Поэзия "Потерянного Рая" имеет всемирный охват. Ну конечно, ведь и Бог и Сатана существуют вне времени и пространства.
Заметим, что Сатана как вождь падших ангелов отличается подлинной зажигательностью речи, но, выступая в роли змея - совратителя Евы, он обнаруживает своеобразную логику и хитрость искусителя. Змей у Мильтона - первое название силы зла, как и в Библии: "Змей был хитрее всех зверей..." (Бытие, III, 1).
Глаза его свирепы,
Но мелькала в них и жалость
И сознание вины
При виде соучастников преступных. -
"Не понимаю, что побудило Мильтона сделать Сатану столь величественным существом, столь склонным разделять все опасности и страдания ангелов, которых он совратил. Я не понимаю, с другой стороны, что могло его побудить сделать ангелов столь подло трусливыми, что даже на призыв Творца ни один из них не выразил желания спасти от вечной погибели самого слабого и ничтожного из мыслящих существ"( Уолтер С. Лэпдор"Воображаемые разговоры").
Конечно, открытого призыва относиться несерьезно к Сатане как к герою поэмы нет, но библейская бескомпромиссность в абсолютно традиционных для дьявола взглядах и устремлениях ставит этого персонажа не на самостоятельный уровень живого, характерного героя ( как его аналоги у Гете, Марло или Булгакова), а использует лишь как инструмент в контексте всего произведения для выражения позиций и философии автора. Условно говоря, этот "локомотив" прет по не им проложенным рельсам в уготованное место не имея ни мысли, ни возможности свернуть или остановиться.
Никогда
Он головой не мог бы шевельнуть
Без попущенья свыше.
Сам Сатана, принимая как антропоморфные, так и хтонические формы по мере необходимости, много передвигается во всех предложенных ему пространствах Бытия и Инобытия, словно герой добротного рыцарского романа, не задумываясь, а потому что так надо. Эдакий злодей, строго идущий к своей Цели. Герой не способен выйти за уровень предназначенных ему задач или осознать иные варианты своего существования, но автору этого и не нужно.
Метался Враг на огненных волнах,
Разбитый, хоть бессмертный. Рок обрек
Его на казнь горчайшую: на скорбь
О невозвратном счастье и на мысль
О вечных муках. Он теперь обвел
Угрюмыми зеницами вокруг;
Таились в них и ненависть, и страх,
И гордость, и безмерная тоска...
Как видно, Сатана все же наделен различными человеческими категориями, подразумевающими некую внутреннюю многослойность, но опять же варианты вроде "скорби о невозвратном счастье"( в таких случаях уместны аналогии скорее с самим поэтом, о чем говорилось выше, чем допустимость наличия у Сатаны таких чувств, хотя можно признать, что еще являясь домятежным ангелом, Сатана мог их испытывать и теперь, оглядываясь назад, в минуты, не занятые воплощением планов о мировом господстве Зла, сожалеть и рефлектировать:) делают его не мужественным предводителем Темных Легионов, а, скорее, Комусом, злым волшебником из более раннего произведения Мильтона.
На актуальный вопрос одного из демонов:
Что толку в нашем вечном бытии
И силе нашей, вечно-неизменной,
Коль нам терзаться вечно суждено?"
"Отступник" отвечает :
- В страданьях ли, в борьбе ли,- горе
слабым,
О падший Херувим! Но знай, к Добру
Стремиться мы не станем с этих пор.
Мы будем счастливы, творя лишь Зло,
Его державной воле вопреки.
В надежде - силу или, наконец,
В отчаянье - решимость почерпнуть!
Чем достаточно явно дает представление и о своих понятиях о счастье и принципах дальнейшего существования.
Везде
В Аду я буду. Ад - я сам.
А это Сатана повторяет слова Мефистофеля
у Марло ("Трагическая история доктора Фауста", акт 1, сц. 3).
В этом же монологе, возможно, несущем центральное значение в раскрытии характера образа "распаленный злобой" Сатана, в "мятежной груди" которого
Страшный замысел, созрев,
Теперь бушует яростно, под стать
Машине адской, что, взорвав заряд,
Назад отпрядывает на себя,
пытается переосмыслить свое предназначение и Судьбу, ненависть к Солнцу, как к воплощению Света, понимая, впрочем всю трагическую безысходность своей ситуации.
Сомнение и страх язвят Врага
Смятенного; клокочет Ад в душе,
Пробудила Совесть вновь
Бывалое отчаянье в груди
И горькое сознанье: кем он был
На Небесах и кем он стал теперь,
Каким, гораздо худшим, станет впредь.
Чем больше злодеянье, тем грозней
Расплата.
"…Ужели это тяжко? О, зачем
Я не был низшим Ангелом? Тогда
Блаженствовал бы вечно и меня
Разнузданным надеждам и гордыне
Вовеки б развратить не удалось!
Но разве нет? Иной могучий Дух,
Подобный мне, всевластья возжелав,
Меня бы так же в заговор вовлек,
Будь я и в скромном ранге. Но соблазн
Мне равные Архангелы смогли
Отвергнуть, защищенные извне
И изнутри противоискушеньем.
А разве силой ты не обладал
И волею свободной - устоять?
Да, обладал. На что же ропщешь ты?
Винишь кого? Небесную любовь,
Свободно уделяемую всем?
Будь проклята она! Ведь мне сулят,
Равно любовь и ненависть, одно
Лишь вечное страданье. Нет, себя
Кляни! Веленьям Божьим вопреки,
Ты сам, своею волей, то избрал,
В чем правосудно каешься теперь.
Куда, несчастный, скроюсь я, бежав
От ярости безмерной и от мук
Безмерного отчаянья?
В монологе выделены основные истоки внутреннего разлада в душе Сатаны ( надо полагать, таковая все же имеется), вынудившие его на вечную борьбу.
Чувствительная несдержанность и мимическая подвижность Сатаны присутствуют как показатель человеческой стороны его природы – любой автор вынужденно "очеловечивает" абсолютно всех своих героев, иначе непонятное/непривычное не найдет отклика в душе или разуме читателя:
Лицо Врага, пока он говорил,
Отображая смену бурных чувств,
Бледнело трижды; зависть, ярый гнев,
Отчаянье,- притворные черты
Им принятой личины исказив,
Лжеца разоблачили бы, когда б
Его увидеть мог сторонний глаз:
Небесных Духов чистое чело
Разнузданные страсти не мрачат.
Враг это знал; он обуздал себя,
Спокойным притворившись в тот же миг.
Или во время выполнения своей непосредственной задачи – искушения первых людей, Адама и Евы:
Прельститель; человеколюбцем вдруг
Прикинулся и ревностным слугой
Людей; на их обиду воспылав
Негодованьем лживым, применил
Он способ новый: ловко притворись
Взволнованным, смущенным, он умолк
Достойно, вознесясь, чтоб речь начать
О якобы значительных вещах.
Вот один из многочисленных физических обликов, принимаемых Сатаной:
Приподнял он
Над бездной голову; его глаза
Метали искры; плыло позади
Чудовищное тело, по длине
Титанам равное иль Земнородным -
Врагам Юпитера! Как Бриарей,
Сын Посейдона, или как Тифон,
В пещере обитавший, возле Тарса,
Как великан морей - Левиафан,
Когда вблизи Норвежских берегов
Он спит, а запоздавший рулевой,
Приняв его за остров, меж чешуй
Кидает якорь, защитив ладью
От ветра, и стоит, пока заря
Не усмехнется морю поутру,-
Так Архивраг разлегся на волнах,
Прикованный к пучине.
А это - аллегорический отголосок личной слепоты великого поэта. Нельзя забывать, что все эпическое темное действо поэмы первоначально зарождалось и обрастало перипетиями в реальной, ежесекундной и болезненно ощущаемой тьме, сковавшей глаза, но не сознание автора:
Мгновенно, что лишь Ангелам дано,
Он оглядел пустынную страну,
Тюрьму, где, как в печи, пылал огонь,
Но не светил и видимою тьмой
Вернее был, мерцавший лишь затем,
Дабы явить глазам кромешный мрак,
Юдоль печали, царство горя, край,
Где мира и покоя нет, куда
Надежде, близкой всем, заказан путь.
Как оратор Сатана в отложенных ему рамках непревзойден –
- На эту ли юдоль сменили мы,-
Архангел падший молвил,- Небеса
И свет Небес на тьму? Да будет так!
Он всемогущ, а мощь всегда права.
Подальше от Него! Он выше нас
Не разумом, но силой; в остальном
Мы равные. Прощай, блаженный край!
Привет тебе, зловещий мир! Привет,
Геенна запредельная! Прими
Хозяина, чей дух не устрашат
Ни время, ни пространство.
И, конечно, Сатана непринужденно владеет всеми ораторскими приемами.
поэма мильтон сатана душа разлад
Вождь подал знак: он хочет речь держать.
Сдвоив ряды, теснятся командиры
Полуокружностью, крыло к крылу,
В безмолвии, близ Главаря. Начав
Трикраты, он трикраты, вопреки
Гордыне гневной, слезы проливал,
Не в силах молвить. Ангелы одни
Так слезы льют. Но вот он, подавив
Рыдания и вздохи, произнес…
И Молох и Велиал и Вельзеул – все это не генералы Адского Воинства, а воплощения Сатаны как стороны многоугольника всеобщего и всеобъемлющего Зла. Однако "Архипреступник" и "Первозлодей" еще не утратил некоего объективного, эстетического чувства красоты в её естественных, незамутненных проявлениях:
Ошеломленный Сатана глядел
На необъятный мир, ему внизу
Представший. Так лазутчик, напролет
Всю ночь рискуя жизнью, средь глухих
И мрачных троп, с рассветом наконец
Восходит на высокий холм, и вдруг
Его глазам просторы предстают
Цветущие неведомой страны
Иль город многобашенный, в лучах
Восхода, золотящего шпили
И купола сверканьем заревым.
Таким же изумленьем поражен
Был Архивраг, хоть в прошлом созерцал
Величие Небес, но красота
И совершенство мира, что ему
Был явлен, породили в Духе Зла
Не столько удивленье, сколько - зависть.
Узрев новый мир, Сатана ошеломлен, и даже