Стокарт блажен, кто в юности прелестной
Сей быстрый миг поймает на лету;
Кто к радости и неге неизвестной
Стыдливую преклонит красоту.
Вслед за этой строфой следует пространное, чисто литературное отступление о «чувствами свободных певцах», «наследниках Тибулла и Парии»
Пушкинская элегия еще во многом архаична (отсюда и «сей» и «нега» и «хладный»). Поэт как бы любуется ее декламационным эффектом, дорожит той поэтической прозой разочарованного влюбленного, которая навеяна литературными образами. Поэтому так обильны здесь стилизованные, традиционные фраз: «жизнь хладная», «мученье «сердец»», «миг отрадный, «юность прелестная», «печальная тьма», «нега неизвестная» - это все эпитеты, знакомые по поэзии Батюшкова и русских анакреонтиков.
Они не имеют предметного значения, а являются лишь условными- клише элегического жанра. Однако в лицейских стихах Пушкина не только условность, не только поэтический грим. Среди лирических стихов этой поры встречаются стихотворения подлинной художественной завершенности, подлинной силы чувства. Искусственно стилизованная манера изображения сочетается сдержанной внутренней эмоцией и пластичностью образов. В стихотворении «Осеннее утро»(1816) весь характер образов еще условен, связан с поэтической традицией античной антологии, преломленной сквозь призму русского синтементализма, но уже явственно ощутимо индивидуальное переживание поэт, внутренняя правдивость чувств, найденность образа:
Поднялся шум; свирелью полевой
Оглашено мое уединенье, и образом любовницы драгой
Последнее слетело сновиденье.
С небес уже скатилась ночи тень, взошла заря, блистает бледный день –
А в круг меня глухое запустенье.
Уж нет ее… я был у берегов,
Где милая ходила в вечер ясный;
На берегу, на зелени лугов
Я не нашел чуть видимых следов,
Оставленных ногой ее прекрасной.
Задумчиво бродя в глуши лесов,
Произносил я имя несравненной;
Я звал ее, - и глас уединенный
Пустых долин позвал ее вдали.
К ручью пришел мечтами привлеченный;
Его струи медлительно текли,
И трепетал в нем образ незабвенный.
Уж нет ее…
Мы знаем, что и «уединенье» поэта, и «полевая свирель», нарушившая это уединение, лишь поэтические символы и аксессуары, точно также как и весь круг образов, как традиционные эпитеты: «любовница драгая» (архаизмы еще больше подчеркивают эту условность), «глас уединенный», «Сладостная весна», «на волнах охладелых». И, однако, есть неповторимое очарование в этом стихотворении, несколько холодном рационалистическом, при всем своем декламаторском пафосе. Прощание с любимой, с «образом любовницы драгой» в прозрачное прохладное осеннее утро – такова лирическая тема этого стихотворения. Поэт не конкретизирует ни образа девушки, ни реальной канвы своих отношений с нею. Это образ условный, обращенный (хотя и относимый к Е.П. Бакуниной).
Столь же отвлеченный, условный пейзаж – нигде не обозначены какие-либо реалии: ночь, утро, дубравы, берег, туман на волнах могут быть отнесены к любому месту.
Это пейзаж осеннего утра в его общем, как бы очищенном от всех»местных» локальных красок виде, идеальный, классический пейзаж осени , столь же строгий и в то же время условный, как ландшафты Пуссена.
И «бледный день», и «имя несравненной», и «глас уединенный», и осени «холодная рука» и, и «беспечные забавы» и другие – все это не конкретные обозначения предметов, а их поэтически условные эмблемы, несущие груз литературных ассоциации. Потому среди них особенно наглядно выделяется такой простой и точный эпитет, как «желтый лист: «там день и ночь кружится желтый лист…».
Есть зрительное великолепие в этом холодном осеннем пейзаже, в пышности живописности образов.
У осени холодною рукою
Главы берез и лип обнажены…
Стихотворение «Разлука», как и «Осеннее утро», навеяло разлукой с «прелестным другом», но и облик этого «друга», и самые переживания поэта является условно-поэтическим отсветом этих чувств.
«Холодный мрак» души не подлинное состояние поэта, это поэтическая поза, юношеское любование чувством:
Как мало я любовь и сердце знал!
Часы идут, за ними дни проходят,
Но горестям не приводят
И не несут забвения финал.
В этих изящных жалобах проступают подлинные переживания поэта, обличенные еще в условную форму:
О, милая, повсюду ты со мною!
Но я уныл и в тайне я грущу,
Блеснет ли день за синею горою,
Взойдет ли ночь с осеннюю луною –
Я все тебя, прелестный друг, ищу…
Пушкин создает в лицейский период и такие безукоризненные шедевры, как «Желание», выделяющееся своей лаконичностью, точностью словесной формы, эпиграмматической завершенностью фразы. Это анализ чувства, хотя и несколько преувеличенного, это лирическая исповедь, в которой сказалась «пленительная сладость» стихов Жуковского:
Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в унылом сердце множит
Все горести несчастливой любви
И все мечты, безумия тревожит.
Но я молчу, не слышен ропот мой;
Я слезы лью; мне слезы утешенье;
Моя душа, плененная тоской
В них горькое находит наслажденье.
О жизни час! Лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме , пустое приведенье;
Мне дорого любви моей мученье, -
Пускай умру, но пусть умру любя!
«Горести несчастливой любви», «душа, плененная тоской», овеяны сентиментальным флером, но Пушкин уже достигает в этих стихах той сжатости и точности в выражении своих чувств, которые станут обязательными для его зрелой лирики.
Лицейская лирика Пушкина во многом условна и вместе с тем гармонически пластична. В ней жизнь дробится в гранях той стеклянной призмы, через которую воспринимает ее поэт. Печать условности, стилизации не мешает пушкинскую лирику этих лет, своеобразия и проявления в ней личности автора. Правда авторская личность обычно выступает здесь в качестве условного лирического героя, приобретающего различные черты, раскрывающего свою личность в традиционных поэтических формулах. В стихах Пушкина лицейского периода уже заложены истоки поэзии, которые в дальнейшем скажутся в его лирике, - ясность мысли, пластичность формы, точность и скупость словесного мастерства. В этом их значение для творческого роста поэта не следует рассматривать их только как его творческую лабораторию. Их роль гораздо значительнее. В них выступает уже то аполлоническое начало творчества Пушкин, то гуманное и гармоническое восприятие жизни, которое впоследствии в неизмеримо более осложненной и углубленной форме, раскроется в его зрелой лирике.
Не случайно многие нити позднейшего творчества Пушкина тянутся к его лицейским стихам. И возвращение к теме и образам Царского сел, и светлый жизнеутверждающий культ дружбы, и вольнолюбивые идеалы лицейского периода возникают в таких стихах поэта, как «Царское село» (1821-1822гг), и в стихотворениях, посвященных лицейским годовщинам. На протяжении всей жизни поэт сохранил память о лицейских года. Стихи посвященные лицейским годовщина, не только воспоминания о прошлом. Они являются своего рода подведением жизненных итогов, размышлениями о судьбе поэта и в то же время воскрешают «лицейский дух».
В лицейскую годовщину 19 октября 1825 года опальный поэт в своем уединении в Михайловском обращается к друзьям на «берегах Невы», напоминая о том «прекрасном союзе», который навсегда скрепил их юношескую дружбу:
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен –
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас не бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело
Все те же Мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Это не только поэтический культ дружбы. Царское Село и лицей навсегда стали для Пушкина символами молодости, вольнолюбия, свободы и красоты.
Любовная элегия имело место и в лирике Пушкина юного периода.
1820-1824 годы в развитии пушкинской лирики занимает особое место. В течение этих лет во всем творчестве Пушкина произошел беспрецедентный по своим масштабам и темпам осуществления переход от романтики «Руслана и Людмилы» к реалистическим картинам первых голосов «Евгения Онегина». В области лирики этот период характеризуется изживанием элегической темы и поисками нового содержания и новых средств лирического выражения, которые в недалеком будущем приведут к свершениям Михайловского периода. Таким же отзвуком изживаемой элегической традиции является и стихотворение «Умолкну скоро я …Но если в день печали…» (1821). Связь этого стихотворения с элегической настроенностью лицейской лирики Пушкина 1816-1817 гг. Отчетливо видна в ранних редакциях его:
Нет, поздно, милый друг, узнал я наслажденье:
Ничто души моей уже не воскресит, и сердцу чуждо упоенье.
Твой взор, твой нежный взор меня не веселит -
Увял во цвете лет!... Но если в день печали
Задумчивый игрой мне струны отвечали,
Но если юноши, внимая молча мне,
Дивились долгому любви моей мученью,
И девы, нежному придавшись умиленью,
Печальные стихи твердили в тишине.
И сердца моего язык любили страстный…
И так же как это было со стихотворением «Гроб юноши», романтическая концовка данной элегии:
Когда меня навек обнимет смертный сон,
Над урною моей промолвил с умиленьем
Он мною был любим, он мне был одолжен.
И песен и любви последним вдохновеньем - найдет соответствие в предсмертной романтической элегии Ленского:
А я – быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень.
************************
Придешь ли, дева, красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать, он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной!...
Южный период пушкинского творчества характеризуется таким мощным расцветом лирической стихии, таким широким разливом лиризма, что его поток уже не могут вместить только собственно лирические стихотворения.
Непосредственная связь поэмы с лирикой Пушкина этого периода характеризуется рядом прямых соответствий, которые показывают, на какой лирической основе возникали те или иные моменты поэмы. Слова Пленника, обращенные к Черкешенке, о том, что и в объятиях ее он не может забыть другую, соответствуют ситуации, положенной в основу ранее написанного стихотворения «Дорида» (1819):