В сюжете волшебной сказки главный эпизод — это начало путешествия героя ради того или иного важного задания. На своем долгом пути он встречается с коварными противниками и волшебными помощниками. В его распоряжении оказываются весьма действенные средства: ковер-самолет, чудесный клубочек или зеркальце, а то и говорящий зверь или птица, стремительный конь или волк. Все они, с какими-то условиями или вовсе без них, во мгновение ока выполняют просьбы и приказы героя. У них не возникает ни малейшего сомнения в его нравственном праве приказывать, поскольку очень уж важна поставленная перед ним задача и поскольку сам герой безупречен. Мечта о соучастии волшебных помощников в жизни людей существует с древнейших времен — со времен обожествления природы, веры в бога-Солнце, в возможность магическим словом, колдовством призвать светлые силы и отвести от себя темное зло.
Вышедшие из фольклорной волшебной сказки благининские герои не уповают на волшебного помощника, не обладают чудесным знанием или оберегом, акцентирован набор переживаемых ими эмоций, а задачи нет вовсе. Воссоздается, как правило, не вся сюжетно-фабульная основа, а лишь эпизод, или отдельный характер, или единственная линия.
Каждый случай лирического переложения известной сказки либо только само упоминание персонажа иллюстрирует обыкновение Благининой переосмысливать сказочные образы. Благодаря этому или происходит более глубокое в сравнении со сказочным источником проникновение в мир субъективных переживаний (что вполне отвечает лирике как роду), или видоизменяется сам сюжет, или возникает возможность неожиданной интерпретации как образа, так и идеи.
Благинина нередко называет сказочных героев только затем, чтобы через них задать характеристику своему герою.
Ты на подвиг ежедневный
Много силы отдала
Ни снегуркой, ни царевной,
Ни забавой не была» –
читаем в стихотворении «Мать».
Этот ливень, золотой, зеленый,
Так и хлещет – кругом голова!
И стоишь ты некой сандрильоной
В страстном ожиданье волшебства, –
такое «творительное» сравнение находим в стихотворении «Вижу сад» (44).
Снегурка, царевна, сандрильона – в данном случае воспринимаются как обозначения социально-психологического типа. Не случайно все эти существительные являются нарицательными.
Показательно и употребление множественного числа имени:
Тут, наверно, Иванушки жили –
Дурачки и царевичи, те,
Что чудовищ ночных укротили
И земную красу воротили
Стародавней запечной мечте (105).
Или:
Мироницы, Миронушки
Обочиной плывут…
Наверно, там Аленушки,
Наверно, там живут! (109)
Иванушки и Аленушки – средоточие и конкретного и обобщенного смысла одновременно.
В стихотворении «Сказка» (23) Благинина идет дальше. Позволим себе привести этот мало известный текст полностью:
Зачем-то требует огласки
Та песня, что с водой ушла…
Ты был Иванушкой из сказки
А я Аленушкой была.
Половичок линючий – речка,
А печка – пышный царский дом…
От страха мрет в груди сердечко,
Пылает голова огнем.
Меня затягивает илом,
Заносит медленно песком.
А ты зовешь таким унылым, Срывающимся голоском:
– Сестрица моя, Аленушка!
Палач коварной ведьмой нанят,
Костры трещат на берегу.
А камень ко дну тянет, тянет
Так, что дохнуть я не могу.
– Ой, братец мой, Иванушка!
Мы продолжать не в силах действа
И плачем громко – в три ручья, –
От вероломства, от злодейства,
От горькой сказки бытия.
В основе содержания – детская игра, воспроизводящая события фольклорной сказки о сестрице Аленушке и братце Иванушке.
Ситуация воспринимается лирическим героем изнутри сказочного действия.
Вымышленное, воображаемое, выстроенное на обыденных атрибутах волшебное пространство рождает реальные переживания. Ощущение: «А камень ко дну тянет, тянет.
Так, что дохнуть я не могу». Эмоцию: «От страха мрет в груди сердечко, Пылает голова огнем». Заключительная строфа – финальное душевное движение:
Мы продолжать не в силах действа
И плачем громко – в три ручья, -
От вероломства, от злодейства,
От горькой сказки бытия.
Как видно, сказочный материал преломляется через индивидуальное видение, приводит к размышлениям по поводу онтологической проблемы. Перед порогом этих размышлений герой оставлен.
Благинина выбирает известные сказочные мотивы и объединяет их в новые структуры, в итоге достигает особенной емкости, цельности поэтического решения. Так, в стихотворении «Речка Синяя» (105) лирический герой постигает настоящее как поиск связи реального и вымышленного народной фантазией.
Василиса
От Яги бежала,
Рушничок
За пазухой держала,
Рушничок беленый,
Чисто мытый,
Елочками темными
Расшитый.
Здесь имитируется миф о происхождении. Речка Синяя[2]возникла, по измышлению Благининой, так: Василиса, не в силах убежать от Яги, взмахнула рушником, «туманами повитым», и превратилась в реку («водицей обернулась»), узоры рушника («елочками темными расшитый») стали натуральной декорацией.
Василиса
Рушничком взмахнула,
И тогда прохлада воздохнула,
И заря высоко
Засветилась,
И песками речка
Покатилась…
Динамика событий, переданная здесь, рождает еще и аллюзию на античный сюжет. Герой, который не может допустить, чтобы его настигли, меняет облик, сливается с природой. Именно так произошло с Дафной, убегающей от Аполлона.
Девица
Водицей обернулась,
К мачехе с богатством
Не вернулась…
Иногда Благинина подготавливает появление сказочного образа, намеренно создавая тональность сказочного повествования. Показательно стихотворении «Там сияют зарницы» (89).
Подымают короны свои
Электрички
И листают перроны,
Как будто странички.
Не странички – страницы!
Там сияют зарницы
И поют, обезумев от радости,
Птицы.
Там на каждой дорожке –
Березки сережки.
И на каждой тропинке –
Сиротинки-осинки
И рябинки-маринки.
По зацветшим болотцам
Лягушки курлычут.
Может статься,
Ивана-царевича кличут.
Может, плачут?
Они ведь еще не узнали –
Та царевна-лягушка
Счастливой была ли?
Может, нету на свете
Ее одиноче?
Может, ветер разлуки
Ей выстудил очи,
Иссушил ее сердце
И пеплом бессонниц
Завалил ее терем
До самых оконниц.
Здесь каждому предмету, попавшему в поле зрения лирического героя, сообщаются признаки и действия, какие ему были бы присущи в другой реальности. Показательны эпитеты и метафоры: «сияют зарницы», «сиротинки-осинки», «рябинки-маринки», «зацветшие болотца».
Выстраивается иной мир, где «подымают короны свои электрички» и «поют, обезумев от радости, птицы». Иначе говоря, все проецируется на сказочные представления, даже самое обыденное, порожденное «новой» действительностью, не соотносящейся со временем, когда создавались сказки.
Последние две строфы – размышление лирического героя, нацеленное на разрушение инерции восприятия образа из старой сказки. Тональность светлой грусти и иронии одновременно очевидна.
Вопрос о том, была ли счастлива та самая царевна-лягушка, и предположение: «Может, нету на свете ее одиночке», – неожиданны и в данном стихотворении, и для читательской памяти жанра.
То же можно сказать о соединении в пространстве одного поэтического текста Мороза-деда и Северной Леды:
У Мороза-деда,
Светлым-светла,
Северная Леда
Жила-была (72);
о намерении показать укрощенного Горыныча-змея в условиях сегодняшнего дня:
Обротали Горыныча-змея:
Крутобок, одноглаз и безхвост.
Он летит, отдышаться не смея,
Мимо трав, мимо снов, мимо звезд…
(Автобус Псков – Москва, 104);
об умении воображаемую встречу с литературным героем провести через сопоставление двух типических героинь сказок – золушки и инфанты:
Я – золушка, она – инфанта,
Мне – мешковина, ей – меха,
Мне – провалилась бы Антанта,
А ей – дождаться б жениха.
(Наташа Ростова, 34).
Воссоздание сказочных образов происходит не как «привлечение для», а именно как переосмысление в соответствии с оригинальной художественной идеей.
Еще одной примечательной особенностью, на которую хотелось бы указать, как на определяющую черту поэтики Благининой, является своеобразная роль предметного мира.
Художественное изображение предмета в сознании исследователей чаще всего сопряжено или с символическим значением детали, или с пониманием предмета как штриха в описании и, как следствие, оценочной характеристики целого. Что касается лирического произведения, то здесь предмет – это прежде всего образ- переживание.
В поэзии Е.А. Благининой предметный мир обширен, но не подчиняется традиционным принципам рассмотрения. Благинина не прибегает к изображению предмета ради того, чтобы задать ему символическое содержание, редко делает его оценочной приметой душевного уклада лирического героя. Чаще всего это отправная точка для поэтического размышления:
Что может быть грустней предмета,
Который вовсе ни к чему?.
Вот лестница большая эта
В моем разрушенном дому» [53].
Или:
Опять продаются фиалки...
Я все еще, милый, жива!» [62].
В описательной и повествовательной лирике Благининой предмет становится своего рода семантическим сигналом из другого мира – мира воспоминаний или мечтаний лирического героя:
Все просто на столе рабочем:
Перо, бумага, папка, нож...
А за окошком, между прочим,
Денек ни на што не похож!» [116].
Или:
Я привезла с собой на дачу
Овальный маленький портрет,
Сижу, гляжу и громко плачу
Над тем, кого уж с нами нет»[59].
Нередко точно подобранный предмет прежде прочих средств помогает создать необходимую атмосферу, подобрать тональность. Например:
Пахнет хвоей и чуть-чуть снежком,