Отрицать разницу менталитетов выйдет также предвзято, как и пытаться точно определить набор ментальных характеристик любого общественного слоя, всякой исторической общности людей. Видимо, упомянутая разница состоит не столько в наборе тех или иных установок сознания и поведения, качеств личности, а в их структуре, соотношении у носителей разнотипной ментальности. Общечеловеческое единство, как известно, легче всего обнаруживается именно на уровне бытового общения. Соответствующее ему обыденное сознание, таким образом, служит парадоксальным приютом и универсалий, и специфик; вечности и новаций в жизни и культуре.
Если попытаться совместить онтологический и эпистемологический ракурсы мира повседневности, то его антропологический итог способны подвести такие человеческие фигуры, как:
(в природной подоснове быта) индивид — человеческая особь в качестве психосоматического субстрата всех социокультурных модификаций, начиная с повседневных;
(внутри быта) домохозяин “со чады и домочадцы”; “мать-кормилица” этих самых “чад”, в свою очередь образующих ту “свиту, что играет короля и королеву” быта и всего домашнего устройства, хозяйства, досуга;
(вовне быта) обыватель как законопослушный гражданин государства или член потестарного социума, регулярный работник, налогоплательщик, обитатель дома родного и элементарная частица некой общественной группы, толпы, массы народа;
(на уподобленных быту участках специализации) исполнитель того или иного социального действия, повинующийся чужой воле и пользующийся готовой методикой выполнения поставленных перед ним задач.
С этой точки зрения — участника бытия и субъекта действия, обыденность связана с отдельной личностью и её непосредственным окружением — несколькими микрогруппами (семья, соседи, рабочий коллектив, круг друзей дома, какая-то иная команда по общности интересов; вплоть до субэтнических общностей — соседства, землячества). Тогда как запредельные повседневности задачи общественного разделения труда решаются усилиями макро- и мегагрупп (вроде профессиональных, конфессиональных, иных общественных слоёв, цехов, корпораций).
Сводя, далее, производимое сравнение к социальным ролям и социально-психологическим типам, “матрицам” жизненных судеб людей, обывателю (в том же ролевом, относительном смысле, а не в смысле моральной или какой-то иной оценки) фигурально противостоят:
во-первых, специалист-профессионал любого профиля;
во-вторых, персонажи сакрального, харизматического в какой-то мере типа (вроде разного рода вождей, шаманов, жрецов и прочих посредников общения обычных людей с потусторонним миром — в архаичных и традиционных обществах; а в социумах современного типа — публичных политиков, “деятелей культуры” и искусства, аристократов, представителей иных элит, чемпионов спорта и т.п., находящихся на общественном виду лиц; вплоть до представителей организованной преступности);
в-третьих, ещё более условный тип “свободного художника”, — представителя богемы, авантюриста — искателя приключений, “про-жигателя жизни”, игрока по натуре;
наконец, в четвёртых, так называемые “деклассированные элементы” — маргиналы, люмпены, вольные или невольные отшельники, отщепенцы, деграданты разного рода.
Разумеется, реальное сочетание социальных ролей и жизненных функций чаще всего куда сложнее подобных “ярлыков”, но очертить понятийные границы обыденности без ссылки на их разницу вряд ли получится.
Соответственно обозначенной “портретной галерее”, более или менее, чаще или реже противостоят обыденности такие области существования и способы деятельности, которые:
служат предметом добровольного выбора (или доступного избегания); без которых любой из нас, в принципе, вполне сможет обойтись без ущерба для своего телесного и душевного здоровья;
отличаются относительной редкостью (для большинства), временностью (даже для своих адептов);
случайностью, неопределённостью, даже хаотичностью, открытой беспредельностью своих перспектив;
но значит и некой (пугающей или радующей, во всяком случае повышенной) эмоционально-волевой напряжённостью — то ли заманчивой, то ли тревожной (вплоть до испуга или же восторга) для обывателя *;
следовательно, требующие от вовлечённого в них субъекта особой квалификации профессионального уровня и определённой доли творчества, личностного самовыражения, авторского начала, новаторства;
а потому и явного риска (то ли потерпеть творческую неудачу, то ли пожертвовать здоровьем, даже самой жизнью); подобному “экстриму” вообще-то чужды все остальные — профаны в данной области творчества, так сказать “ аборигены повседневности”.
Проследить все названные выше отличия повседневности и её альтернативы, их прихотливые метаморфозы и контаминации в разных сферах жизни человека и в истории культуры, можно на любом примере из первоначально обыденного круга. Взять хотя бы уже упоминавшуюся выше в связи с этнографическим воссозданием народного быта еду: кто, когда, как, какую пищу готовит и поглощает; чью, с кем и даже за, вместо кого он её ест (вспомним предварительное пережёвывание пищи для беззубых стариков в патриархальных обществах); как меняется меню и порядок еды дома и на службе, в пути и на юбилейном банкете, у лесного костра и на торжественном приёме; рацион питания на том или ином “этаже общественной лестницы”, в ту или другую эпоху. Пища, таким образом, опосредует и манифестирует всевозможные уровни людского бытия и персонификации человеческой природы. А в контексте моего рассуждения данный сюжет помогает уточнить истинное место быта в общей структуре нашей жизнедеятельности.
Онтология повседневности начинается прежде всего такими сторонами практики жизни, как быт и досуг. Если учесть, что быт ведь и есть первая и явно большая часть досужего (до- и послерабочего) времяпрепровождения, то становится ясно — именно эта зона человеческого существования порождает повседневность. Относящаяся сюда деятельность сравнительно проста, в принципе доступна людям самых разных достоинств, степеней образованности и вариантов культуры. В бытовой сфере деятельность и остальная жизнь теснее всего связаны с телесным, психосоматическим бытием индивида — его, что называется, естественными отправлениями: бодрствованием / сном, вообще активностью / отдыхом; питанием / испражнением; одеванием / обнажением, вообще терморегуляцией; прочими изменениями внешнего вида; половой любовью / агрессированием разного рода; и т.д., т.п. Кроме интимно-личных по преимуществу дум и занятий, бытовая повседневность предполагает определённые формы их первичной же социализации: заботу о близких, разрешение межличностных противоречий, выстраиванием иерархии в микроколлективах, вообще групповую кооперацию планов и поступков по самым разным поводам.
Хронологические рамки всей этой непосредственной — бытовой повседневности образуются временем, свободным от официальных, внешних по отношению к самой по себе личности занятий — учёбы и работы, участия в обязательных мероприятиях всякого иного рода.
Пространственные зоны обыденности составляют дом и подворье с их собственной микроструктурой из жилых и подсобных помещений; всё посещаемое систематически обитателями этого дома поселение или его часть в мегаполисах (прежде всего “улица” в деревнях и “двор” в городах); ещё, пожалуй, как-то моделирующие на время путешествий жилое пространство средства ближней и дальней коммуникации, транспорта, связи между частными лицами и их внешними контрагентами.
Пространственно-временной континуум повседневного бытия людей в современной философии всё активнее рассматривается во всевозможных аспектах, а в целом как медиатор, “плавильный тигль” (Б. Вандельфельс) для всех остальных уровней культуры и типов рациональности.
Если быт повседневен практически всецело, то состав досуга (так называемого свободного времени) более сложен. В его пределах обыденность не просто флюктуирует в порывы желания и страсти как свои естественные дополнения, там начинают обнаруживать себя её прямые альтернативы, на время “выключающие” обыденное сознание с его стереотипами. Впрочем, эти противоположности бытовой рутине пока вполне добровольно, сознательно избираются человеком как раз ради разнообразия жизни. В свободное от собственно бытовых и вообще рабочих хлопот время он играет и молится, празднует и пирует, путешествует и приобщается к искусству, обсуждает “мировые проблемы” и спорит, размышляет обо всём на свете, вообще меняет одни занятия на другие; наконец, просто пребывает в праздности, более или менее дремотной. Эти и т.п. элементы жизнебытия многие философствующие авторы спешат включить в состав повседневности. Даже если согласиться с этим, стоит подчеркнуть особенность досужего времяпрепровождения — оно, как правило, индивидуализировано и оригинально в большей степени, нежели быт первичного свойства (как выражался Шолом Алейхем, кто любит дыню, а кто свиной хрящик). Кроме того, на досуге ярче проступают духовные потребности и общественные претензии личности (образно говоря, койка сменяется ложем, кухня ресторанным столиком, домашние тапочки спортивными кроссовками или бальными туфлями и т.д.).
Таким образом, досуг начинается в повседневности, опирается на неё, но простирается дальше, в области так или иначе специализированного творчества.