Но деконструкция не сводится к высвобождению подавленного члена и перемещению его на первое место, как если бы мы отрицали, например, становление в пользу ставшего, а затем, ставшее в пользу становления. Деррида недаром говорит о генеалогии, задача которой не идеализировать (в случае первого члена оппозиции) и сублимировать (в случае второго члена), а показать скрытый источник рождения самой оппозиции. И этот источник, в конечном счете, лежит, если пользоваться ницшевским языком, в воле, реализующей властное начало и потому слепой, пристрастной, игнорирующей одни свидетельства в пользу других. При этом отметим, что дело здесь не просто в пристрастиях индивидов, групп, обществ, а в способе, каким вообще нечто может быть создано человеком. Достаточно вспомнить банальный тезис о том, что познание предполагает отделение существенного от несущественного и подавление последнего.
Таким образом, деконструкция оказывается весьма точным словом для той процедуры, которая проделывается и которая только и может быть проделана, если мы последовательно освобождаемся от метафизического наследия. Вот почему концепты "следа" или "различаний", о чем неоднократно говорит сам творец деконструкции, не являются воплощением некоторого первопринципа или первоначала. Наоборот, они становятся знаком и приглашением к рассеиванию, развенчанию любых представлений о подобных первоначалах в отличие от гегелевской позиции, где следы являются отпечатками шествия мирового духа и приглашают к реконструкции всей полноты данного шествия. Деконструкцию также следует отличать от аналитических, структуралистских или герменевтических процедур, если в них речь идет о высвобождении из-под различных наслоений некоторого глубинного слоя, претендующего на ту или иную степень универсальности, подлинности, истинности и т.д. Рискнем предположить, что она не противоречит современным сложившимся исследовательским практикам, а скорее доводит скрытые в них интенции до своеобразного логического конца. Суть их не в интерпретации, истолковании, прояснении, а в рассеивании, разрушении, раздроблении, но также и не в рассеивании не ради рассеивания, ибо это было бы приглашением к тотальному скептицизму, релятивизму и подобным "измам". Деконструкция, в первую очередь, в идее "двойного письма", есть освобождение от любых метафизических поползновений. Это предохранение от любых попыток оперировать словарем подлинности, универсальности, тотальности, сущности и т.д., потому что именно этот словарь, как прекрасно показал уже Ницше, толкает к тотальному релятивизму и скепсису. Поэтому рискнем выдвинуть тезис о том, что деконструкция есть, во-первых, приглашение и, во-вторых, приглашение к вступлению в новое пространство мысли и практики.
В логике наших рассуждений остается сделать еще один шаг. Нам кажется, что пафос деконструкции весьма своеобразен. Концепты, которыми она оперирует, предназначены все-таки не для созидания, а для рассеивания. Но, с другой стороны, это рассеивание, по-своему, созидательно. Может быть термин "освобождение" здесь будет наиболее удачен. Деконструкция должна освободить от иллюзий. Но эти иллюзии касаются не только философии в целом или классической метафизики в частности, но и любой научной теории, притязающей быть в своей сфере последним и окончательным словом. Поэтому, как нам кажется, деконструкция, является не пресловутой лестницей, которая должна быть отброшена, после того, как по ней поднимутся к искомым вершинам, а неотъемлемой частью методологии, которая применяется и будет применяться не только к философской метафизике, но и к любым повествованиям, притязающим на власть и доминирование в любой сфере. Резонно предположить, что практика их преодоления останется одинаковой как во время, так и после существования метафизических концепций. Притязают ли они на то, чтобы выдать себя за реальность, за самый убедительный текст (в контексте доминирования риторики над логикой), за воплощение предельной полезности (в контексте доминирования прагматики над истиной), структура освобождения от их власти прописана деконструктивистской практикой.
Если это так, то рискнем выдвинуть тезис о том, что постмодерн и деконструкция не синонимы. Последнюю практику следует считать составной частью общей постмодернистской стратегии. Ведь если суть деконструкции в рассеивании и экспликации скрытого стремления доминировать, властвовать, то упомянутое Деррида формирование новых концептов, не допускающих понимания в старом режиме, требует иных процедур. Необходимость их формирования понятна. Если бы субъект обладал некоей сущностью, скрытой и искаженной формами существования, то деконструкцию можно было бы считать финалом и решающим условием пресловутого возвращения к себе. Но полагать такого рода сущность значило бы возвращаться к метафизике. Вот почему человек - это мир человека, или, говоря по-другому, индивида также следует рассматривать как конституированного продуктами его же собственной предшествующей деятельности. Удобнее всего называть их традицией. Или (что тоже самое) следует предполагать, что индивид пуст и поэтому вынужден идентифицировать себя в пространстве, очерченном пресловутым голосом Другого, т.е. миром культуры или той же традиции. А отсюда становятся понятными две вещи. Рассеивание обнажает пустоту, а значит, требует ее заполнения новыми формами идентификации, конституирования, конструирования. А во-вторых, раз нет сущности, то нет и начала, о чем говорил еще Маркс в ранних произведениях. Поэтому возвращение к себе может быть только возвращением в мир культуры, мир новых продуктов собственной деятельности.
Но понятно, что мир этот уже должен быть иным. Лиотар говорил о том, что "маленький рассказ" остается образцовой формой для творческого, и прежде всего, - научного воображения" [8. 144]. Рорти возлагает большие надежды на "поэтизацию" культуры, чем на ее "рационализацию" и "сциентизацию" [9. 82]. Это значит, что новая продукция не может носить характер т.н. мета-нарративов. Повествования такого рода были бы притязанием сказать окончательное слово, а соответственно притязанием на поиск истины в классическом смысле слова. Понятно, что легитимность рациональной аргументации, если воспользоваться языком Лиотара, ставится под вопрос. Парадокс в том, что дискредитация рациональности не означает произвола субъективности. Во-первых, она ограничена запретом на использование словаря, который оперирует терминами "истина", "сущность", "природа вещей" и т.д. Это высвобождает или даже делает необходимым (поскольку никаких иных словарей мы пока не знаем) употребление словарей, которые оперируют терминологией, связанной с прагматикой или творческим воображением. Но, как ни странно, и здесь нет произвола. Ведь деконструкция метафизических, да и любых иных концептов, раскрывает их принципиальную контекстуальность. Как только мы поймем это, то поймем и другое. Любая новая продукция будет понята и принята только тогда, когда будет помещена в соответствующий контекст. Наша осведомленность об этом дает нам возможность не выходить за его рамки и не пытаться это делать (что просто невозможно), а отнестись иначе к сложившемуся положению дел.
Чтобы прояснить суть происходящего или суть иного отношения, воспользуемся следующим примером. Понимая, что в обществе мы разыгрываем лишь роли, а выйти за пределы общества не можем, мы можем отнестись к такому положению дел тремя способами. Во-первых, мы можем пытаться искать подлинность (т.е. быть метафизиком), во-вторых, стать конформистом и манипулятором (т.е. быть скептиком) и, в-третьих, отнестись к репертуару ролей также, как к нему относится актер: суметь сыграть и наслаждаться этим умением. Последнее и есть постмодернистское отношение. Оно воплощает утопию, к которой призывает Рорти. Суть ее в том, чтобы наслаждаться специфическим умением: умением создать и разрушать созданное, чтобы тут же создать нечто новое.
Каковы же выводы? Если начать с конца, возможно утверждать, что постмодерн не сводится только к критике, рассеиванию и скепсису. Он вполне совместим и даже требует конструктивности и продуктивности. Другой вопрос, что созидание приобретает иной характер. Дело не в том, что наступает время малых дел, когда нельзя размышлять о научной картине мира или концепции всемирной истории. На наш взгляд, все эти вещи вполне совместимы с постмодернистской стратегией. Несовместимо только одно, без чего прекрасно можно обойтись, когда более глубоко продумаешь те или иные идеи. Нет надобности притязать на произнесение последних и окончательных приговоров в любой сфере человеческой жизни. И это вполне совместимо со святая святых научного познания, а именно, с пресловутым поиском законов. Если мы сохраним понимание законов как каузальных связей, действующих при определенных условиях, то вполне можем предполагать, что они действуют до тех пор, пока мы не можем или не хотим отменить условия их реализации. Просто следует выйти за пределы их прочтения в категориях абсолютности/относительности, а тогда мы поймем, что наше знание вполне прочное и надежное, пока мы осознаем его предназначенность для решения определенных задач. Вот почему вполне можно утверждать, что постмодерн есть не мимолетный этап в человеческой истории, а вступление в новую весьма длительную эпоху (или уже сама эта эпоха).
Литература:
1. Hassan I. Pluralism in Postmodern Perspective. / Exploring Postmodernism. Ed. By M.Calinescu and D. Fokkena. - John Benjamins Publishing Company. Amsterdam/Philadelphia. 1987. - P.17-39.
2. Гегель Г. Лекции по истории философии. Книга первая. - СПб.: Наука, 1993. 349 с.
3. Деррида Ж. Позиции. - Киев.: Д.Л., 1996. 192 с.
4. Хайдеггер М. Европейский нигилизм. / Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. - М.: Республика, 1993.С.63-176.
5. Маркс К. Тезисы о Фейербахе. / Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения. В 3-х т. - Т.1. М.: Политиздат, 1983. С. 1-3.
6. Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей.- М.: REFL-book, 1994. 352 с.
7. Деррида Ж. О грамматологии. - М.: Ad Marginem, 2000. 511 с.
8. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. - СПб.: Алетейя, 1998. 160 с.
9. Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. - М.: Русское феноменологическое общество, 1996. 282 с.