Бердяев вырабатывает собственную философию религии, которая позволила ему избежать тупика теодицеи[4]. Суть её состоит в следующем. Человек воспринимает Откровение в соответствии со своей природой, широтой или узостью своего сознания. Бог для человека таков, каким он ему является. Модернизм в религии - не пустое желание обновления патриархальных заветов, а стремление узнать современного Бога, раскрыть содержание тех пластов Божественной глубины, которая соответствует современности. В истории вообще и в истории религии в частности происходит взаимоузнавание и сближение Бога и человека. Бог рождается в человеке, а человек в сближении с Богом становится в большей мере человеком.
Теодицея, по Бердяеву, - отголосок древнего представления о Боге, когда он казался людям судьёй, карателем. Этого учения о Божественном промысле Бердяев не принимает.
Сущность христианства состоит не в том, чтобы признавать Бога, вершащего судьбы мира, а в том, что оно, единственное из всех религий, учит, что Бог стал человеком. Христианство потому и зовётся так, что его центром является Христос - человек и Бог одновременно, нераздельно и неслиянно. Это трудно представить в понятии, но для символического мышления в этом нет трудности. Христос - реальность символическая. Он символизирует Бога, самую глубокую, самую реальную реальность, о которой нам говорит вера - свободное признание того, чего нет в видимой реальности, но без чего она лишается своего основания. Поэтому религия - свободное отношение человека и Бога. Бог для человека выступает в виде идеальной личности Христа, носителя "Истины, Добра, Красоты. Где человек знает их, там присутствует Бог. Где человек творит Истину, Добро, Красоту, там он - в Боге, там Бог - в человеке. Перед лицом зла и неправды Бог присутствует не как судья и каратель, а как оценка и совесть. Бог есть тот, к кому можно уйти от ужасов мира"[5]. От человека, обуреваемого сомнениями, Бердяев пришёл к Богу, а потом снова вернулся к человеку. Философ сделал Бога высшей ценностью человека, потеряв которую он перестаёт быть человеком.
Краткий обзор работы "Самопознание".
Автор так пишет о своей работе в предисловии: "Книга эта откровенно и сознательно эгоцентрическая. Но эгоцентризм, в котором всегда есть что-то отталкивающее, для меня искупается тем, что я самого себя и свою жизненную судьбу делаю предметом философского сознания. Я не хочу обнажать души, не хочу выбрасывать вовне сырья своей души. Эта книга по замыслу своему философская, посвящённая философской проблематике. Дело идёт о самопознании, о потребности понять себя, осмыслить свой тип и свою судьбу. Так называемая экзистенциальная философия, новизна которой мне представляется преувеличенной, понимает философию как познание человеческого существования и познание мира через человеческое существование. В познании о себе самом человек приобщается к тайнам, которые остаются закрытыми в познании других" [1, 22].
Приведём для примера начальные главы работы, в которых философ рассуждает о чувствах и ощущениях, которые могут быть присущи каждому человеку.
Одиночество.
"Тема одиночества - основная. Обратная сторона её есть тема общения. Чуждость и общность - вот главное в человеческом существовании, вокруг этого вращается и вся религиозная жизнь человека. Как преодолеть чуждость и далёкость? Религия есть не что иное, как достижение близости, родственности. Я никогда не чувствовал сея частью объективного мира и занимающим в нём какое-то место. <…> Неукоренённость в мире, который впоследствии, в результате философской мысли, я назвал объективированным, есть глубочайшая основа моего мироощущения. <…> Я защищался от мира, охранял свою свободу. Я выразитель восстания "личности" против "рода". И потому мне чуждо стремление к величию и славе, к силе и победе. <…> Это чувство чуждости, иногда причинявшее мне настоящее страдание, вызывало во мне всякое собрание людей, всякое событие жизни. Во мне самом мне многое чуждо. <…> Но чуждость никогда не была равнодушной, у меня даже слишком мало равнодушия. Я скорее активный, чем пассивный человек. <…> Моё мышление не уединённое: общение, столкновение с людьми возбуждало и обостряло мою мысль. Я всегда был спорщиком. <…> Моя жизнь не протекла в одиночестве, и многими достижениями моей жизни я обязан не себе. Но этим не решалась для меня метафизическая тема одиночества. Внутренний трагизм моей жизни я никогда не мог и не хотел выразить. Поэтому я никогда не мог испытать счастья и искал выхода в эсхатологическом ожидании" [1, 52 - 58].
Тоска.
"Другая основная тема есть тема тоски. Всю жизнь меня сопровождала тоска. <…> Нужно делать различие между тоской и страхом и скукой. Тоска направлена к высшему миру и сопровождается чувством ничтожества, пустоты, тленности этого мира. Тоска обращена к трансцендентному. <…> Тоска по трансцендентному, по иному, чем этот мир, по переходящему за границы этого мира. <…> Это есть до последней остроты доведённый конфликт между моей жизнью в этом мире и трансцендентным. Тоска может пробуждать богосознание, но она есть также есть переживание богооставленности. <…> Страх и скука направлены не на высший, а на низший мир. Страх говорит об опасности, грозящей мне от низшего мира. Скука говорит о пустоте и пошлости этого низшего мира. Нет ничего безнадёжнее и страшнее этой пустоты скуки. В тоске есть надежда, в скуке - безнадёжность. Скука преодолевается лишь творчеством. Страх всегда связанный с эмпирической опасностью, нужно отличать от ужаса, который связан <…> с трансцендентным, с тоской бытия и небытия. <…> Тоска и ужас имеют родство. Но ужас гораздо острее, в ужасе есть что-то поражающее человека. Тоска мягче и тягучее. <…> Характерно для меня, что я мог переживать тоску и ужас, но не мог выносить печали и всегда стремился как можно скорее от неё избавиться. Характерно, что я не мог выносить трогательного, я слишком сильно его переживал. Печаль душевна и связана с прошлым. Тургенев - художник печали по преимуществу. Достоевский - художник ужаса. Ужас связан с вечностью. Печаль лирична. Ужас драматичен. <…> Печаль очень связана для меня с чувством жалости, которой я всегда боялся вследствие власти, которую она может приобрести над моей душой. Поэтому я всегда делала заграждения против жалости и печали. Как и против трогательного. Против тоски я ничего не мог поделать, но она не истребляла меня. <…> Я всегда боялся счастливых, радостных минут. Я всегда в эти минуты с особенной остротой вспоминал о мучительности жизни. Я почти всегда испытывал тоску в великие праздники, вероятно, потому, что ждал чудесного изменения обыденности, а этого не бывало. <…> есть тоска юности. <…> Это тоска от нереализованности преизбыточных сил и неуверенности, что удастся вполне реализовать эти силы. В юности есть надежды на то, что жизнь будет интересной, замечательной, богатой необыкновенными встречами и событиями. И есть всегда несоответствие между этой надеждой и настоящим, полным разочарований, страданий и печали, настоящим, в котором жизнь ущерблена. Ошибочно думать, что тоска порождена недостатком сил, тоска порождена и избытком сил. В жизненной напряжённости есть и момент тоски. <…> Тоска, в сущности, всегда есть тоска по вечности, невозможность примириться с временем" [1, 58 - 63].
Жалость.
"Мне очень свойственна жалость, сострадательность. Я с трудом выношу страдание людей и животных и совсем не выношу жестокости. Мне очень жаль всю тварь, которая стонет и плачет и ждёт избавления. <…> Более всего меня всегда мучила проблема оправдания Бога перед непомерными страданиями мира. Мне чужд лик божества всемогущего, властного и карающего, и близок мне лик Божества страдающего, любящего и распятого. <…> Я в сущности более чувствовал человеческое несчастье, чем человеческий грех. Мне противна религия, понимающая человеческую жизнь, как судебный процесс. <…> Я был активен в свободе, но не активен в жалости. Поэтому я исключительно страдал от жалости, пассивно страдал. Я мало делал для реализации в жизни моей жалости, мало помогал страдающим людям, мало облегчал их страдания. <…> Жалость и заботливость соединялись у меня с эгоистическим самосохранением. Я часто прятался, избегал того, что могло бы вызвать острое сострадание" [1, 73 - 80].
Размышления об Эросе.
"Пол есть тоска, потому что на нём лежит печать падшести человека. Утоление тоски пола в условиях этого мира невозможно. <…> Пол есть ущербность, расколотость человека. Но через жизнь пола никогда по-настоящему не достигается целостность человека. Пол требует выхода человека из самого себя, выхода к другому. Но человек вновь возвращается к себе и тоскует. Человеку присуща тоска по целостности. Но жизнь пола <…> увеличивает расколотость человека. <…> К целости ведёт лишь подлинная любовь. Но это одна из самых трагических проблем" [61].
"Я принадлежу к <…> тому поколению русских людей, которое видело в семье и деторождении быт, в любви же видело бытие. <…> Жизнь пола - безликая, родовая. В ней человек является игралищем родовой стихии. В самом сексуальном акте нет ничего индивидуального, личного, он объединяет человека со свеем животным миром. <…> Любовь - лична, индивидуальна, направлена на единственное, неповторяемое, незаменимое лицо. Половое же влечение легко соглашается с на замену, и замена действительно возможна. Сильная любовь-влюблённость может даже не увеличить, а ослабить половое влечение. <…> Эротическая любовь коренится в поле, и без пола её нет. Но она преодолевает пол, она вносит иное начало и искупает его. <…> природа любви-эроса очень сложная и противоречивая и создаёт неисчислимые конфликты в человеческой жизни, порождает человеческие драмы. <…> Я всегда защищал свободу любви и защищал страстно. Я ненавидел морализм и законничество в этой области, не выносил проповеди добродетелей. <…> Настоящая любовь - редкий цветок. Меня пленяла жертва любовью во имя свободы, как пленяла и свобода самой любви. <…> Мне противны были люди, находящиеся в безраздельной власти любви. <…> Нельзя отказаться от любви, от права и свободы любви во имя долга, закона, во имя мнения общества и его норм, но можно отказаться во имя жалости и свободы. Любовь так искажена, профанирована и опошлена в падшей человеческой жизни, что стало почти невозможным произносить слова любви, нужно найти новые слова. Настоящая любовь возникает, когда встреча не случайна и есть встреча суженого и суженой. Но в неисчислимом количестве случаев встреча бывает случайной, и человек мог бы встретить при других обстоятельствах более подходящего человека. Поэтому такое огромное количество нелепых браков. <…> Любовь всегда нелегальна. Легальная любовь есть любовь умершая. Легальность существует лишь для обыденности, любовь же выходит из обыденности. мир не должен был бы знать, что два существа любят друг друга. <…> Социализация пола и любви есть один из самых отталкивающих процессов человеческой истории, он калечит человеческую жизнь и причиняет неисчислимые страдания. Семья есть необходимый социальный институт и подчинена тем же законам, что и государство, хозяйство и прочее. Семья очень связана с хозяйственным строем и имеет мало отношения к любви. <…> Ревность есть тирания человека над человеком. Особенно отвратительна женская ревность, превращающая женщину в фурию. В женской любви есть возможность её превращения в стихию демоническую. <…> Есть несоизмеримость между женской и мужской любовью, несоизмеримость требований и ожиданий. Мужская любовь частична, она не захватывает всего существа. Женская любовь более целостна. Женщина делается одержимой. В женской любви есть магия, но она деспотична. <…> Но женская любовь может подниматься. <…> Это любовь, спасающая через верность навеки. Мне всегда казалось, что самое тяжёлое и мучительное не неразделённая любовь, как обыкновенно думают, а любовь, которую нельзя разделить. А в большинстве случает любовь нельзя разделить. <…> Любовь, в сущности, не знает исполнившихся надежд. Бывает иногда сравнительно счастливая семейная жизнь, но это счастливая обыденность. <…> Больше всего меня трогала любовь каритативная, любовь-жалость и отталкивала любовь эгоцентрическая и вампирическая. Но бывает, хотя и не часто, необыкновенная любовь, связанная с духовным смыслом жизни" [1, 82 - 89].