Перечисляя в общем-то знакомые факты, мы хотим обратить внимание, с одной стороны, на своеобразие жанров и авторских стилей их исследований, на нетрадиционность подходов и методов, как бы герменевтических подступов к объяснению явлений далеких эпох, с другой стороны — на то, что вряд ли кто-либо из них «болел» модной теперь «концептуальностью», претендуя на некое ведущее положение в науке (заметим, кстати, что почти все они при жизни едва ли были достойно оценены и поняты), и часто являющейся предметом современных бессодержательных дискуссий. Все они, исследуя, по сути дела, малое и делая порой парадоксальные сравнения, пускаясь в отдаленные «экскурсы», приходили к весомым, мудрым выводам и заключениям. А тон их исследований (в противовес нынешним) не натянуто-доказательный, а у одних — описательный, у других — художественно-повествовательный, у третьих — напоминает средневековый трактат. Но все же вдумчивый читатель здесь всегда почувствует их стиль работы и мышления, их, в общем-то простой, не излишне терминологизированный язык и, если угодно, их духовные искания, о которых они, не скрывая, прямо говорили, — может быть, оттого и немало пострадали… Они просто занимались любимым делом и поэтому были счастливы.
Представители старой школы имели еще одну общую черту: внимание к этнопсихологии личности, к ее историческим и географическим истокам…
Итак, коснемся ближе изложения нашей проблемы.
С древних времен Беломорье населяли разные народности. Период проникновения в этот северный край выходцев из Новгородской Руси относится к XIV веку. Бесстрашные первопроходцы были завоевателями (в широком смысле): они искали новые пути для торговых контактов, расширяя границы древнерусского владычества и обращая местные народы в православную веру. Именно они и были носителями русской культуры и русского духа. Одним из свидетельств укрепления веры стало строительство монастырей.
Беломорье, особенно его южная и западная территории, представляло собой своеобразный этнический бассейн, где соприкасались разные народы и культуры, языки и обряды, скрещивавшиеся в течение столетий, находившиеся иногда в конфронтации, но все же бытовавшие как самостоятельные фрагменты этнокультуры в течение длительного времени. Такая пограничность (и территориальная, и генетическая) позволяла исследователям рассматривать данный регион в широком историческом контексте, видеть там не только средоточие разнообразных местных традиций, но – более глубоко – скрещивание целых цивилизаций. Смежные районы Карелии, Ингерманландии, Олонецкой и Архангельской губерний воспринимались даже «как связующее звено между Востоком и Западом, как мост-посредник между византийско-славяно-русскими и римско-германо-скандинавскими культурными традициями…» (Карху 1994: 44). Это образное сравнение, думается, не лишено оснований. Сказанное выше в большей мере, наверное, относится к Карелии и населявшим ее племенам, на территориях которых позже появились русские, вытесняя исконных жителей к западу. Отголоски этой многовековой истории этнокультурных завоеваний и миграций (как естественных, так и вынужденных) обозримы и в сопредельных Карелии областях. Там, наряду с преимущественно русским населением, в XVII–XVIII веках проживали и отдельные представители финно-угорской семьи (карела, ижора, эсты, чудь и др.). В течение столетий здесь происходили крупные и малозаметные этнические переселения. Традиции взаимоотношений этих сообществ уходят своими корнями почти в тысячелетнюю историю Европейского Севера.
Подавляющее большинство поморов, т. е. потомков русских, которые ранее находили себе пристанище вдоль Онеги, Северной Двины, по берегам удобных для судоходства морских гаваней, соседствовали с финно-угорскими народами. Свидетельством тому являются многочисленные современные топонимы с нерусскими корнями: Каргополь, деревни Окатовская на Андозере, Хачела, Чешьюга, Кялованга, деревня на Воймо-озерке и многие другие. Указанные наименования располагались в изучаемых пределах Архангельской губернии и сохранили в своих этногеографических качествах память о прежних обитателях тех мест.
Что же касается монастырской общности, то она и здесь представляла собой этнический монолит, в основе своей состоявший из русских переселенцев более южных областей, проповедовавших среди чуждых им «язычников».
4. Социальный признак
Одним из основных признаков монастырского сообщества является корпоративность. Она во многом диктовала и порядок вступления в монастырь, и его сословную организацию. Если в этнологии сформированность этносознания является важнейшим показателем завершенности этногенеза, то здесь можно говорить о завершенности формирования сословного слоя в связи с той или иной степенью зрелости корпоративного сознания (см. подробнее: Белозеров 1996). Выяснение этого вопроса особенно важно для XVIII в., когда происходили значительные социальные перемены, повлиявшие в том числе и на оформление духовного сословия.
Понятие корпоративности включает не только осознание «особости» и ее проявление как общественного статуса и поведения, но и характерные черты социальной психологии и идеологии монашества, например, специфика восприятия Мира Божеского и мира земного, иерархия ценностей и др. Поэтому наряду с противопоставлением «мы – они», отличающим одну социальную общность людей от другой, важно изучение внутренних особенностей каждой субкультуры. Рассуждения на эту сложную для светского человека тему требуют и особого восприятия текста, остающегося подчас единственным источником, выражающим социальные мотивы и корпоративные устремления монашествующих, и специфического отбора необходимых источников, среди которых прошения, жалобы, следственные и тяжбенные дела являются одними из наиболее достоверных фиксаторов иной жизни, иного сознания, иного быта. Любопытные наблюдения приводит А. Н. Белозеров (1996: 243), исследовавший проблему корпоративного сознания приходского духовенства Русского Севера: «Применительно к изучению самосознания приходского духовенства можно говорить о трех сферах: «образ для других» (идеологически выдержанные представления о пастырстве и духовенстве), «образ для себя» (критерии самоуподобления и противопоставления), «образ в себе» (вербально не выраженные, ментальные установки – наиболее сложно определимая область).
Другим социальным признаком монастыря можно назвать демографическую обусловленность, которая позволяет судить не только о количестве членов конкретного сообщества, их обязанностях и послушаниях, но и об условиях сохранения самой атмосферы монастырского единства.
5. Экономический признак
Данный признак выделяется на основе существовавших в монастырях хозяйственных служб, обеспечивавших материальное благосостояние обители и имевших в своем подчинении немалое количество крестьян. Экономический статус монастыря в значительной мере определялся и его положением, и приближенностью ко двору. Так, северные монастыри издревле поставляли в Москву отменную рыбу (чаще всего – семгу и палтусину), имели своих заказчиков, купцов, а также представителей «на местах» (подворья). Но не следует отождествлять духовную, хозяйственную деятельность со светской в полной мере. Об этом очень корректно и с православной точки зрения грамотно говорил прот. Сергий Булгаков: «Каждая хозяйственная эпоха имеет своего economic man. Последний представляет собою, конечно, не экономический аппарат, приводимый в движение одной пружиной хозяйственного эгоизма и действующий с неумолимой прямолинейностью и безошибочной точностью, но конкретный духовный тип [курсив наш. — О. Н.] со всей сложностью и многообразием психологической мотивации. Религия, господствующее мировоззрение кладет свою определяющую печать и на «экономического человека». В душе человеческой устанавливается внутренняя связь между религией и хозяйственной деятельностью, и раскрытие этой связи представляет собой одну из интереснейших страниц новейшей экономической науки. В частности, наряду с другими духовными типами, существует и христианский тип «economic man» – как в самом общем смысле, так и более конкретно, применительно к разным христианским исповеданиям… Могут ли быть установлены особые черты православного экономического человека? Здесь следует отметить, прежде всего, черты, свойственные всему христианству вообще, а затем – присущие именно православию в его конкретных исторических судьбах» (Булгаков 1991: 199).
В разграничении этих видов деятельности и понимании их различий играет немалую роль сама специфика монастырского труда, по сути своей имеющая аскетический характер.
6. Религиозный
Конфессиональная дифференциация местного населения была очень незначительная. Подавляющее большинство жителей Русского Севера исповедовали православную веру. Язычники, какими были туземные народы Крайнего Севера (кстати, они упоминаются в источниках XVIII века), и иностранные купцы и мореплаватели, осевшие здесь, частью принимали православие, частью имели свои молитвенные дома. Увеличение числа представителей иных конфессий: католиков и лютеран – наблюдается с конца XVII столетия. Торгово-экономические связи, создание русского флота на Севере этому активно способствовали. Все же основная концентрация иноверцев была в городах, а, например, у Кий-острова или в Онежском устье они швартовались только для таможенного сбора и пополнения провизией, позже заплывали на лесную биржу, основанную на острове, и какого-либо существенного влияния на единое конфессиональное пространство не имели. Стоит заметить, однако, что их контакты с местным населением и монастырскими властями были постоянными. Такие столкновения фиксировались в делопроизводстве. Так, например, англичанин по фамилии Гом около десяти лет (1750–1760-е гг.) торговал у пристани Крестного Онежского монастыря, и, по-видимому, его действия имели подозрительный характер. Позже на него было заведено следственное дело. Но ведение таких вопросов не входило в компетенцию монастырских властей, поэтому ссылки на Гома находим в фондах Канцелярии Сената.