«А между собой-то, сударь, как живут! Торговлю друг у друга подрывают, и не столько из корысти, сколько из зависти. Враждуют друг на друга; залучают в свои высокие-то хоромы пьяных приказных, таких, сударь, приказных, что и виду-то человеческого на нем нет, обличье-то человеческое истеряно. А те им, за малую благостыню, на гербовых листах злостные кляузы строчат на ближних, И начнется у них, сударь, суд да дело, и несть конца мучениям. Судятся-судятся здесь, да в губернию поедут, а там уж и ждут, да не скоро дело делается; водят их, водят, волочат их, волочат, а они еще и рады этому волочению, того только им и надобно. «Я, говорит, потрачусь, да уж и ему станет в копейку».
Монологи Кулигина, заключающие в себе непосредственные жизненные наблюдения драматурга, расширяют драматическое действие, помогают тому, чтобы город Калинов стал обобщенным образом России. В этой атмосфере особенно обостряется непримиримость конфликта трагедии.
Условием порабощения слабых, основанием неограниченной власти Дикого и Кабанихи является богатство, деньги. Однако Тихон не только наследник кабановского капитала, но и молодой хозяин — вместе с тем он полностью бесправен. Главным орудием подчинения, подавления в Калинове оказывается страх как норма жизни, страх, возведенный в закон.
У Дикого «вся жизнь основана на ругательстве», в городе и в семье он превратился в некое пугало — недаром, завидя Савела Прокофьевича, Шапкин говорит:
«Отойдем к стороне: еще привяжется, пожалуй»;
недаром, по словам Бориса, — «тетка каждое утро всех
со слезами умоляет: «Батюшки, не рассердите! Голубчики,
не рассердите!»
Марфа Игнатьевна Кабанова не кричит, не ругается — у нее свои методы устрашения. Но, кроме того, она вооружена стройной, определенной концепцией страха как основания людских отношений. Когда Тихон наивно заметил, что незачем жене бояться его, «с меня и того довольно, что она меня любит», Кабаниха увидела в этих словах крушение всех устоев:
«Как зачем бояться? Как зачем бояться? Да ты рехнулся, что ли? Тебя не станет бояться, меня и подавно. Какой же это порядок-то в доме будет? Ведь ты, чай, с ней в законе живешь. Иль, по-вашему, закон ничего не значит? Да уж коли ты такие дурацкие мысли в голове держишь, ты бы при ней-то, по крайней мере, не болтал — да при сестре, при девке: ей тоже замуж
идти: этак она твоей болтовни наслушается, так после муж-то нам спасибо скажет за науку».
В первом действии «Грозы» мы познакомились всеми лицами драмы, кроме Глаши. Только в седьмом явлении — в мечте Катерины летать, как птица, в тревожных словах о пробудившейся любви, в первом громе, разразившемся над Волгой, — ощущается предвестие трагедии. Раньше действие двигалось спокойно и неторопливо. Но все оно пронизано резкой конфликтностью. И очень существенно, в какие отношения вступают со столпами «темного царства» другие лица, потому что именно в этих отношениях раскрываются их характеры и стоящие за героями жизненные, социальные явления.
Слово у Островского на вес золота, и если оно повторяется в устах разных лиц, то это неспроста. В ответ на слова Кудряша о Диком Кулигин говорит:
«С него, что ль, пример брать! Лучше уж стерпеть». Тихон отвечает на ханжеские жалобы Кабанихи: «Да когда же я, маменька, не переносил от вас?» Вся жизнь несчастного Бориса — терпенье. И Катерина терпит: «Уж я лучше терпеть буду, пока терпится».
Вот оно, многострадальное русское терпенье,
заключающее в себе и красоту стойкой души, и слабость. Причудливо переплелись в нем духовное мужество и безответное покорство, идущие от христианской заповеди и от векового рабства. Разные, резко не похожие друг на друга люди испытывают тяжкий гнет Дикого и Кабанихи, а терпят. Иные — до поры.
Среди высших созданий мировой драматургии по
праву надо признать образ Тихона Кабанова — на столько он правдив, драматически диалектичен, широк по обобщению. В образе Тихона Островский поднялся на вершину психологического реализма — настолько глубоко и
неопровержимо раскрыл он кричащие противоречия этого характера, в котором выразились, переплелись черты русской подневольной действительности, настолько живым оказалось это лицо. Добрый, наивный от природы, он способен на искреннее чувство, он по-настоящему любит Катерину и горько жалеет ее. Но он же наносит ей болезненные удары. Сцена прощания перед отъездом Тихона в этом смысле особенно примечательна.
Стыдно Тихону перед Катериной, пред самим собой, когда по наущению матери он повторяет за ней обидные наставления «не груби», «почитай маменьку», «работай что-нибудь без меня». Но на этом испытание не кончается — Кабанихе надо больнее уколоть, унизить невестку, и она вторгается в запретное: «Чтоб в окна глаз не пялила», «чтоб на молодых парней не заглядывалась»...
Вот она — действенная сила драматического слова! Можно представить, какую тревогу вселили грубые, незаслуженные
оскорбления свекрови в душу Катерины - ведь она любит Бориса! А для Тихона это уж слишком, и он впервые пытается протестовать — «да что же это, маменька, ей-богу!». Однако достаточно
нового окрика матери, и, «сконфузившись», оп слепо повторяет: «Не заглядывайся на парней». Если бы этим дело кончилось, перед нами был бы просто безвольный, забитый человек, полное ничтожество. Но Тихон сложнее, он чувствует свою вину перед женой, и, видя ее оцепенение, просит у нее прощения.
Это серьезно — в среде Кабановых и Диких сказать жене
«прости меня» может не каждый. Ни в одном другом характере «Грозы» не раскрыта так, как в Тихоне, уродующая, разлагающая сила рабства, обезличивающая человека. Забитый, измученный постоянными укорами и приказами Кабанихи, он только и думает, как бы вырваться из домашнего ада, пусть даже ценой разлуки с любимой женой. И когда наступает г этот редкий час, то недолгая воля оборачивается горьким русским разгулом.
И только в момент потрясения прорвался наружу тлеющий где-то в самой глубине изломанной души огонь гнева и отчаяния. Таков драматический финал «Грозы». Если уж Тихон, во всем покорный матери, открыто обвинил ее в гибели человека, значит, дело в «темном царстве» дошло до крайнего предела. Последние слова Тихона — «Хорошо тебе, Катя! А я-то, зачем остался жить на свете да мучаться» — полны глубокого смысла. Худо, если живые завидуют мертвым, но удел живых в городе Калинове — по-прежнему терпенье, и ничто не освободит, не подымет Тихона, пока не станет он сам хозяином, и тогда от него будут терпеть другие.1
Есть в драме и ещё одно лицо, которое покидает город Калинов: по приказу Дикого за дерзкое нарушение калиновских нравов уезжает в Кяхту, «к китайцам» его племянник Борис Григорьевич. Так закончилась его недолгая любовь к Катерине.
Н.А. Добролюбов видит в Борисе типическое социальное явление: «Это один из тех весьма нередких людей, которые не умеют делать того, что понимают, и не понимают того, что делают. Тип их много раз изображался в нашей беллетристике – то с преувеличенным состраданием, то с излишним ожесточением против них. Островский даёт их нам так, как они есть, и с особенным, свойственным ему уменьем рисует двумя – тремя чертами полную незначительность, не лишенную известной степени душевного благородства»2. Конечно, Борис искренне полюбил Катерину, в нем и в самом деле есть душевная чистота, но человек, смирившийся с духовным рабством не способен на активное действие, на самоотвержение.
¹ А. Анастасьев. – «Гроза» Островского». М., «Художественная литература», 1975, с. 42-44.
² Н. А. Добролюбов. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 6, с. 360
Здесь также слышится мысль писателя о разрушающей силе рабства, об измельчании человека под его гнётом. Мы замечаем,
что даже в последней встрече с Катериной, когда Борис ощутил недоброе («не задумала ли ты чего?»), он, искренне жалея возлюбленную, все же думает о себе: «Не застали бы нас здесь», «Измучусь дорогой-то, думавши о тебе». В эти же минуты Катерина, участь которой куда тяжелее, думает о нем, о Борисе — недаром и последние, предсмертные слова ее обращены к нему: «Друг мой! Радость моя! Прощай!»
«Дело в том, — писал Добролюбов, — что характер Катерины, как он исполнен в «Грозе», составляет шаг вперед не только в драматической деятельности Островского, но во всей нашей литературе. Он соответствует новой фазе нашей народной жизни, он давно требовал своего осуществления в литературе, около него вертелись наши лучшие писатели; но они умели только понять его надобность и не могли уразуметь и почувствовать его сущности; это сумел сделать Островский... В Катерине видим мы протест против кабановских понятий о нравственности, протест, доведенный до конца, провозглашенный и под домашней пыткой, и над бездной, в которую бросилась бедная женщина»1.
Не будем пересказывать добролюбовскую аргументацию столь категорического утверждения, она составляет содержание лучших страниц статьи «Луч света в темном царстве». Заметим, однако, что если «Гроза» в целом толковалась современниками очень по-разному, то эпицентром спора стала именно Катерина. Можно с уверенностью сказать, что немногие образы, созданные русской литературой, вызывали столь противоречивые и полярные суждения. В самом деле: если критик Н. Ф. Павлов почитал Катерину «безнравственной, бесстыжей женщиной, выбежавшей ночью к любовнику, как только муж уехал из дому», то писатель И. А. Гончаров поражен смелостью трагедии: «Увлечение нервной страстной женщины и борьба с долгом, падение, раскаяние и тяжкое искупление вины – всё это исполнено живейшего драматического интереса и ведено с необычайным искусством и