустынной земли и деревянные хоромы в каком-нибудь захолустье» [1; 59]). Все это можно обратить в деньги, чтобы дешево приобрести обширные участки на Западе. Поверхностность натуры практичного и прозаичного дельца раскрывается и в его суеверности («Женщины уважали в нем (Крейне) человека необыкновенной начитанности, ибо он прочитал от строки до строки несколько книг (только вот неизвестно каких!) и знал назубок «Историю колдовства в Новой Англии» Коттона Мезера, в непогрешимость которой, кстати сказать, верил всею душой» [1; 55]). Ирвинг высмеивает суеверность Икабода и жителей Сонной Лощины: «Вторым источником, откуда Икабод черпал свои жуткие наслаждения, были долгие зимние вечера, которые он обожал проводить со старухами голландками: они сидели у огня, пряли свою пряжу, в печи лопались и шипели яблоки, а он слушал их россказни о духах, призраках, нечистых полях, нечистых мостах, нечистых ручьях и, в особенности, о Всаднике без головы или, как они порою его величали, Скачущем гессенце из Сонной Лощины. Икабод, в свою очередь, услаждал их историями о колдовстве, зловещих предзнаменованиях, дурных приметах и таинственных звуках, обо всем, чем в начале заселения кишмя кишел Коннектикут, и пугал их почти до бесчувствия рассказами о кометах, падающих звездах и сообщением безусловно тревожного факта, что земля, как доказано, вертится и что половину суток они проводят вниз головой» [1; 56]. Вот, пожалуй, единственный эпизод новеллы, где Икабод и обитатели Сонной Лощины у Ирвинга сосуществуют гармонично. Эпизод, в котором автор высмеивает суеверность и Икабода (учителя!), и старух голладок. Как же, должно быть, искажал Икабод научные факты о кометах, звездах и Земле, что старухи голландки пугались до бесчувствия. И насколько суеверны и невежественны голландки.